Доброе утро

 ДОБРОЕ УТРО

 Утром проснулся Миша, глядь: из-под одеяла зелёные листья торчат. Откинул, глазам не верит – тело пошло всё ветвями древесными, листья маслянистые, свежие, а на чреслах желудочки махонькие повисли, блестят глянцевыми бочками. «Ах ты!... Господи! Да что ж это такое, а?». И опять: «Ах!! Ох!!!». Да что толку вздыхать, когда весь стал как дерево в лесу, весь зарос ветвями! Вздохами делу не поможешь, а на работу - пора уже подниматься, завтракать, гладить рубашку, галстук. Встал кое-как Миша, потянулся, затрещало внутри молодое дерево, словно ветерок берёзку потревожил в рощице. Чудно Мише! Да и как не чудно, когда вчера ещё вечером лёг в постель – человеческий, а сегодня проснулся – нечеловеческий, листвяной, еловый, лесной. Покачался, постоял на середине комнаты, шагнул, радио крутанул: как раз гимн. Раньше, вот, не любил гимн, не обращал как-то внимания, а теперь задумалось, в голове жалостное что-то шевельнулось. Куда теперь? Был гражданином, мог быть патриотом. А как стал деревом – какой уж там патриотизм. К природе приблизился естеством телесным, от общества далёк стал, от интересов государственных, политических. На улице ещё не показывался, а чудится уже: станут прохожие граждане пальцами показывать, кивать, мол, посмотрите-ка – дерево по улице идёт, зелень из рукавов торчит, нос – веточкой. Как же быть? Чистит Миша зубы, видит себя в зеркале: ужасно. Прямо на глазах, в буквальном смысле, вылезают свежие побеги, на носу цветок алый раскрылся, муравьи проложили тропку от бороды, где живут видимо, до лба, где пасут тлей стадо невеликое, в триста особей. Миша взял бинт, лицо перевязал, замотал голову, а цветок с носа маникюрными ножницами обрезал и в стаканчик поставил – всё-таки красив алый цветок, словно в сказке! Посмотрел в зеркало – а на прежнем месте новый бутон занимается потихоньку. Ну да ладно: наверно, до вечера не успеет раскрыться, можно будет ладонью прикрыть и так от остановки до дома добежать в сумерках.
 Но до вечера дожить надо. В сберкассу - надо, на почту сходить - надо, посылку на Московском вокзале встретить для бабушки - надо. Да выпить охота бы – может легче в душе станет, уйдёт испуг перед будущностью. Миша человек не трусливый, перед опасностью никогда не пасовал, потасовки не искал, но и не избегал. Один раз даже одному парню головой дал пинка под оранжевым светом фонарей на Невском…
Но - непредвиденное же, невозможное… И как быть, как быть?! Такие непредвиденные обстоятельства, просто невероятное что-то!
 Всё-таки придумал: достал с антресолей старый военный плащ, от деда остался, завернулся в него весь, руки спрятал, капюшон натянул и – вперёд!
 На улице, к счастью, поначалу накрапывал дождь и никто не удивлялся человеку в плаще, быстрым шагом пролетающим проспекты и переулки. Но через полтора часа небо прояснилось, выскочило из-за крыш солнце. В брезентовом плаще жарко, влажно: попёрла природная сила могучая, полезли ветви буйнее, под мышками васильки пробились, на спине – сунул Миша руку, аж сердце обомлело! – кабачки уже крупные лежат, дыня круглится небольшая. Быстрее домой. Поскакал по тротуарам, чуть голубя не раздавил. Раз, раз, прыг, прыг!!! Через лужи, по газонам – скорее! Ноги на бегу наливаются соками древесными – чует Миша. Растут руки-ветви, спина дубовой крепостью наливается, ширится, тянется со скрежетом вниз-вверх, вот уже трещит плащ дедовский; вбежал в парадное – хлоп дверью, соседку-старуху веткой по лицу задел: «Ах ты, стервец окаянный» - слышно вдогонку. Лифт!!! Вовремя сообразил Миша – не надо в лифт, заполнит собой всё узкое пространство, треснет тонкая коробка на тонком канатике - лифт, век потом в шахте расти-зеленеть. Побежал наверх, третий, четвёртый этаж, вот – дверь родная, кожей обита, написано над латунной щелью «для почты». Дрожащими руками, корой покрывающимися мгновенно, вставил ключ в скважину, два оборота налево – влетел в коридор, дверь захлопнул, на засов, на крюк, на цепочку! Всё!!! Бегом в комнату, скинул плащ, бинты размотал – боже ты мой!!! Мамочки! – весь корой покрылся, вытянулся на метр, из боков ветви окрепшие тянутся, сплошь покрыты тугой зеленью листвы, под мышками – васильки, чертополох, крапива, анютины глазки, всё вперемешку, ноги стали как два древесных ствола, сверху от чресел до колен срослись в одно сплошное деревянное, корой покрылись столетней, чёрной, мхом поросли, на бедре – гриб-чага, в паху – гнездо, а в гнезде - птенцы пищат, пищи требуют… А лицо? Боже мой, мама!!! На носу - но нос ли это? – три огромных алых цветка и ещё три бутона зреют, глаза провалились и из-под лба-пня дико так смотрят; всё корой покрыто, вместо волос – свежие ветви пополам с камышами, муравьи снуют по тропкам туда-сюда. Ужас тут обуял Мишу. Иссякли душевные силы. Дикий вопль вырвался из Мишиного… дупла, потому что никак нельзя назвать иначе то, что совсем недавно было ртом. Понимая отчаянность своего положения Миша, который становился всё более деревом, то есть постепенно утрачивались признаки естества человеческого и проступали черты природные, древовидные, понимая это – Миша ринулся вон из квартиры, побежал вверх, на крышу. С трудом, окончательно одеревеневая, протолкнул он непослушный ствол своего тела в чердачную дверь. В глаза ему ударило яркое вечернее солнце, стайка воробьёв вспорхнула, испуганная и смущённая столь неожиданным самопроизвольным перемещением дерева в столь неожиданном месте. Вспорхнула стайка и спустя секунду опустилась на курчавую ветвями Мишину голову. Миша стоял твёрдо на краю крыши, моментально пустив корни в расщелины и трещины карниза. «Хорошо, что успел!» - подумал он и закачал на ветру руками-ветвями. Ещё бы! Что если бы матушка застала его в таком виде посередине комнаты? Заголосила бы «Сынок! Сынок!», заплакала бы бедная матушка; но безмолвен бы стоял Миша – деревом стал он и не может говорить. Теперь же есть надежда, что со временем произойдёт обратный процесс – от дерева к человеку, а покуда этого не случилось – можно считаться ударившимся в очередной загул, что уже не раз бывало и матушка давно привыкла к таковым свойствам своего сынка. Да полно, стоит ли ужасаться, Миша?! Не лучше ли быть деревом, не иметь сильных чувств, эмоций; стоять неколебимо на краю пропасти, над миром, над суетящимся городом – высоко одиноким стволом и шуметь листьями, и греться на солнышке, и слушать чириканье птиц в широких ветвях? Не лучше ли это постоянной заботы о пропитании ненасытного чрева, об одежде, обуви, проездных документах, о скудных и тленных зрелищах, о чистке зубов, о глажке галстука и рубашки, да и мало ли ещё о чём? Не лучше ли, а, Миша?