Последние строки - Поэтическое самоубийство

"Поэты питаются человеческой болью...
А боль - питается поэтами." (Амарго)

Прежде чем начать своё повествование, хочу сообщить вам, дорогие читатели, что практически все события, изложенные в нём, является чистой правдой, и могут показаться вам знакомыми, если вы, конечно, когда-нибудь что-нибудь слышали о человеке по имени Амарго. Впрочем, у него было много других поэтических псевдонимов - Лунный Разум, Шопен Бессердечности, Глаза Глубокие до Слёз... В своём рассказе я попытался показать этого человека таким, каким я его запомнил вплоть до этой плачущей весны 2006 года. Быть может, я и был в чём-то необьективен, но только оттого, что не смог до конца понять, почувствовать этого человека, как не смогли этого сделать и другие - все те, с кем он пересекался в своих бесконечных странствиях в неизвестность... В силу своей ограниченности в пространстве я не мог быть всё время с ним, и поэтому расскажу только то, свидетелем чего мне довелось выступить - Самое Незначительное, но порой Глубокое и Сокрытое, Самое Важное, но порой Непонятое и Равнодушное...
Был бы очень рад, если бы те, кто его знал хотя бы также как я, уточнили либо опровергли отдельные соцветия его глубоко ранимой личности...


 Дом был наполнен призраками. Призраки бродили везде и звенели цепями, нарушая его безмерное одиночество. Он не мог противостоять им… Вечерами сидел за своим запыленным рабочим столом, в проходной комнате, включал свой старенький компьютер, и уходил в мир Виртуального помешательства. Со временем он стал придумывать стихи, чтобы нарушить молчание. Но оно не покидало его. Постепенно его безумие доходило до края и он выходил на улицу, чтобы остаться человеком. Он уходил незаметно, стараясь не потревожить смеющихся призраков, которых никогда не терзало сомнение в том как жить в их призрачном мире…

В туманную погоду он всегда отправлялся к морю за одиночеством. Песочные волны ласкали его грусть. Он любил слушать как скулит маяк – тогда его тело пробирала приятная легкая дрожь. «Как хорошо, что здесь никого нет» - думал он. Ведь люди были для него чужими. Они не могли дать ему То, Чего Он Хотел А он не мог это попросить… Не мог… Потому что голос его был немым.

Раньше он никогда не задумывался над смыслом своего существования…Да и сейчас он особо и не волновал его. Он просто хотел чувствовать… Но со временем он стал понимать, что То Чего Он Хочет находится в ином мире. В мире неподвластных ему чувств.

Всё чаще он стал уходить в миры книг, ища там защиту от материй.
В тех вымышленных пространствах, он становился маленькой каплей дождя, счастливо падающий с теплых небес. Но рано или поздно капля достигала земли и полет прекращался… Приходилось куда-то идти. Призраки зарабатывали на свою эфемерную жизнь…

 Однажды он стоял на трамвайной остановке и смотрел как люди садились в трамвай. Вот открылись двери, и саранча начала залетать в салон, пожирая друг друга, чтобы занять свободное место. Он стоял в стороне и не садился, хотя ему вроде бы надо было куда-то ехать… «Вот так и я раньше… Был таким насекомым.» - подумал он. Ну вот жужжание стихло, прозвенел звонок и термитник отправился по маршруту. Он стал ждать нового. На остановке вновь послышалось невыносимое жужжание. Две модные стрекозы что-то лепетали о скидках в Магазине для Влюбленных… Их язвительный стрекот на непонятном языке был подобен раздавленному баклажану на чистой скатерти. Он вынужден был отдалиться… Прошел десяток метров вдоль рельс, и подошел к тому месту, где трамвай делал круг.
Повернувшись лицом к уходящим вдаль рельсам, он стал ждать приближающегося вагончика смерти.

…Вот и показалось его красное лицо. Оно надвигалось на него подобно Неминуемому. Приближающееся облегчение делало его Иным. Сердце начинало почему-то биться… Лицо водителя казалось женским…К сожалению он понимал, что вот сейчас рельсы повернут, и Выпуклая Морда проедет мимо… Опять будет чистый горизонт… Опять откроются двери… Опять он в них не войдёт...

Трамвай свернул, оставив его одного…


Он снова вернулся к призракам. Зазвонил телефон и он зачем-то поднял трубку. Кто-то узнавал «как его дела»… Он отвечал, что «хорошо… Его пригласили в филармонию. Женский голос. Он сказал, что пойдёт…

Играла скрипка, и на глазах его можно было увидеть слёзы. Но никто не хотел видеть. Подруга, в которую он ранее тайно был влюблён, смотрела музыку.
Он ждал какого-то чуда… «Может хоть следующая мелодия заставит наши души быть хоть чуточку ближе друг к другу?» - думал он. Но музыка сегодня была только с ним. Публика смотрела пустыми глазами, кашляла. «Рахманинов перерезал бы себе горло» - посетившая мысль заставила его содрогнуться. К горлу подступил комок ненависти. Чуда, конечно, не произошло.

После концерта зрители разошлись…

Когда ему было 18, он обзавелся полным собранием сочинений Диккенса.
30 томов в двух огромных сумках давили ему руки сладким грузом будущего погружения в Викторианскую эпоху. Он вставал, когда на улице было еще темно, включал настольную лампу с зеленым абажуром, и отправлялся в туманный Лондон. Иногда путешествия так захватывали его, что он увлекаясь чтением, пропускал занятия в институте, предпочитая обществу гомонливых и вульгарных сокурсников диккенсовских причудливых чудаков.

Несколько непрочитанных томов до сих пор лежали на его полочке…


Вскоре он начал писать прозу. На это событие безусловно повлияла его любовь к чтению. Его проза была жесткой и безрадостной. Она лишь отражала тот мир, в котором он жил…

"Вдруг, ты просыпаешься, и кажется, что что-то ускользает от тебя. Ты думаешь, что это действие сквозняка, направленное на раздувание мыслестраданий, но нет – все двери закрыты. Заколочены, завинчены, застопорены, прибиты к невидимым стенам, заклеены скотчем, взявшимся по мановению слепого наития. Зачем было так усложнять – ведь ручки-то отсутствуют! Отсутствуют и отверстия для подглядывания за окружающим миром – они забиты прочной бумагой, которая не размокнет под дождём из слёз… Можно было бы обратиться к окнам, но они внушают такое мутное отвращение, что хочется хорошенько выблеваться. Нет в комнате и дымохода, в который еще можно было бы пролезть, ссутуля своё тело-трубочиста. Нет и мышиных нор, так как грызуны уже изгрызли все обои бесплодия, и отправились за новыми к соседям. Тогда ты закрываешь глаза, и продолжаешь спать, наивно полагая, что всё это тебе приснилось..."


Закончив эссе, но не существование, он не стал стряхивать пыль со своего рабочего столика и отправился спать. Он часто погружался в эту обитель мечтаний. Сон был тем немногим, что оправдывало его одиночество.

Как-то раз он включил свой старенький компьютер, и увидел надпись:
«Вы исчерпали свободное место...» К нему опять начала приходить мысль о самоубийстве...

"Я жду, когда зажгутся фонари
 чтоб умереть
 в тот самый миг блаженства,
 когда от страшной боли,
 что горит внутри
 душа моя замолкнет в совершенстве.
Я жду, когда зажгутся фонари."

Многие свои мысли он записывал в блокнот. Однажды залетевший в окно ветер распахнул его на одной из мелко исписанных страниц:

"Вот задумался сегодняшней ночью – а почему я не Кафка? Почему мои рассказы не могут сравниться с его? Я не претендую на лавры лауреата, но я хочу говорить! Я хочу, чтобы мои чувства находили достойное отражение в словах! Но только – на бумаге… Ведь в жизни… мой удел – слушать пустынный ветер. И мне горько от этого, так горько, что ни один Кафка не смог бы описать всю эту горечь существования. Я не надеюсь, что на свете есть хотя бы один человек, который поверит мне. Но всё же… я надеюсь, и поэтому пишу.
Я немногословен в общении, и вообще меланхолик до потери пульса у бабочки. Люблю слушать как поют провода после дождя. А вы, наверное, любите слушать радио… Интересно, чтобы сказал по этому поводу Кафка?
Любил ли он, как и я, эти молящие стоны?
Я пишу, потому что не чувствую покоя. Этот храп за моей спиной… Эти голоса – роящиеся мухи. Этот космический беспредел, творящийся в моей голове, наполненной ледяным шумом одиночества…
Я пишу, потому что меня начинает трясти в бешенстве, когда слышу такие вещи как «тебе пора обзавестись семьёй», «мы планируем ребенка», «вверх по карьерной лестнице»… Меня тошнит от этой жизни-конструктора, с деталями из людей. Одна больше другая меньше, та подойдёт, а эта не очень… Я не хочу собирать головоломку! Это не мой – это чужой мир, в который я попал по ошибке. Это мир людей, ищущих в любви защиту друг от друга, и, в первую очередь, от самих себя. Но как и К. (может это и есть Кафка?) они умирают только на дальних подступах к Замку. Все их попытки упираются в каменные стены действительности.
Я пишу, чтобы приоткрыть хоть чуть-чуть эти стены. Чтобы выскрести из них хоть пару кирпичиков, и глядеть в образовавшиеся щели на то, как розовый туман всецело переполняет воздух, накачивая наркотиками боли подверженное сознание.
Стоит ли мне писать дальше? Ведь я самый обыкновенный человек, который не считает себя таковым…"


Как-то раз, еще в пору его первых увлечений стихосложением, он купил сборник стихов Федерико Гарсиа Лорки. Его поэзия показалась ему такой совершенной, что через несколько месяцев он знал наизусть почти половину его сочинений. В это же время он начал открывать для себя всех известных поэтов Руси – Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Есенин, Маяковский, Бальмонт…Когда он учился в школе, поэзия прошла мимо его серой посредственности, увлекающейся футболом и видеоиграми. Видимо только с приходом глубинных чувств его душа была способна воспринимать искусство…

Одним прекрасным вечером он нашел на полочке тоненький томик Блока.
Открыв его, и прочитав несколько первых попавшихся стихов, он впервые осознал насколько печален этот мир людей. Заломленные руки ночи виделись ему даже во сне. Символизм Блока поразил его громом в солнечное сплетение. Казалось, вся его жизнь отразилась в одном единственном стихотворении «Я помню длительные муки…» /И за окошком участились прохожих гулкие шаги…/ Что еще можно было добавить к этому? Но он добавлял… С этого момента он больше не мог не писать. Иначе эти шаги завладели бы всем его сознанием…


То была осень, и он впервые полюбил. В 24 года… Клэр. Так звали девушку с кем он впервые в жизни танцевал медленный танец. Тогда же родилось и это чувство…

Невысокая блондинка с ангельским лицом, покорила его в первую очередь своим взглядом прекрасных зеленых глаз, наполненных пением сказочного утреннего леса. А когда она при этом еще и улыбалась, то он чувствовал себя одинокой звездой, на которую обратила внимание вся вселенная – легкий ветерок приносил ему из Булонского леса запах только что распустившихся азалий, нежное солнце грело его струйками пленительного водопада Ниагары, а ее нежные губы, словно лимонные дольки, вводили в искушение сам непорочный Святой дух. При всей своей удивительной привлекательности, ему казалось, что она просто хорошая девушка, которая способна увести его в иной мир – мир любви и сострадания, мир поэзии вечерних гуляний и прозы домашней уборки, мир весеннего сумасшествия и зимних ангин, мир «домашней» музыки Шопена и джазовых шлягеров уютных, светлых кафешек, мир двоих… Сколько стихов было написано этому удивительному созданию, сколько непонятных страданий и переживаний, связанных с невозможностью признания, сколько мятежных вечеров, заканчивавшихся всегда равнодушным утром, сколько просыпающихся чувств, после упоминания одного ее светлого имени! …
Клэр…

Как-то, в первый день его зимней сессии, он встретил ее в коридоре университета, но она только издали помахала ему рукой. Они были только друзьями…Занятия после этого куда-то уплыли… Он начал ходить взад-вперед по коридору… В его голове родились трагические строки:

Уже не лгу я сам себе,
Что в жизни все будет нормально,
Что будут звезды в рукаве,
Что будут облака в кармане.

Друзья! Жить дальше не могу,
Секунды - как года, а годы – как секунды.
Фитиль недолгий подожгу,
И что такое нелюбовь забуду.

Он ушел. И больше на сессии не появлялся. Его приютом стал холодный и пустой зимний сквер. Он стал панически бояться прихода весны. В грязных лужах умирали последние осенние листья…

А вскоре после этого настало 11 февраля… В ответ на его безобидную смешную смс-ку, в которой что-то говорилось про летающих кабанчиков, он получил такой ответ:
«ДИМА, ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ПИШЕШЬ ВСЯКИЕ ГЛУПОСТИ?
ТЕБЕ ЧТО, БОЛЬШЕ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ?»

...Его, шатающегося в сомнамбуле глубокой ночи, напившегося до беззастенчивых слёз, у самого его дома остановила милицейская машина. Безжалостная сирена от выпитого в голове, залитая "горькой" душа, "потрёпаный" вид, показывающий на свой дом, разжалобили правопорядок, и лишь многочасовое домашнее водко-удаление внесло некоторую сумятицу в предрассветный штиль его рассеившихся за ночь надежд...


Однажды летом он с друзьями отдыхал в Карпатах и был на Горе Любви. Подпрыгнув три раза вокруг своей оси, он загадал желание, которое, согласно поверью, должно было сбыться. Он поверил… И на этот раз не напрасно. В последние дни осени, когда медведи уже готовились к спячке, он встретил Миранду…

На страницах его дневника мы находим душещипательную историю первого дня их знакомства. Простим писавшему его вздорный тон, наверняка он был слепо подвержен охватившим его чувствам...


"Она ушла, но со мной до сих пор приторный вкус ее губ... Бессознательно зашел в маршрутку, и поехал домой. Народу набилось много, а я сидел и закрыв голову руками, беззвучно рыдал…
Я влюбился в ее улыбку. Она была такой чистой и искренней, такой веселой и непосредственной, такой… Милостливый бог! Зачем ты сделал это беззащитное и бесконечно милое существо безумным! Чем она провинилась перед тобой! Это ужасно, плакать в грудь сумасшедшей… от своей любви, от жалости, от несправедливости… Мы могли бы быть счастливы друг с другом, но как мое сверхэгоистичное Я может допустить контакт с умалишенной! Нам хочется друг друга, но этот защитный барьер… Я ставлю его себе, боясь заразиться от нее каким-то вирусом… Я хочу узнать о ней больше, но как я могу определить правду ли она говорит, или это ее поломанное сознание вымещает живущие в нем безумные тайны…Поломанное сознание… Но душа то в ней живая! Ее стихи, говорящие о какой-то неизведанной и глубокой любви, об тяжких муках одиночества! Она шепчет мне их на ухо, целует, вдыхает запах моих волос… Как я не могу поверить вот этому! Я прошу ее снова улыбнуться мне, она улыбается – и – о Боже! – эта улыбка той, о ком я мечтал всю жизнь! Милостливый бог! Зачем ты сделал эту девушку сумасшедшей!
 Какое-то время мне так замечательно с ней. Я уже отказываюсь верить в ее безумие. Мы читаем друг другу стихи, и просто молчим, обнявшись. Затем мы неистово целуемся, не разбирая куда – губы, щеки, нос, уши – все покрыто нашими поцелуями. Мы следим как ветер уносит вдаль осенние листья, как небо наливается красным, затем тускнеет розовой сединой… А она все покрывает мое тело поцелуями страсти… Мы идем дальше, но тут – о ужас! – вновь появляются бесконечные здания с магазинами, салонами красоты, барами и кафе… И в каждое из них ее буквально тянет какая-то неведомая сила… Она ДОЛЖНА туда зайти!
Боже мой милостливый, что она делает! Вот она заходит в салон красоты и делает себе дорогой маникюр. У меня уже кончились все деньги, и мы уходим не расплатившись, обещая занести долг чуть позже…Как странно, но тут ей верят… Вот она заходит в супердорогой магазин женской одежды и начинает мерить вечерние платья за несколько тысяч долларов… Она уходит, и говорит девушкам-консультанткам, что зайдет вечером, и сожалеет что они не принимают оплату по несуществующей у нее кредитной карте… Вот она заходит в оформленный под старую Британию бар с живой музыкой, и заказывает столик нам на вечер… «Мы еще вернемся сюда, вы только забронируйте для нас вот тот крайний столик «– говорит она девушке-официантке, одетой в короткое платье викторианской эпохи… Вот она ведет меня за руку в модную парикмахерскую. «Здесь у меня работает сестра, но ее сейчас нет, но я могу сделать себе прическу… А сестра потом рассчитается» Я говорю ей, что у тебя и так прекрасные волосы, она – о боже- улыбается мне – и мы уходим, провожаемые недоуменными взглядами персонала…
Эта магия распространяется не только на неподвижные здания, где много всяких красивых вещей, но и на движущиеся обьекты. Увидев маршрутку, ни глядя ни на номер, ни на что, она бросается в нее и мы едем несколько остановок, после чего выходим, извиняясь и сообщая водителю что ошиблись маршрутом… Самое интересное, что при этом она прекрасно ориентируется в названиях улиц, где мы проезжаем… За что? За что? Толстой свою ненаписанную предсмертную работу озаглавил «Нет в мире виноватых»…
Вот мы заходим в Интернет-клуб, но тут уж можно и посидеть… Но что же - я хочу тебя спросить милостливый Боже!, делает этот ангел, когда заходит в Интернет? Она идет на чат бигмира, и обращается какими то знаками, цифрами, кружочками ко всем, у кого ник-неймы похожи на что-то типа «ротастый кот»… Она просит меня снять ей ее коричневые кожаные сапожки… и улыбается своей лучистой непосредственностью… Я чувствую себя как интеллигентное животное… Меня возбуждают ее оголенные ноги, ее сапожки, ее чулки… Я сижу и тупо смотрю как она магически со знанием, но! – с какой-то безумной отрешенностью набирает буквы на клавиатуре, посылая безнадежные сигналы людям… Кто может понять, что значит 6^66665? Закончив с этим, она приспокойно заходит на сайт с анонсами фильмов, которые будут идти сегодня вечером в одесских кинотеатрах, и предлагает мне выбрать один из трех ей отмеченных (все про любовь)... Кино –еще одно ее безумное проклятие. В каком бы баре, магазине, она бы не увидела включенный телевизор – она останавливается перед ним и внимательно смотрит... Она говорит, что она актриса, и последний ее фильм, в котором она играла назывался „Непроизвольное обьятье страсти”... Господи, зачем ты создал кинематограф!
 Ангел безумия... Улыбка совершенства... Счастье – есть только миг...
Как поется в песне...... И тут она запела „милая, моя, солнышко лесное” Визбора. И так чист и искренен был ее голос! Это было уже слишком, господи! Слышишь? – слишком! Она ни в каких краях не встретится со своим счастьем, со своей любовью! Ты понимаешь это, милостливый бог!
Она сумасшедшая, и сама открыла мне на ушко этот очевидный секрет...
Я так хочу сделать ее счастливой, мне так хочется наплевать на ее безумство и подарить ей всю свою любовь, но разум – о, Боже! – зачем ты наделил нас и разумом и чувством, а не чем-то одним? – мой разум приводит мои чувства к коллапсу... Человек прежде всего ценит собственную безопасность. И я тоже, ценю. Но, боже мой! – я сейчас сижу дома перед монитором и пью шестую чашку кофе, а она, бедная, где-то в эту минуту заходит в очередной салон красоты, примеряет очередные невозможные вечерние платья, и просит продавцов их завернуть... А из памяти предательски выплывает стих, записанный ею навсегда в моей тетради –

 Синие
 белые
 волны
Сердце твое в груди
Я потому что мужчин
Просто ты не молчи
 Я хочу обнять тебя и умереть"

Миранда была настоящей красавицей. Она выглядела так хорошо, что он даже поверил в "её 22", хоть ей к тому времени исполнилось "все" 28. Она страдала маниакально-депрессивным синдромом, и потому ему пришлось с ней расстаться. Уже чувствуя неизбежный конец, он всё повторял ей: "Если бы мы были одни во всём мире! Если бы были одни..." Жизнь поставила своё рациональное вИдение - была поставлена даже не точка, а троеточье, как-будто в ожидании какого-то чуда...

Вновь обращаемся к его дневнику:

"Сигарета разбилась. Хрустальный пепел тихо мечтал в дымившейся пепельнице. Было поздно, мы сидели в светлом кафе и говорили об осени.

Осень - прекрасная пора… Каждый день льют затяжные дожди, наводят грусть, и кажется никуда не надо идти… Знаешь, я скучал по тебе, по этому времени… Помнишь, как при первой нашей встрече мы шли через безмолвный парк - тихий дождь, лужи, и я несу тебя на руках по желтой аллее… Аллее, ведущей в никуда. Но знали мы тогда об этом? Помнишь, ты сказала, что любишь осень, когда ветер дует с перехлестом, и ты невольным взглядом ищешь того, кто бы тебя согрел?

Молодая официантка унесла пепельницу, чтобы развеять оставшийся дым. И вот уже новая пепельница посреди пустого стола.

 Может как и в тот раз ты прочтешь мне свои стихи? Помнишь, как я плакал тогда от них… Я верил в эти «синие белые волны»… А помнишь то кафе? Мы сидели за круглым стеклянным столиком и пили кофе «Эспрессо». А ты говорила, что любишь «По-ирландски». Мы так никогда и не попробовали его вместе… Может сейчас закажем? Девушка, два кофе «По-ирландски», пожалуйста!
Сейчас принесут… Знаешь, а я недавно понял, что такого уже не повторится. Как было с нами… В кинотеатрах уже не покажут тех фильмов, на которые мы ходили… Они навсегда останутся с нами, хотя нас вобщем-то уже и нет. Конечно, будут другие… фильмы. Но там уже будут играть другие актёры…
А наши роли были сыграны. …А может пойдем и посмотрим на последок еще один фильм? Ты всё также спросишь, в какой сектор мы возьмём билеты, а я, как и прежде, предложу выбрать тебе самой… Мы купим попкорн, и будем кормить друг друга воздушными поцелуями… Потом мы не выдержим, и на долгое время перестанем следить за происходящим на экране… Но нет. Этого уже не вернуть. Смотри – за окном свинцовое небо грозит обрушиться каменным снегом. Даже осени приходит конец! …Пей кофе – остывает… Как, вкусно? …А мне уже не хочется тепла… Сидеть бы вот так вот у окна, и смотреть как хмурится небо. Смотреть за людьми, спешащими укрыться от дождя… А когда этот дождь внутри!.. Ты пей, пей – не надо ничего говорить… Сейчас я взгляну на тебя в последний раз, и ты уйдешь."


Часто его посещали приступы невиданной злости, когда всё казалось чёрным и безысходным... Солнце бесстыдно улыбалось ему прямо в лицо, делая его пребывание на земле столь гнетущим, что он в судорогах хватал клочок бумаги, извергая из своей, очевидно больной, души подобные строки:

Что мне надо от этого мира?
Лишь ничтожества могут смеяться –
Пустяковые фаты-паяцы.
Сколько можно людьми притворяться?
Мне не надобно этого мира!

Вы, гориллы с семейным инстинктом,
Хорошо ли в своем зоопарке?
Толстогубые ****и-кухарки,
ПохотлИвые ляжки испанки –
Надо всех вас пороть хворостинкой!

Вы живете блюющими днями,
В пустоте бытовых отношений,
Индульгирая смрад прегрешений,
Испражняя пустОшь ощущений,
Обрастая привычек корнями.

Это вы-то - нормальные люди?
Расплодящие голых уродов,
Из которых растут идиоты,
От которых мне тянет на рвоту,
Потому что мир сдох – «Флюти-флюти».

Потому что мир сдох. Сарабанда.
Я ваш брат по кровИ разъярнёной,
Я ваш недруг судьбой несмирённый.
Я как все……одинокий влюбленный.
Мертвый мир. Так чего же мне надо?


...Родной двор, вдруг стал чужим… То было последнее лето его детства. Приехав как всегда на каникулы к бабушке с дедушкой, он ясно ощутил, что всё изменилось. Ему было тогда 16, и некогда кипевшие нешуточными страстями игровые площадки будто бы вымерли, оставив после себя многочисленные надгробья в виде поломанных скамеек и скрипевших от ветра качелей, ржавые петли которых грозились оборваться в любую минуту. Летний зной стал хозяином запылённого футбольного поля школы для глухонемых (Глушки – как они её тогда называли). Окруженная со всех сторон высокими тополями, желтая от ушедшего времени, она напоминала заброшенный пустырь детства. Перекладина западных ворот прогнулась под тяжестью былых воспоминаний. Играли до самого темна, пока взошедшая луна не прятала мяч в свои невидимые тени. Балкон его пятиэтажного дома выходил как-раз на эту площадку, и из окон начинали доноситься крики волнующихся родителей… Слышались позывные программы «Время», и он бежал что есть силы к своей парадной, залетал на второй этаж и звонил в дверь. Открывала бабушка, а из кухни уже доносился приятный запах жареной картошки… Но всё это было. Сейчас же что-то умерло. Что-то бесконечно родное и теплое…
…Он сел на скамеечку, где возились уже новые ребята. Когда-то они были малышами, и мамы гуляли с ними под ручку. На этой скамеечке сидел и Павлик, наверное, самый дорогой его друг, и чинил кому-то игрушку. Он присел рядом, и обменялся с ним приветствиями… Спросил, почему никто в футбол не играет… Но ответ, и так очевиден – время взяло своё. Начали появляться девушки… Кто-то уехал, кто-то просто исчез из ослепленной памяти… Павлику нужна была отвертка, и он отправился за ней к себе домой. Он остался на скамейке один. Один с чужими страстями.
Он не мог больше сидеть, и делать вид, что ничего не произошло. Он встал и побрел прочь. Даже его единственный друг вдруг превратился в далекое видение...


В один очередной день его безмерного одиночества и непонимания он перестал открывать рот. Он боялся, что его голос вновь промолчит. Петух склевал все зёрна и подавился. Теперь он стал вставать, когда солнце уже начинало поджариваться на небесной сковороде. Он знал, что так будет всегда. Отдёргивал шторы, чтобы увидеть как за окном ходят люди. Тогда его начинало тошнить, и он открывал форточку, чтобы выблевать свою ненависть.
Несколько дней назад он поклялся, что больше никогда не произнесёт ни слова. Поклялся своим бесполезным достоинством.
 Началось с того, что на работе, когда его шеф поинтересовался, на сколько процентов повысился доход его фирмы за последний календарный месяц, он в ответ показал средний палец. Почему-то шеф не поверил, что на один…
 …Он слонялся по городу и заглядывал в человеческие лица. Они как-то странно открывали рты, но он ничего не слышал. Только видел их уродливые чудовищные зубы, по которым лились мерзкие слюни. Они скалились друг другу, и их лица покрывали следы распада. Даже молодые пары, обнимавшиеся когтистыми ручищами, были похожи на гигантских древних спрутов. Осьминоги женского пола носили короткие юбки, и их голые конечности похотливо блестели на солнце. Его возбуждали эти млекопитающие суки. Как он хотел пустить им чернила! Но ему было стыдно подойти к этим животным – мешало напряженность вверху его джинс.
 Вечером он пришел домой и стал издавать звуки шимпанзе. Он катался по полу, пока, смертельно обессилив, не заснул. Утром он не стал делать зарядку. Сьел собачий корм, и вышел на улицу. Шел мокрый снег, и туман закрывал от него даль. Растекающаяся дорога уныло вела его к Площади Смирения, где находился Театр Оперы и Балета им. Химеры. Он зашел во внутрь, и попал на спектакль «Лебединое озеро». Билетер пропустил, так как не заметил его, хотя и смотрел в упор. Он сел на вечно вакантное место в заднем ряду и стал смотреть на сцену. Там был пруд, по которому плавали прекрасные белые лебеди. На одной из кувшинок находился черный рояль, за которым сидел Петр Ильич Чайковский и играл мазурку. Его длинная борода безжалостно душила ему горло, но он продолжал играть, пока не прилетел коршун и не выклевал его трагическое сердце.
 Но всё это ему только казалось. Он молчал и кресло умирало вместе с ним. Безмолвие стало его Жизнью.
 Выйдя из театра, он прямиком попал в Интернет-клуб. Его усадили за компьютер, и подсознание набрало привычные ццц.стихи.ру. На его страничке было всё так же уныло и безлюдно. Лишь немногие друзья пытались вернуть его к жизни чувственными рецензиями в стихах. Но ему-то надо было иное…
Хозяину клуба, гигантской рыбе с татуировками на чешуе и крючком в носу, было видно, как по монитору бегали буквы:

Люди серые голуби... no place to go

 На следующий день он как и «в прежние славные времена» взялся за ручку и стал писать стих – свою лебединую песню:

***
Мне бы только взглядом стать твоим туманным,
Был бы счастлив я тогда навеки,
Был бы ярким огоньком твоих желаний,
И горел бы ветром в твоем снеге.

Только взгляд – касание ресничек счастья,
Подари мне мимолетность ночи!
Ну хотя бы искорку потухшего участья…
Без тебя – я отрешенность строчек.

Только взгляд – и больше ничего не надо,
Я прижгу его к своей ладони,
И не смыть его всем сердцем водопада,

Не стереть молчанием тритонов.
Ты судьбы моей неспетая баллада,
Ты моя ужасная Мадонна!

…Он не писал это своей девушке. Её у него, по-правде, никогда и не было… Он писал это Неведомому образу любви. Он знал, что это будет его последний стих, и он никогда и никому его не прочтет. Ведь он поклялся молчать… Там ему это будет делать легче.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

* * *
Пусть у гроба зажгут мне свечу,
Чтоб легко и спокойно мне было,
Чтобы в тихом клублении дыма,
Увидал, наконец, что хочу,
И простил бы себя палачу.

Пусть свеча голубым запоет,
Гимн последней луне несчастливой,
Чтобы вспомнить в едином мотиве,
Жизни всей не растаявший лед,
Ядовитый, пленительный мед.

Пусть орган вместе с ней зазвучит,
Встретит полночь минорным аккордом,
Заточит меня в склепе холодном,
Там где мертвое сердце стучит,
Там где горький стеблек не горчит.

А затем – потушите свечу,
Чтобы сердце меня позабыло.

2006