Как видится великая война человеку невеликому

Марк Богославский



КАК ВИДИТСЯ ВЕЛИКАЯ ВОЙНА ЧЕЛОВЕКУ НЕВЕЛИКОМУ

1. КЛОЧЬЯ МЕМУАРНОЙ ПРОЗЫ
Я был малой каплей в океане великой войны. Вправе ли капля судить об океане? Не знаю.
Однако могу сказать с уверенностью, что человечек, переживший войну такого масштаба, как Вторая мировая, даже спустя годы, не может, не в силах вырваться из цепких лап своего военного прошлого. Ибо шкурой своей и требухой он чувствует: доколе не будет распутан завязанный во второй мировой узел нравственных, психологических, национальных, религиозных, экономических и политических противоречий, человечество будет брести в свой завтрашний день вслепую, спотыкаясь и падая. А будет ли этот узел когда-нибудь распутан? Сомневаюсь.
По своему скромному личному опыту знаю: нередко какие-нибудь несколько минут или часов, или дней войны перевешивают в твоём внутреннем мире, в твоём житейском и духовном опыте годы и десятилетия мирной жизни. Правду о войне нельзя свести к общему знаменателю. По-разному видят войну государственный деятель, генштабист, историк и рядовой участник грандиозных событий смутного времени – тот, на чью долю выпало пережить массовое паническое бегство, плен, эвакуацию, оккупацию, изматывающие тело и душу трудовые будни полуголодного тыла, окопы, атаки, госпиталя…
Едва завершилась первая мировая и гражданская войны, как наше государство и его рядовые граждане напряглись в ожидании неизбежной новой («последней, решающей») схватки государств, народов и идеологий.
Все эти годы по команде свыше шла интенсивная психологическая подготовка к будущей войне. Нам внушали (и большинство из нас поверило!), что война эта будет вестись на чужой территории, продлится каких-нибудь несколько дней, недель, отсилу месяцев, и победа будет достигнута малой кровью.
И когда война, которую мы ждали, внезапно для нас случилась, мы оказались в положении слепых котят, брошенных и обманутых нашими хозяевами. Помню свою первую ночь в траншее на переднем крае, на вершине холма, с которого, по всей вероятности, при дневном свете открывался широкий обзор местности. Но сейчас тьма и рослые сосны мешали мне как следует разглядеть, не поднялись ли уже в контратаку, не близятся ли уже к нашей траншее живые всамделишние фрицы. Я злился…В училище нас учили бегать по буму, сохраняя равновесии; перепрыгивать через широкие и глубокие рвы; преодолевать МЗП (малозаметные препятствия в виде проволочной паутины); бросать гранаты; стрелять из винтовок, автоматов, пулемётов, миномётов; учили, как в ближнем бою перекидывать штык, колоть коротким или длинным…Но никто толком не объяснил нам, как управлять своим телом и своим духом, если вон из-за той сосны возникнет фигура немецкого солдата.
Война на каждом шагу безжалостно рвала наши довоенные представления о героизме и воинской чести. По дороге на фронт офицеры, сопровождавшие нашу команду, должны были получить в Омске продовольствие на 1500 человек на определённое количество дней. Но они оставили всё это изобилие продуктов на месте, не погрузили его в наш эшелон: ибо рассчитывали, что имевшихся у нас запасов еды нам хватит до самой передовой, а вот они, наши отцы-командиры, на обратном пути, в Омске, разбогатеют и пошикуют с размахом. Об этой афёре мы узнали лишь в прифронтовой полосе, когда все наши запасы съестного иссякли, а новых продуктов нам не выдали, поскольку по документам мы обеспечены были продовольствием ещё на шесть суток. Как утверждает известная пословица: «Голод не тётка». Уточню: хроническое недоедание превращает Человека с большой буквы в жадное, ненасытное животное. А в войну неутолимое желание набить свой «курсак»(живот) до отказа приобретает характер психоза. Ну, а если учесть, что дорожный паёк солдата весьма скуден даже по сравнению с теми унизительно дозированными для молодого организма порциями съестного, которые мы получали в училище, то стоит ли удивляться, что по дороге на фронт чувство хронического недоедания («рычи, желудочный сок!») у нас десятикратно усилилось.
В товарном вагоне, в котором я ехал, командовала парадом группка юнцов, уже отсидевших свои сроки в тюрьме. На станциях, где шумели, соблазняя своим изобилием привокзальные базарчики, наши отчаюги, как ошалелые, выскакивали из вагонов, выхватывали из рук торговок яйца, варёных и жареных кур, пирожки с картофельной начинкой и прочую снедь – и тут же заскакивали в вагоны. А наш эшелон – «ту-ту!» - двигался дальше.
На товарной станции Свердловска эти парни сорвали пломбу с вагона, в котором находились мешки с мукой, и перетащили один мешок в нашу теплушку. Вот уж когда все мы до отвала наелись галушек, согрели свои «курсаки» огнедышащей мучной похлёбкой!
К тому времени, когда, оказавшись в прифронтовой полосе, мы высадились из теплушек, наши запасы продовольствия иссякли. Не велика беда! Ведь здешние продовольственные склады ломились от обилия печёного хлеба, сухарей, тушёнки, сахара, сливочного масла – но …по документам мы были обеспечены довольствием ещё на шесть суток. И вот шестеро суток мы двигались к переднему краю пешим строем, не имея ни крошки съестного, пили болотную воду, страдали голодным поносом. Нам не разрешали разводить костры, чтобы согреться и насладиться спасительным кипяточком: ведь костры – превосходные ориентиры для вражеской авиации.
Таким манером родное наше государство на законном основании(!!!) превращало своих воинов в доходяг перед тем, как они поднимутся в атаку с криком: «За Родину! За Сталина!».
Вот так…Суицидное наше государство старательно вредило само себе всюду, где подворачивалась такая возможность.
В свою бытность в глубоком тылу, в Сибири-матушке, я работал слесарем на оборонном заводе. Ещё не достигнувши совершеннолетия. По счастливой случайности попал в бригаду электромонтажников, которая вскоре стала заводской легендой. Наш бригадир, жилистый работяга, великий умелец Костя Онопко, требовал от нас, чтобы мы брали пример с фронтовиков, - и не разрешал нам спать больше четырёх часов в сутки. А вкалывали мы на полную катушки: долбили с помощью шлямбуров и кувалд отверстия в стенах метровой толщины, зубилами рубили канавки для электрокабеля в бетонированном полу, таскали непомерные для нас тяжести, набивали песком трубы, перетаскивали их в кузницу, раскаляли и гнули в нужных местах, а потом, легко одетые и разгорячённые, выбегали на сибирский мороз. Находясь по приказу директора завода «на казарменном положении», мы спали прямо в цехах (чаще всего под столярным верстаком в древесных стружках). В последние часы работы мы двигались, как сонные мухи. Младенцу было понятно: если бы мы спали не четыре часа в сутки, а хотя бы шесть, продуктивность нашего труда была бы значительно выше. Но лозунг: «Всё, как на фронте!» - перечёркивал доводы здравого смысла.
Те, кто ставит знак равенства между гитлеровским и сталинским режимами, конечно, правы: по масштабам злодейств сталинский не уступал гитлеровскому. И всё же между этими режимами было одно принципиально существенное различие: Гитлер возвёл свои злодейские установки в ранг официальной идеологии, а Сталин окутывал свою злодейскую практику густым туманом человеколюбивых, свободолюбивых фраз. Это удесятеряло подлость его режима? И да, и нет! Ибо мы росли, воспитывались в иной нравственной атмосфере, чем фрицы. На официальном уровне (в школе, в вузе, с киноэкранов, с театральных подмостков и т.д. и т.п.) нам внушали ненависть и стойкое отвращение к деспотизму, цензуре, убеждали в святости идей свободы, народовластия и братства народов. Эти идеологические яды входили в нашу кровь и плоть и в силу этого, я, с детства отравленный этими сладкими ядами, ненавидя фашизм каждой клеточкой своего существа, не разу не испытал враждебного чувства к тем конкретным немцам, с которыми судьба сталкивала меня на фронте. Я видел в них не звероподобных чудовищ, а людей, - таких же, как я и мои товарищи по окопному братству. Я жалел их, а иногда даже восхищался присущим им спокойным мужеством, чувством собственного достоинства. Они, как и мы, тосковали по родным местам, по своим близким и любимым – о чём свидетельствовали их песни, иногда доходившие до нашего слуха и наших сердец.
Спустя добрых тридцать лет после войны я принёс в редакцию молодёжного журнала свои стихи о войне. В одном из этих стихотворений речь шла о том, как советский солдат в ситуации, когда захлопнут был очередной «котёл» и многие немцы прятались в лесах, не спеша сдаваться в плен, наткнулся на двух пьющих шнапс и закусывающих фрицев и по их приглашению уселся рядом с ними, выпил и закусил. Хороший, умный, порядочный парень из редакции, прочитав эти стихи, вскипел: «Этого не могло быть!» - воскликнул он. Когда же я признался, что данный эпизод не выдуман мною, что это страница моей биографии, мой собеседник, как бы вбивая в мои непутёвые мозги стальные гвозди непререкаемых истин, произнёс: «Даже если это и было, это не типично!». «Нетипичным» было всё, что не соответствовало тогдашним официальным представлениям о Великой Отечественной и военным уставом.
Чудовищно велика сила идеологической инерции, если и сегодня большинство ветеранов, знающих о войне не по кинофильмам, книгам, газетным статьям, а по своему личному, кровному опыту, рассказывая о делах ратных, хранят верность клише, стереотипам сталинских времён.
Так устроена человеческая память: «мелкие подробности» прошлого не то чтобы забываются, но отходят на второй, третий план, а всё ярко-картинное, эмоционально сконцентрированное, многократно преподносимое нам плакатами, фотографиями, живописью, популярными песнями, книгами, кинофильмами, - всё, что даёт нам возможность утвердиться в ощущении своего геройства, - выходит на авансцену, укрупняясь, оттесняя всякие там «мелочи», «бытовую шелуху».
Мелочи? Бытовая шелуха? Нас заедали вши. Мы всегда были голодными. А Гитлер кормил нас сытней и вкусней, чем Сталин (это я о трофеях!).
Охота за жратвой, за удобной для войны одеждой и обувью, едва ли не в каждом солдатике, чей повседневный быт подобен был быту людей пещерного века, превращал слабые искорки мародёрства, тлевшие в нём, в большое, весёлое пламя.
Я, к примеру, щеголял в немецких ботиночках со стельками из искусственного меха; портянки сменил на трофейные фрицевские носки. Под шинелкой у меня был немецкий военно-морской мундирчик, а под ним немецкое же бельё из искусственного шёлка, якобы спасавшее ото вшей. Более того, в течение нескольких дней меня согревала трофейная длиннополая, нагольная овчинная шуба немецкого ездового. Её у меня отобрали пьяные в дрезину смершевцы, покрутив перед этим у моего виска пистолет и едва не отправив меня на тот свет.
Стихийное начало на войне, как правило, берёт верх над уставными нормами.
Наш брат солдат сплошь и рядом носил поверх своего уставного «сидора» (вещмешка) свёрнутое трофейное одеяло, положенное фрицам по их уставам; а случалось, даже заменял свой «сидор» фрицевским рюкзачком из телячьей кожи, который заодно великолепно выполнял функцию подушки.
Сапёрные лопатки опытных пехотинцев не устраивали. Они шагали, опираясь, как на посохи, на большие огородные лопаты. Кстати, чтобы соорудить окопчик в каменистом грунте, неплохо было иметь в своём походном хозяйстве топор, кирку, а то и лом.
Мы одомашнивали свои окопчики вопреки всем уставным нормам; устилая дно окопчиков соломой, хвоей, перинами из близлежащих изб; превращая трофейное одеяло в своеобразный потолок, закрепляя одеяло камнями. Это было опасно, это строго запрещалось: ибо лишало нас возможности обозревать окружающую местность. Но спасало нас от стужи, снега, а в какой-то степени и от дождика.
В каких патриотических кинофильмах, повестях, романах даны крупным планом эти «мелочи»; не выброшены на свалку истории эта фронтовая шелуха?
Я убеждён, что подробности пресловутой «окопной правды» не только не затушёвывают героику солдатской массы, а наоборот, подчёркивают её смётку.
Есть у меня ещё одна претензия к изобразителям и истолкователям фронтовых будней. Многие из них, порой даже умные, честные, талантливые, вглядываясь во внутренний мир человека на войне, концентрируют своё внимание на том, как все помыслы, чувства, ощущения воина нацелены на решение данной конкретной боевой задачи: взять эту вот высотку, форсировать вот эту речку и т.п.
Моя же упрямая, своенравная память твердит мне: облекшись в военную форму, оказавшись в зоне боевых действий, каждый из нас, как правило, остаётся самим собой, продолжает по инерции жить своей единственной, неповторимой жизнью. На марше или перед очередным боем, в передышке между боями, он не может не прислушиваться к настойчивым сигналам своей телесности (хочется есть, пить, закурить, согреться, тянет в сон и т.п.), вслух или мысленно доругивается с кем-либо из своих дружков; прокручивает в своей голове житейские проблемы своего взвода, роты, батальона, - проблемы, не имеющие прямого отношения к данной боевой обстановке; а то вдруг безо всякой причины отлетает своими мыслями и чувствами далеко-далеко, к родному селу или городу, к тем близким, любимым, которые сейчас за горами-долами.
А мировая история? Она между тем проходит через его кожу, кости, печёнки-селезёнки.