Вернулся я из плавания

* * *

В микрофон наяривает Пьеха
Вдалеке от здешних палестин…
Нынче мы гуляем у стармеха
В маленьком поселке Тафуин.

В это самом маленьком поселке
Раньше жил писатель Фраерман.
Прихватил портвейна «Три семерки»
Не одну бутылку капитан.

Все свои тут – я один нездешний.
Где моя родная сторона?
Ах, какой нас угостит яешней
Славная стармехова жена!

Капитан мой, что глядишь сердито?
Иль ремонт покоя не дает?
…Молодая девушка Эдита
В хриплом репродукторе поет.

А совсем недавно в полном зале
Занавес поднялся и упал,
А совсем недавно на вокзале
Я билет в Находку покупал.

Молодость моя! Тебя я слышу,
Но уже не в силах удержать.
Капитана Скареднева Гришу
За характер буду уважать.

Он стакан последний отодвинет,
Скажет нам: «Пора на пароход»,
И за ним гурьбой нестройной двинет
Судовой отчаянный народ.

Тускло светят звезды Зодиака.
Спит поселок в предрассветный час.
Динка – беспородная собака
С палубы облаивает нас.


* * *

А Болдино мое со мной кочует,
С БМРТ на привязи ночует,
Настрой мой поэтический врачует
И в трюм перегружает путассу.
Звать Болдино теперь – ТР «Янтарный».
Обычный рейс, привычно-ординарный,
И все же я, фортуне благодарный,
В душе к нему признательность несу.

А в Баренцевом море – что за осень!
В том Болдино, должно быть, пашут озимь,
А в этом, если вдарит баллов восемь,
Ни попахать, ни поперегружать.
Но тишина на море, только зябко.
Добытчик нахлобучивает шапку
И кошельковый невод, словно тряпку,
Прополоскав, торопится отжать.

Спокойно море расстается с летом.
Струится небо мягким серым светом.
«Белинский» к нам становится валетом –
Зачуханный такой БМРТ.
О, если б видеть мог великий критик,
Какой мужик – добытчик и политик,
Отнюдь не мистик и совсем не нытик
Неистовой наследовал мечте!

Мир промысла насквозь литературен.
Кто говорит, что боцман некультурен?!
Его язык отменно бесцензурен,
И в этом есть изысканность своя.
Вот он – моя Арина Родионна!
И пусть орет динамик исступленно –
Гляжу на мир светло и удивленно
И вдохновенье ощущаю я.

Утраченные ожили химеры,
И вновь я полон торжества и веры.
В карантине, спасаясь от холеры,
Писал поэт – шли рифмы косяком.
А я не знаю – от чего спасаюсь?
И вновь пишу, и в малодушье каюсь,
И от кривых дорог не зарекаюсь,
И слезы проливаю над стихом…


* * *

Едва забрезжит небосвод
Отливом перламутра,
Мы затеваем хоровод
И наступает утро.

Пусть дети спят – они поймут,
Припав щекой к подушке,
О чем поют,
О чем поют,
О чем поют ракушки.

Храните детские мечты
Прозрачные, как воздух;
В них, как волшебные цветы,
Горят морские звезды,

В них рыбки яркие снуют
И шустрые зверюшки,
О них поют,
О них поют,
О них поют ракушки.

Спиралью выгнуты бока,
Покрыты вязью кружев;
Не все потеряно, пока
Волна морская кружит.

Надежды добрые живут
И светятся веснушки,
Когда поют,
Когда поют,
Когда поют ракушки.


* * *

Нас в тропиках мучила жажда,
Ну прямо хоть вой на луну,
И мы посетили однажды
Загадочный порт Котону.

Такая стояла жара там,
Такой там царил балаган!
Наш транспортный рефрижератор
Привез туда рыбу-зубан.

В трюмах ее было немало:
На всю бы хватило страну.
Народ ликовал у причала
В веселом порту Котону.

Там негры в тамтамы гремели,
Аж в воду свалился один,
В стране, что звалась Дагомея,
А нынче зовется Бенин.

Мы рыбу-зубан выгружали,
У ритма тамтамов в плену,
И блоки в натуге визжали
В трудяге-порту Котону.

И каждый моряк в экипаже
От зноя спасался, как мог,
И нежился часто на пляже,
Где словно просеян песок.

Купались мы в волнах прибоя,
Боялся я – вдруг утону!
Зачем же тягаться с судьбою
В каком-то порту Котону?

Страна с голубым небосводом
С радушием приняла нас.
И я перед самым отходом
Огромный купил ананас.

Возьму ароматную дольку,
Песок и прибой вспомяну,
Тамтамы, гремевшие бойко
В далеком порту Котону!


* * *

Ах, Уналашка ты, ах, Уналашечка!
Земля суровая и ветры сильные.
Я подарю тебе свою тельняшечку –
Полоска белая, полоска синяя.

Прошли поблизости маршруты Беринга,
С тех пор уж минула эпоха целая,
Но так же яростен прибой у берега –
Полоска синяя, полоска белая.

Царем Америке Аляска продана,
Иные радости, иные праздники.
И флаги новые у новой родины –
Полоска белая, полоска красная.

Гремели выстрелы и бомбы падали,
За Алеуты шла борьба упорная.
И тучи хмурились, как будто плакали –
Полоска серая, полоска черная.

Ах, повстречать бы мне тут алеуточку,
Чтоб детки выросли такие скромные:
И в папу чуточку, и в маму чуточку –
Немножко светлые, немножко темные.


* * *

Суда, как люди, устают от странствий,
Надоедает ровный горизонт,
И каждый раз с завидным постоянством
Они приходят в гавань на ремонт.

Они свои израненные плечи
К причалу, как к постели, прислонят;
Пусть ребра им усталые подлечат
И якорные цепи обновят,

Пусть оживут замолкшие антенны
И зазвенит машинный телеграф:
«Не ждите нас, горячие мартены,
Еще нам не пора на переплав».

Ладонями штурвал слегка затроньте,
И чуткий зашевелится компас.
Суда – они безмолвствуют в ремонте,
Но как они надеются на нас!


* * *

И в миг, когда мы вышли на экватор,
Завыл тифон, как молодой тайфун,
Который сил еще не поистратил,
И показался батюшка Нептун.

Он вовсе не казался душегубцем –
Не сразу он свою освоил роль.
Он постучал по палубе трезубцем:
«Подать немедля судовую роль!»

Он приказал всех искупать в бассейне
И каждому по чарке дать вина,
И закружились черти каруселью –
Как будто подгонял их сатана.

Был танец их разнуздан и неистов,
Они тянуть не стали канитель.
И кок, и капитан, и мотористы
Отправились в соленую купель.

И каждому начальник протокола
Врубил в районе копчика печать.
Курсанты-черти – вот что значит школа! –
Минутки не позволили скучать!

Нептун, подвыпив, воздымал трезубец.
Ушел на вахту царский брадобрей.
Прошли экватор. Миновала юность.
И кто-то не вернулся из морей.

Пусть крутят карусель иные черти.
Пусть им иные даты отмечать.
А нам – до крайних дней, до самой смерти
Хранить в районе копчика печать…


* * *

Вернулся я из плаванья,
Три месяца прошло.
А где ж трава зеленая
И летнее тепло?
Я снова в старой гавани –
Такое ремесло!
Вернулся я из плаванья,
Три месяца прошло.

Вернулся я из плаванья,
Я был в нем много лет.
А где ж друзья-товарищи?
А их пропал и след.
Друзья! Какого дьявола
Вас на причале нет?
Вернулся я из плаванья,
Я был в нем много лет!

Вернулся я из плаванья,
А жизнь уже прошла.
А где ж, моя любимая,
Ты до сих пор была?
О ком в разлуке плакала,
Кого домой ждала?
Вернулся я из плаванья,
А жизнь уже прошла!


* * *

Над заливом целый день –
Штиль,
Словно гладь его покрыл
Лак.
Под водой у корабля –
Киль,
На корме у корабля –
Флаг.

Танкер, став на якоря,
Спит.
Он от странствий отдохнуть
Рад.
Не настроил ли его
Вид
На расслабленный меня
Лад?

Словно я на якорях
Сам,
И умерить мне пора
Прыть.
Все заботы я на склад
Сдам,
Только как же мне без них
Жить?

Шлет мне солнышко в лицо
Блик.
От воды не отвести
Глаз.
Не решить мне всех проблем
Вмиг,
Да и надо ли решать
Враз?

Будто в мире никаких
Драм,
Только ласковой воды
Блеск,
Только чаек озорных
Гам,
Да неспешного весла
Всплеск.

Будто прошлое – один
Бред,
Будто в будущем одна
Блажь,
И желаний никаких
Нет,
И вселенная – сплошной
Пляж.

Но потянет к вечерку
Бриз,
По заливу пробежит
Рябь,
Разобьется тишина
Вдрызг,
И разверзнется небес
Хлябь.

Вспышки молний разорвут
Мрак,
Гром ударит молотком
В рельс.
На корме у корабля –
Флаг,
А корабль уже ушел
В рейс.


* * *

Джигиту – конь, купцу – его лабазы,
А мне – охота к перемене мест…
Я вспоминаю старые плавбазы:
«Минск» и «Чавычу», «Крупскую» и «Брест».

Там, далеко, где магаданский берег
Чернильный контур врезал в горизонт,
Я принимал по радио их пеленг
И к ним спешил, как гончая на зов.

Они стояли вольно и вальяжно
На брошенных небрежно якорях,
Над ними реял рой многоэтажный
Крикливых чаек, жадин и нерях.

Велев команде быть наизготовку,
Я в точности, как то Устав гласил,
Как и всегда, к заходу на швартовку
На мостик капитана пригласил.

А он в ответ отрывисто и грубо
«Ну и швартуйся» буркнул в телефон.
Я стиснул от ответственности зубы,
Доверием внезапным облечен.

Не так-то просто траулер поставить
Впервые в жизни – и наверняка,
А с борта базы капитан-наставник
С ехидством наблюдает свысока.

Спустя десятилетья вспомнишь разве,
Каких швартовка стоила мне сил,
Как аккуратно крался я к плавбазе,
Как яростно инерцию гасил.

Но вот и шпринг обтянут, и продольный,
И, наконец, машине дан отбой.
И я спустился с мостика, довольный
Скорее не швартовкой, а судьбой.

Я понимал: волнуйся, не волнуйся, -
Плавбаза ждет и медлить не велит.
Мне, может, сотни раз «Ну и швартуйся»
Еще услышать в жизни предстоит…


* * *

Так уж, видимо, с давних времен повелось:
Эти – белая кость, эти – черная кость.

Мои кости, наверно, чернее, чем тушь, -
Посылали меня в несусветную глушь.

За упрямство, за дерзость меня невзлюбив,
Каждый раз отправляли в Гвинейский залив.

Где Гвинея-Бисау и Кот-дИвуар,
Обжигал мою душу тропический жар.

Жажда глотку сушила – хоть пей, хоть не пей.
Оглушал меня звон такелажных цепей.

Даже воздух в каюте, и тот не такой, -
Отвратительно пахнущий рыбной мукой.

Ну, а этим, чья кость оказалась белей,
Доставались каюты иных кораблей.

Их к далеким причалам заморских таверн
Уносил, распушив паруса, «Крузенштерн».

Посещали они, возбуждая восторг,
И безбедный Стокгольм, и шикарный Нью-Йорк.

Только мне-то известно: Иван Крузенштерн
Был в суждениях прям и колюч, словно терн.

Он – пусть помнит об этом любой камергер –
Не паркетный шаркун – боевой офицер.

Он, придворную сволочь вконец обозлив,
Был бы тоже отправлен в Гвинейский залив.