Лев в пустыне

Борис Рубежов
Лев в пустыне
 (Заметки о поэзии Феликса Купермана)

Широкий (в израильском понимании) читатель знает Феликса Купермана пока только по его книге стихов «На уровне моря» (Тель-Авив, 2003 г.), по отдельным стихотворениям, в разное время печатавшимся в ряде журналов, в т.ч. недавно в №6 – 2004 г. журнала «Слово писателя» да по опубликованной здесь, на сайте стихи.ру поэме «Канун зимы», которую вы только что прочли. Автор данной рецензии впервые слушал «Канун зимы» в исполнении Ф.К. осенью – зимой 2004 года. Первое, что поразило меня сразу – несоответствие масштаба (я имею в виду литературные качества) поэмы – и скромности обстановки, в которой она была представлена. Современник Павла Когана, Андрея Сахарова и Амоса Оза, человек, заброшенный судьбой (точнее, сделавший такой выбор) из России конца ХХ века в Израиль начала ХХI, в небольшом клубе поэтов и писателей по ул. Моливер, 16 в Ришон ле-Ционе читал пронзительные, лиричные и гражданственные русские стихи небольшой группе олим (или олимов, как говорят многие). Это не был гром среди ясного неба или удар молнии – точно так же в своё время слушали… (имена опускаю из уважения к болезненной щепетильности Ф.К.), слушали, обсуждали и расходились по домам. Но что-то уже неуловимо изменялось в мире. Для них – тогда, для многих из нас – теперь, после прочтения этой поэмы. Потому что это и о нас с вами, о нашей жизни в России или на Украине, или здесь, в Израиле. Дорогой читатель, не о широте и глубине замысла и степени злободневности я говорю, хотя именно они бросаются в глаза в первую очередь, (избаловала нас великая русская литература своей в т.ч. гражданственностью в самом высоком смысле слова) – эти качества благополучно присутствуют вместе или по отдельности – в немалом числе стихов других авторов. Уровень мастерства – иначе, что сказано и как – совпадение «посыла» (выдоха-переживания) и формы выражения, вот что главное. Ну, и поскольку все мы стоим на плечах гигантов прошлого и ничто, как известно, не ново под солнцем вот уже несколько тысячелетий, наиболее справедливым критерием оценки произведения становится богатство словаря и поэтичность (вещество поэзии, как говорил И.Бродский), составляющие неповторимость, индивидуальность авторского голоса.

Размеры рецензии и собственная неуверенность не позволяют мне сколько-нибудь подробно останавливаться на том, каким живым и прекрасным в своей простоте и точности русским языком написана поэма. И этот естественный, без натуги, лёгкий, как дыхание, переход от начала и центральной части к заключительной, и те четыре строки в поэме, где ритм очень резко меняется (найдите!), за которые (эти четыре строки) автору с лихвой должны простить некоторые его оправданные сомнения люди, что могли бы, по недомыслию, упрекнуть автора за честное осуждение того, что ему не понравилось, и это совпадение личного и гражданского, неотделимые одно от другого у всякого истинного художника – и любовь насквозь, во всей поэме, ко всему сущему, живому, родному, старому и новому, ко всем вместе – и к одной-единственной…. И непроизвольные интонационные всплески, совпадающие с лучшими отечественными образцами прошлого столетия – прочтите отрывок, начинающийся словами «А было удивительным начало…» - это же, как в «Первых свиданиях» Арсения Тарковского («Свиданий наших каждое мгновенье…»), читающего за кадром свои стихи в фильме «Зеркало» Андрея Тарковского. Напомню о концовке в «Зеркале»: «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке…» Любой из нас прошёл через такое, через это, увы, неизбежное следствие трагедии жизни и настоящей и чистой любви. Видимо, и Тарковский, и Куперман неосознанно-пророчески открыли в мелодии русского стиха эту ритмическую конструкцию, пронзительнее которой я пока ничего не знаю… Воистину, Израиль есть и будет крепок не только своей правдой и верой, и надеждой на лучшие дни, но и тем, что славные традиции великого «народа книги» абсолютно созвучны духу великой русской литературы, достойнейшим служителем и мастером которой явился автор поэмы.

На своём творческом вечере, говоря о собственных предпочтениях, Феликс Куперман упоминал слово «уровень». «На уровне моря» - название его первой книги стихов, «На уровне души» - предполагаемое название второй. Но если бы меня попросили найти слово, выражающее истинную суть Купермана-поэта, то, безусловно, это было бы слово «совесть». Или даже «со-весть», т.е., то, что мы с вами чувствуем, читая его стихи. Кстати, в отличие от многих наших собратьев-литераторов, Куперман почти неспособен к сколько-нибудь настойчивому действию с целью напечатать своё произведение, и текст поэмы для публикации в альманахе пришлось почти выпрашивать у автора – впрочем, это вряд ли будет уроком для тех из нас, кто, располагая возможностями, которые в любую эпоху «важнее» таланта, и будучи неспособен ощутить собственную творческую беспомощность, непроизвольно (хочется верить) пытается компенсировать её упорством в пробивании публикаций, организации выступлений и концертов. В полном соответствии с пословицей «Им эйн ани ли, ми ли?» - т.е., если не я для себя, то кто же для меня? Талант, благополучие и популярность часто не просто слабо взаимосвязаны, но находятся в сложном взаимодействии, вплоть до почти абсолютной независимости друг от друга. Да и, кроме того, как известно, нет пророка в своём отечестве. А для нас, служителей русскому языку здесь, на пусть исторической, но Родине, это, к сожалению, нередко справедливо вдвойне. Потому что и «старая» Родина далековато, и историческая – не вся и не всё способна оценить. Но это уже другая тема.

Я намеренно почти полностью избегаю цитат в подтверждение своих оценок – цитировать пришлось бы всё подряд или с любого места. Уверен, что оценки ещё будут – серьёзный разговор только предстоит, потому что перед нами не что иное, как письмо в будущее. И мы с вами первыми его прочитали. Поздравим друг друга и придвинемся ближе друг к другу, дорогой читатель. В этом и была главная цель автора – неважно, думал он об этом или нет.

И, наконец, последнее – об авторском голосе. «По когтю узнаю льва», говорили древние римляне. А пустыня – это не только место, по которому Моисей водил свой народ. Это ещё и безбрежный для одинокого странника простор вокруг. Подобный океану, который до сих пор так любит Феликс Куперман. И дело тут не только в неизбежном и до поры благодатном одиночестве любого пишущего. Вспомните: «Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу. И звезда с звездою говорит». Лермонтов знал, откуда легче всего говорить с Богом. Точнее, внимать Ему.

 Борис Рубежов. 15.02.2005.