Ты не вернешься...

 

 

 Когда выпадет белый снег,
 И укроет пыль дорог.
 Когда выпадет белый снег,
 Не оставив на душе тревог.
 Когда выпадет белый снег
 И опадут листы,
 Когда выпадет белый снег…
 И не вернешься ты…

 © Ночные Снайперы.


Второй летний месяц подходил к своему логическому завершению. Почти подводил итоги. Жаркий июльский полдень приятно согревал мыслями о нескором возвращении к реальности. Позже. Всё это будет потом... Встречи с прежним, обязательства, обязанности. Так нескоро все это еще будет. Потому как впереди целый месяц свободы.
Солнечные лучи, радостно пробивающиеся сквозь рамы оконных стёкол, раздражали истосковавшиеся по солнцу нервные окончания. Солнышко щекотало ноздри, залезало в глаза, неугомонным зайцем прыгало по комнате. Захотелось чихнуть... и рассмеяться. В тишине пустой квартиры. И улыбнуться. Просто было хорошо и солнечно. И даже плевать на останки почти захороненных мутных чувств. Прошлое страшно в гневе, оно засасывает в глубину. Меньше всего сейчас хотелось влезать в мокрую шкурку. Солнышко высушит. И вылечит. Время ещё есть.

Главная улица моего города… До боли знакомого и ставшего почему-то таким родным. Города, вдоль и поперек исхоженного этим летом. Города, пропитанного дымом заводских труб, покрытого толстым слоем пыли. Города, наполненного гулом фабричных гудков, закупоренного выхлопными газами многочисленных авто. В этом городе я живу давно. Сколько себя помню. Он совсем не похож на наивный провинциальный городишко. Но его нельзя сравнить также с многомиллионным мегаполисом. Кто-то из жителей ненавидит свой город, кто-то обожает. Кто-то нашел в этом городе частицу себя, смог стать счастливым. Кто-то проклинает день своего появления в этом городе. Кто-то с честью защищает свой город и доказывает его уникальность и отличность от других, возлагает венки на могилы погибших бойцов по памятным датам. Кто-то просто существует здесь. Скитается из угла в угол, не находя даже временного пристанища.
Я люблю свой город. Даже, если когда-нибудь я скажу, что ненавижу его – не верьте. Потому что это единственный город, в который мне захочется вернуться после долгих странствий. То место, куда я буду стремиться несмотря ни на что, там, где мне будет хорошо. Город, который приводит в смятение мои чувства, город который разочаровывает меня своей недоступностью и угрожает мне крахом всех наивных детских надежд и мечтаний. Город, который вселяет надежду и придает уверенность в собственных силах. Город, который я буду любить всегда. Несмотря ни на что…

Она была неяркой. Так мне показалось. Ничем не примечательной на вид, какой-то даже тусклой. Скрывавшей глаза за толстыми оправами солнцезащитных очков. Светлые волосы по плечи, взгляд устремлённый куда-то мимо. Как будто не просто мимо меня, а куда-то за недосягаемые пределы видимости. Она изо всех сил старалась придать своему лицу беззаботное выражение, но где-то в уголках ее глаз, казалось, навсегда поселилась грусть…
Почему-то это я заметила это сразу. Наверное, потому что сама я в тот момент ощущала нечто схожее и смогла распознать в ее состоянии состояние потерянного человека…
Ещё вчера в тебе было столько стремлений. Ещё вчера казалось, что для полного счастья не хватает чуть-чуть, самую малость, а сегодня все твои наивные мечты в один миг превратились в горстку пепла. Нехороший большой дядя убрал из детской пирамидки самую нижнюю ее часть, ее основание, и кубики, находившиеся посредине и на самом верху шумно падают на пол. Только человеческие чувства невозможно, да и нельзя сравнивать с детской игрой, потому что каждый кубик в пирамиде возводился не просто так и на постройку пирамиды затрачено очень много тебя самого, твоих эмоций, чувств, стремлений, разочарований и удовлетворений. Большой нехороший дядя, быть может, разрушил пирамидку не специально и даже извинился потом перед малышом за свои кощунственные действия, погладил его по голове и с виноватым взглядом пообещал конфету на палочке. А еще, наверное, он сказал: «Всего-то и делов! Ведь это же так легко – построить новую пирамидку!» И ведь, действительно, не сложно же! Но пирамиду отношений возродить не так просто. Дело даже не в этом. А нужно ли ее вообще возрождать? Ведь сначала должно пройти время, которое просто необходимо для перестройки или осознания системы собственных ценностей. И обычно здесь срабатывает негласный принцип «круговорота людей в природе». Быть может, эта фраза прозвучит нелепо. Но сколько раз в своей жизни ты замечаешь, как после ухода из твоей жизни безумно дорогого человека – ухода в любом из существующих смыслов, ухода, после которого все внутри перевернулось – ему на смену приходит другой человек, который в одно мгновение становится близким и родным. Человек-спасение, человек-лекарство, человек-скорая помощь. Он приходит из ниоткуда, оттуда, откуда ты просто никогда не мог ожидать. По-другому быть просто не может. Он помогает тебе забыть на время о своих душевных неурядицах. Сначала ты воспринимаешь его с благодарностью за то, что именно он вытащил тебя из всего того дерьма, в которое ты влип по уши, ассоциируешь со спасательной жилеткой, в которую можно шумно высморкаться. И ничего более этого. А потом, постепенно, в твое сознание вторгается понимание того, что без этого человека ты уже не сможешь идти дальше, потому что ты хочешь ощущать его рядом с собой вовсе не в роли носового платка, призванного утирать твои сопли. Но самое главное здесь, чтобы этот человек смог поймать нужный момент, не разрушил своими действиями то, что вы оба так долго собирали из-под обломков, нанизывали одно на другое, как цветные бусины на нитку, не вторгся в твою жизнь (уже явно, а не косвенно) именно тогда, когда твои чувства находятся в полном смятении, а сам ты стоишь на распутье, на жизненном перекрестке, не осознавая куда двигаться дальше. Дабы не ввести тебя в еще большее заблуждение. Для этого необходимо время. Однажды ускорив события, можно сильно поплатиться за это потом…

Она стала именно таким человеком, спасательной шлюпкой, за которую хотелось ухватиться обеими ручонками. За первые пятнадцать минут нашего общения оказалось, что существует невообразимое количество вещей, в которых мы похожи. Даже наши имена оказались одинаковыми. Она импонировала мне детской естественностью всех своих порывов и внешних проявлений, тем, как непринужденно она выражала свои настоящие эмоции. Я была безумно рада ее появлению в своей жизни! Она стала моим обезболивающим, моей анестезией, кислородной маской, глотком свежего воздуха, последней существующей в этом мире соломинкой, которую так не хотелось отпускать…
Мы договорились встретиться на следующий день. Я уже даже и не помню, о чем мы говорили. Запомнилось лишь ощущение невыразимой легкости, свободы, чувство беспричинной радости и безудержного щенячьего восторга. Захлебывающимися от волнения и восторга голосами мы рассказывали друг другу о самых светлых, ярких событиях, оставивших след в ее и моей жизни. Дурацкими голосами пели наивные детские песенки. Как сумасшедшие носились по городским улицам, здоровались с прохожими за руку. И смеялись, смеялись, смеялись… По любому поводу и без него.
Я готова была бы убить ее, если только она посмела нарушить воцарившуюся идиллию. Если бы только она заикнулась о чем-то другом…

А она приволокла эту проклятую розу. Нет, конечно, мне дарили раньше цветы. Только раньше почему-то они воспринимались не так болезненно. Наверное, это по-дурацки прозвучит. Ну как цветы могут восприниматься болезненно? Цветы. Ведь их приятно получать на самом деле, приятно когда тебе их торжественно вручают на каком-нибудь там первом свидании. И всё так по-дурацки торжественно и трепетно, и вы оба говорите о каких-нибудь глупостях и постоянно, ну просто все время смущаетесь и случайно сталкиваясь взглядами, отводите глаза. И все прохожие смотрят на то, с каким торжественным видом ты тащишь эти бедные цветы, и мечтательно вздыхают про себя: «счастливая»… Конечно, немного странно видеть двух девушек, одна из которых держит в руках цветочный букет. Возникают разные вариации в голове… Но ведь в этом в случае всегда можно предположить, что они, например, к кому-нибудь на день рождения несут эти георгины, хризантемы, пионы или там розы…
Только почему-то именно эта роза, подаренная ею, моментально опрокинула все вверх дном, вонзилась своими шипами в такие еще свежие шрамы, заставив мельчайшие ранки кровоточить. Она привнесла в наши отношения стойкий вкус заметной отчужденности, напряжение. Причем, происходило это все непроизвольно. Вчерашнюю непринужденность сменило тупое кокетство. Впрочем, я из всех сил старалась не замечать ее пронзительных взглядов и еле заметных прикосновений, полунамеков. Не переношу всех этих полу– исхищрений. Не умею так, когда нужно строить кого-то из себя теперь, когда раньше было так просто и не нужно было всего этого… Когда естественная манера поведения на глазах перевоплощается в жеманность, кокетство и недосказанность. Не выношу, когда люди начинают говорить намеками, если только они не понятны им обоим…
Мне было хорошо с ней… Очень хорошо. Безумно. Только теперь я окончательно запуталась…

Она курила одну за другой, тревожно вглядывалась в накрывающую с головой непроглядную ночную темноту. Альбина. Откуда ты взялась, черт возьми?
Она оказалась в этом городе так же случайно, как и в сотне других. И фальшивые друзья, называющие себя ее друзьями, по сути, не имели ничего общего с ней самой. Банальное прикрытие. Деланное гостеприимство и напускное радушие. Проклятая скрипучая кровать…
Жаркие вздохи и горячие поцелуи на соседней постели. Квартира, ее временное пристанище, оказалась однокомнатной. Даже скрыться было некуда из этого невыносимого состояния чужого счастья. Две обнаженные фигуры сплелись в один тугой клубок из ушных раковин, кончиков пальцев и нервных окончаний. Невыносимо находиться рядом… Невыносимо вслушиваться в приближение абсолютно чужого счастья. Она закрыла уши ладонями. Она ничего не видела и так. Слышать было ещё невыносимей.
Она скиталась по городам в поисках чего-то неизведанного доселе, опьяняющего своей недоступностью. Садилась на любые маршруты, любые виды транспорта в разные концы города. Всё равно, куда идти. Лишь бы скрыться от самого себя как можно дальше.
На небе одна за другой зажигались звезды. Она сидела на балконе, прижав колени к подбородку и тревожно вглядывалась в чернильное июльское небо. Она, кажется, нашла свою звезду. Эту маленькую смешную девочку. А ведь она также одинока, как я, несмотря на разношерстные толпы фальшивых друзей… Хочется увезти её отсюда, прижать к себе крепко-крепко и никогда больше не отпускать… Альбина. Что ты хочешь от меня? Теперь мне все это не нужно. Теперь у меня настоящая любовь есть. Настоящая.
Два тонких силуэта вырисовывались на фоне приближающегося рассвета. Наступало утро…

– Ты должна поехать со мной. Понимаешь? Я сделаю все возможное для того, чтобы тебе было хорошо, там, где ты окажешься. Просто ты должна поехать со мной.
– Хорошо. Только для начала мне нужно показать тебе что-то. Я очень хочу, чтобы ты его увидела…

Самым замечательным в моем мире, в том месте, где я жила, был самолет. Да-да. Маленький несчастный нелетающий самолет. Самолёты обязательно должны летать! Но, сколько я себя помнила, этот всегда стоял на одном месте, выступая в роли своеобразного символа – опознавательного знака для людей. Может быть, он просто не умел этого делать или доживал своей век таким образом. Наверное, когда-то всё же он умел летать… Просто сейчас разучился.
Самолет, дурачок, пытался выглядеть абсолютно счастливым сквозь облупившуюся по бокам краску и серые мутные стекла иллюминаторов… Самолет видел все мои слезы, они оставили на его крыльях еле заметные следы, маленькие кислые вмятины. Самолет видел меня и абсолютно счастливой. В его стеклах отражались сотни тысяч мельчайших солнечных бликов, сотни тысяч летних дождей и неизменных их спутниц – радуг, сотни тысяч смешинок и грустинок были оставлены мною здесь… Птицы вили свои гнезда. Люди рождались и умирали. За зимой приходила весна, лето сменяла осень. Самолет оставался стоять на своем прежнем месте. Он по-прежнему не летал.
Можно было делиться с Самолетом чем угодно, разговаривать обо все на свете. Самолет никогда не перебивал и не давал глупых советов. Я знала, что Самолет никогда не предаст и не выдаст никому тех секретов и тайн, о которых я поведала ему однажды.
Теперь я привела ее сюда. Почему-то я была уверена, что она поймет… Я не ошиблась.
Она стала мне такой близкой, такой родной. Как будто бы я знала ее всю свою жизнь… Как будто бы не нужно было говорить всех этих идиотских слов, которые обычно говорят, не нужно было смущенно опускать глаза, когда ее и мой взгляды случайно пересекались, соприкасались друг с другом. Не нужно было всего того, что было в прошлом. Вообще ничего не было нужно… Ни-че-го.
Ветер неосторожными движениями спутывал длинные светлые пряди ее волос. Она смеялась ему в лицо. Хитро грозила пальчиком. Пристыженный ветер опускал глаза, еле слышшно шшептал: «извините», бережными ласковыми движениями приводил в порядок ее прическу…
Она улыбалась мне. Мы сидели близко-близко друг другу. Так близко… На самом краю. На маленькой смотровой площадке, на которой всегда умещалась лишь я одна, теперь рядом со мной была она. Как хотелось тогда, чтобы эти мгновения никогда не заканчивались… Невыразимое состояние настоящего счастья. Счастья, накрывающего с головой. Я была пьяна ей. Я была счастлива…

Потом она научила меня курить тонкие-тонкие сигареты. Они прожигали дыры в озоновом слое. Курить было забавно. Когда не вдыхаешь. Струйки сизого дыма превращались в витиеватые силуэты. Дым приятно щекотал ноздри, проникал во все мельчайшие дырочки, щёлки человеческого тела, заполнял их своим теплом. Летний день подходил к концу. Уступал свои права вечерней прохладе. Становилось холодно. Она накинула мне на плечи свою легкую куртку… Я вдохнула и закашлялась… Завтра мы уезжаем…

Её город встретил нас прохладной истомой приближающегося вечера. Вконец измученные, изнуренные долгой дорогой, мы испытали истинное облегчение. Самое долгожданное удовольствие для путешественника – пункт назначения, к которому так стремишься все время своего пути. Но ведь без самого изнурительного процесса этот момент потеряет всякий смысл. Тем не менее, это было единственным, к чему мы стремились.
Её город был похож на скукожившегося маленького трусливого зайца. Почему на зайца? Наверное, просто неуместная ассоциация, возникшая спонтанно в голове… Город высотой в пять этажей, дома с облезлой штукатуркой и деревянными балконами. Город бесконечных цветочных клумб, встречавшихся на любом свободном клочке земли без асфальта.
Все города, в которых ты когда-нибудь хоть раз очутился, отпечатываются в твоем мозгу размытыми обобщенными ассоциациями. О городах нельзя судить подобным образом. Каждый отдельно взятый род – это кишащий муравейник, в котором каждый, даже самый неказистый муравьишка выполняет свою роль. И пренебрегать этим нельзя, потому что тогда город не будет целостным объектом без палочки, травинки, соринки, которую этот бедный муравьишка тащит на своей спине. Мнение людей о том, что один человек ничего не меняет в жизненном процессе всех остальных в корне ошибочно…
За каждой дверью скрывается своя жизнь. Люди скрываются от города. Они скрывают свои слезы и свой смех. За этими окнами с тонкими стеклами люди занимаются любовью и рожают детей. Люди прячутся от города, забираются в свою затхлую конуру и скулят подобно побитой собаке. Люди боятся города, опасаются каждого шороха, каждого дуновения ветра…
Очень часто мы не замечаем, не видим происходящего у нас под самым носом и ошибочно начинаем думать что, если что-то хоть каким-то образом отличается от того, к чему мы привыкли и считаем за данность, это должно быть плохо, безобразно, тускло и невыносимо. Жизнь чужих людей, которую мы даже не пытаемся понять, нюансы, в которые нам просто лень вникать, в нашем сознании представляются ямой без дна, глубокой и темной, лесной чащей, трущобой на окраине глухой деревни.
То есть я, конечно, знаю, что подобное где-то происходит, причем происходит периодически, но в жизни других людей. Но ведь если я о нем ничего не знаю, не имею ни малейшего представления, это же не значит, что этого нет! И, что самое удивительное, происходит это самое у меня под боком, совсем рядом. И когда я сталкиваюсь нос к носу с ним, сначала возникает совершенно дурацкое странное ощущение, мол как же так и вообще, блин… И только потом приходит понимание того, что за каждой закрытой дверью любого города на планете имеет место быть всякое…
Люди на дух не переносят слова «лесбиянка». В их представлении оно всегда будет связано с грязью, пошлостью, развратом. Люди не понимают значения слова «любовь». Когда кому-то другому нравится жить так, как это приемлемо для него, когда кто-то совсем рядом с тобой безгранично счастлив, тебе от этого на удивление хреново…
В этом городе каждый принимает пощечину за оскорбление, а улыбку за искреннюю радость. Здесь не различают фальши и подлости. Даже фонари здесь не зажигаются по ночам. А когда спускается ночь, на пустырях орут благим матом голодные облезлые кошки, изучающие содержимое мусорных баков.
В каждом городе люди лгут себе, находят нелепые оправдания для доказательства своего превосходства над другими…
Ее нельзя было представить жителем ни одного существующего города на этой планете. Она была чем-то большим, чем каждый из бесконечных сборищ городских обывателей. Она всегда принадлежала самой себе и только. Она и впрямь походила на облезлую дворовую кошку. В поисках лучшей участи она облазила все помойки и пустыри. Она видела внутренние и внешние фасады городов. Пышность и вычурность главных улиц. Она видела подворотни и закоулки, пугающие своей убогой красотой, стоило лишь повернуть за угол.
Единственный фактор, которого я опасалась тогда, одна из самых пугающих вещей – ее искренняя неподдельная честность. В ней не было фальши ни на йоту. За внешней заурядностью скрывалась настоящая внутренняя красота… Я привыкла разгадывать людей, привыкла к тому, что все непременно что-то скрывают за натянутыми улыбками и незначительными фразами, которые не имеют ничего общего с окружающей действительностью. Она без тени стеснения говорила о том, о чем действительно думала. Она боролась с этим миром, боролась с городом, с которым никогда не имела ничего общего. Она не боялась ничего. И все душой ненавидела набивающихся ей в друзья.
Ее единственным другом была Инга. Инна закатывала ей истерики и скандалы. Инга эксплуатировала ее на полную мощность. Но именно Инга понимала и ценила ее, как никто другой. Меж ними, казалось, существовала какая-то невидимая внутренняя связь. Каждая чувствовала когда одной из них плохо, каким-то внутренним чутьем.
Альбина. Откуда ты, черт возьми, взялась?

 – Кто такая, эта Альбина?
 – Она появилась внезапно и должна также внезапно исчезнуть… Я не знаю, чего она от меня хочет. Мне все равно. Ведь у меня есть ты теперь.
Хотелось судорожно сглотнуть. Хотелось обзывать ее дурой, впиться ногтями ей в голову, растрепать ее безупречную прическу. Хотелось истерить и хлестать ее по щекам. Потому что таких, как она, не должно было встретиться на моем пути. Таких, как она просто не существует. Она пугала меня своей схожестью со мной же самой. Я хотела безупречную черную пантеру. Я не хотела облезлую дворовую кошку, над которой издеваются местные мальчишки, прицепляя к хвосту стаю консервных банок… Бояться нужно этого проклятого внешнего лоска, бежать, как от огня. Странно, а ведь сейчас я почти готова назвать ее самой красивой из всех, кого приходилось встречать на своем пути.

 Я что-то говорила ей. Без умолку. Рассказывала о своих снах и настроениях, читала стихи, пела томных полушепотом. Она молчала, гладила меня по голове и улыбалась. Казалось, что я выпалила ей без разбору все свое прошлое, будущее и настоящее. Маленькая чертова эгоистка… Я выдавливала свои кишки и мочевой пузырь, вскрывала все запекшиеся старые ранки прямо у нее на глазах, резала себе руки лезвием, билась в приступах эпилепсии, вскрывала вены. За внешним спокойствием и плавным последовательным повествованием бешено колотилось сердце. Чертова маленькая извращенка, эксплуатирующая чужие чувства. Я не дала ей ни одного шанса, ни одной вставки в монолог. Я говорила без умолку. Это было похоже на протест маленького капризного ребенка. Это казалось жалкой попыткой самоубийства. Во рту пересохло и безумно хотелось яблока. Слезы, сопли, противная густая клейкая слизь, мои отвратительные испорожнения впитывала она, как губка в свое сознание. Я не дала ей ни одного права вмешаться… Как же я ненавидела ее тогда за то, что тогда она была именно такой. И я безжалостно пыталась отыграться за ее счет. За свою никому не нужную инициативность. За попытки идти на все, вплоть до самопожертвования, ради другого человека. За свои попытки полюбить ее. Я сделала бы все для нее.… Но она стала мной. Я вывернулась наизнанку и получилась она. Как же я ненавидела ее за это. За проклятую розу, которую она подарила мне тогда. После нее все внутри все оборвалось, сломалось. Потому что я не могла полюбить себя с изнанки, не смогла. Как же я ненавидела ее за это. За то, что она пыталась приблизиться ко мне так близко, что если бы хоть на секунду она сделала попытку уйти, я приползла к ней сама на разбитых на коленях…
Я ненавидела ее за то, что, черт побери, она была самой смелой и не боялась делать шаги навстречу. Она не боялась смотреть мне в глаза. Она была много выше моей детской неприступности и собственнического эгоизма. Она была моей манией, моим вожделением, моей самой дикой необузданной страстью. В моих снах, в моем воображении...
Когда ты сталкиваешься нос к носу со своей мечтой, ты, как правило, пинаешь ее в самое больное место, ты стреляешь в журавля и сворачиваешь горло синице, ты убиваешь и съедаешь бедных птичек с потрохами, поджигаешь их на самом большом огне кухонной камфорки. Ты возненавидишь реальное воплощение своей мечты, как только оно появится на твоем пороге. Сожмешь, скомкаешь, уничтожишь. Даже если поначалу сам себе покажешься самым счастливым, ты неизбежно уничтожишь свою вожделенную фантазию, превратишь ее в пыль, не увековечив ни в одном могильном надгробии. Так будет с тобой всякий раз. Даже не смотря на высший предел жестокости... Но это так.

Она, казалось, не замечала происходящего со мной. Она делала мне одолжение своим молчаливым одобрением. Это было единственной моей незримой просьбой. Она сумела выполнить ее безукоризненно. Как же я ненавидела ее за это…

 – Нам надо поговорить о наших отношениях, - она схватила меня за руку и повела по направлению к фонтану, местной достопримечательности и единственному спасению в столь жаркий день.
Мы сидели молча. Я сняла ботинки и бултыхала голыми ногами по воде.
– Ну… говори…
– Нам надо поговорить об отношениях.
– Каких отношениях? – я обратила внимание на неправильно застегнутый пояс на джинсах, досадную оплошность, мысленно обрадовавшись тому, что теперь есть чем занять руки и куда запрятать глаза…
– Наших… отношениях…
– Черт, пояс, я неправильно его одела, - изо всех сил я выдавливала из себя признаки бурной деятельности, - дурацкий пояс…
– Млять! Какой пояс? Ты слышишь вообще, о чем я пытаюсь сказать?!!!
– ….. Какие отношения? Я не знаю, что тебе сказать. Не дави на меня, пожалуйста. Не надо. Я не могу так быстро. Не могу избавиться от прошлого. Понимаешь? Я не понимаю, что происходит между тобой и мной сейчас. Возможно, я пойму это, когда тебя уже не будет рядом. Когда вернусь домой. Понимаешь?
– Но ведь тогда может быть уже поздно…
– Может быть... Наверное, так и будет.… Только потом я пойму, как много ты значишь для меня… Ты здесь, я там. Иногда расстояния играют свою решающую роль... Пойми… Понимаешь, я просто не смогу к тебе приехать. Я не приеду, как бы сильно не хотела…
– Я приеду… Я приеду. Это такая чушь, такая глупость… Тут дело не в этом, ты кого-то любишь?
– Хватит надо мной издеваться, - я принялась истерить. Я маму свою люблю, понимаешь? И никого больше… Не дави на меня, единственное, о чем я тебя прошу…
– Но ведь потом может быть поздно…
– А так и будет, как по-другому? Потом будет поздно… Но если сейчас слишком рано? Я приеду домой и все пойму, только будет поздно – ты не захочешь меня больше видеть…
– ……………………………….

– Это Альбина, - девушка сдержанно кивнула.
Она вообще была весьма сдержанной и, казалось, была напряжена. То место, куда мы пришли. Не знаю, имеет ли это теперь какое-либо значение… Шумный оживленный стадион. Беспрестанно палящее солнце. Люди, люди, люди… Альбина, казалось, возненавидела меня сразу. Альбина вообще ненавидела всех девушек, которые когда-либо нравились ей… Альбина. Хрупкая загорелая брюнетка. Короткая стрижка, берет цвета хаки, сдвинутый набекрень, камуфляжные брюки.
Я ничуть не уступала Альбине в своих искренних антипатиях, несмотря на то, что видела впервые. Я ненавидела ее смазливое личико и острый подбородок, ее загорелые плечики и чуть заметные очки в тонкой оправе. От ее подозрительного уничижающего взгляда меня тошнило… Хотя, в сущности, я ненавидела ее ни за что. И здесь она была куда более права, чем я. Ведь именно я появилась ниоткуда, помешала ее планам, непонятным мне, впрочем, и по сей день. Она имела право меня ненавидеть…

Кто-то может подумать, будто бы я питаю ненависть ко всем, без исключения людям, которых встречаю на своем пути. Пытаюсь намеренно испортить наши будущие взаимоотношения друг с другом…
Этот город бы пропитан ненавистью, злобой, тупой непримиримой враждой никого ни с кем и всех со всеми. Это история о том, как нельзя ненавидеть…

Я села впереди них. Альбина и она писали друг другу что-то в маленьком клетчатом блокноте. Альбина выясняла, кто я такая…
 – Она твоя девушка?
 – Пока нет…
«Пока» резануло слух и заставило насторожиться. Если бы она хоть раз позволила себе держаться от меня на расстоянии, я сама приползла к ней на разбитых коленях…
«У меня теперь настоящая любовь есть… настоящая… стоящая… ящая… ая… я… любовь…………………..»

Углубившись в свое угрюмое удрученное состояние, я заняла позицию наблюдателя…
Она рассказывала мне про себя. Безусловно, рассказывала. Я же не поняла в этом запутанном клубке между ней и другими, в сущности, ничего. После бессмысленных попыток вмешаться, я решила, что не буду вмешиваться… Как истинный эгоист……

В проживании в маленьких городах есть, несомненно, огромное количество
преимуществ. Перспектива неизбежно, изо дня в день, натыкаться на одни и те же лица, безусловно, не может не раздражать и не приводить в уныние… Но, с другой стороны, в условиях такой жизни в замкнутом круге, перестаешь бояться людей, входящих в этот круг. Потому что тот, с кем сталкиваешься ежедневно, уже не в силах напугать.
Когда в этом городе становилось темно, фонари не зажигались в целях экономии. Улицы освещались тусклым светом, исходящим от многочисленных киосков по продаже винно-водочно-табачных изделий. В этом городе не существовало ограничений по возрасту и табличек с надписью «до18 запрещено».
Еще один плюс маленького города – его столь же мизерные расстояния. Слово автобус здесь забыто давно, об остальных существующих видах транспорта, жители знают лишь понаслышке… В маленьком городе можно ходить тысячами путей, попадая в итоге в одно и то же место.
В этом городе можно останавливать машины резкой подачей вперед и хохотать в лицо разъяренным водителям. В этом городе главная улица, на которой допоздна засиживались дети, к вечеру неимоверно быстро заполняется шлюхами в вычурных вульгарных нарядах. В этом городе можно топтать клумбы, вопреки красноречивым надписям на табличках, можно орать в темные окна мирно почивающих жителей. Отоспитесь на кладбище! Выть, начисто отсутствующим голосом никому не известные, но от этого ничуть не менее любимые песни. В этом городе можно допоздна шляться по пустынным улицам….
И много лавочек…
Я положила голову ей на колени и напряженно вглядывалась вверх в попытке отыскать в звездной ночной пыли, быть может, самую яркую звезду… Она теребила мои волосы неторопливыми бережными движениями. Почему-то для себя самой я тогда решила, что не сделаю ни единой попытки воспротивиться ей. Она разговаривала с Альбиной по телефону.
– ….
– Да… Нет… Разговариваем…

Зачем она звонит ей, выясняет что-то, для чего строит свои козни… Чего она хочет?

Она закончила разговор. Она смотрела на меня странным помутневшим взглядом. Я разглядывала правильные черты ее лица снизу вверх… Как вдруг, резко почувствовав что-то, подпрыгнула, как ужаленная и резко отпрянула в сторону.
– Зачем ты так со мной поступаешь? Я больше не могу себя сдерживать!
– Не сдерживай, - еле слышно произнесла я что-то почти себе под нос.
– Издеваешься?!
Она подошла вплотную, близко, близко. Мы почти соприкасались друг с другом носами. Кончиками пальцев она дотрагивалась до подбородка и щек. Я попыталась закрыть глаза и…
 – Я не могу. Не могу, понимаешь?!
– Что с тобой? Не понимаю! Почему?
Она опустила глаза, и села рядом… Она вся дрожала. Её колотило мелкой дрожью. Я попыталась прикоснуться, она отпрянула. Потом вновь притянула меня к себе, попытавшись поцеловать…
– Я не могу. Не могу, понимаешь?! Не могу… Я сама не знаю, почему… Просто не могу.
Не смотря на бешено колотившееся сердце, колени и пальцы, дрожавшие мелкой дрожью, на моем лице не отпечаталось ни единой эмоции... Оно оставалось неподвижным и почти каменным.
– Пошли! Резко, даже грубо схватила она меня за руку. Пошли!
– Мне больно…
Она быстрым шагом вела меня по направлению к дому, волокла за собой, как игрушечную лошадку на колёсиках когда-то в детстве. Лошадка в лице меня отчаянно сопротивлялась…
– Мне больно…
Единственная реакция, на которую я могла отважиться… Единственное, на что меня тогда хватило…
Она долго роняла ключи, все никак не могла открыть дверь. Её трясло мелкой дрожью. Она плакала. Навзрыд. Она плакала...
Я сидела напротив и тупо щурилась на ярком свете ночной лампы. Абсолютно не догадываясь, как вести себя дальше…
– Неужели… Я не могла даже представить, что всё окажется таким сложным…
Самым странным было обнаруживать внутри себя небеспричинное злорадство. Самым страшным было осознавать практически полную власть над другим человеком… Самым жестоким и подлым было чувствовать внутри себя безобразное чувство удовлетворения и какой-то жестокой бессердечной радости. Я не владела собой и своим лицом. Оно улыбалось вопреки мне. Каким-то внутренним, неподдающимся описанию усилием, я заставляла мышцы на лице сокращаться. Со стороны это выглядело ужасающей гримасой…
Её лицо было всё мокрое от слёз. И глаза потускневшие, покрасневшие веки. В них больше не было того внутреннего излучавшегося блеска и ровного спокойствия, уверенности в себе. Впервые в жизни я заставила другого человека плакать. Впервые в жизни это доставляло мне, ужасающее своей эгоистичной самодостаточностью, удовольствие…

Она лежала, повернувшись к стене лицом. Мне вдруг так захотелось обнять её, встряхнуть за плечи и сказать, что всё это неправда! Неправда это всё! Что она виновата тоже. Зачем она не услышала моей единственной просьбы? Зачем всё испортила? Это было жестоко. Несомненно было жестоким, отбирать у человека всякую дальнейшую надежду и предоставлять ее вновь… Но мне так хотелось обнять её, убаюкать, как маленького ребенка…
Она целовала меня жадно и настойчиво, как человек, который много дней лишен был воды и теперь не может напиться, сколько бы не пил… Казалось, что она хочет проглотить меня всю, сожрать, уничтожить, таким жадным и настойчивым был тот поцелуй… Я не могла разыскать в себе того, что чувствовала, когда кто-то целовал меня раньше, докопаться до причин своих непонятных ощущений. Её поцелуй не вызывал во мне ничего, кроме желания скорейшего его окончания. Я позволяла ей себя целовать, позволила бы и все, что могло последовать за этим… Я слишком много боли причинила ей… Я делала ей больно и сейчас тоже… Она заснула со счастливой улыбкой на лице…

Она вела меня бесконечными закоулками. Я даже не могла себе представить, что ее город окажется таким разветвленным. Всю дорогу я не проронила ни слова… Очень жестоко давать человеку надежду, преднамеренно зная, что вновь отберешь… Я не знаю, вызывали ли в ней мои поступки настоящую неподдельную обиду. Я вообще ничего не могла знать о ее чувствах. Я могла лишь предполагать.
Она была слишком сильной. Ее и впрямь отличала не виданная мною доселе крепость духа. И я не знаю такой вещи, которая могла бы сломить ее. Ее наружная слабость, ее неподдельные сильные эмоции, слова или слезы были проявлением по-настоящему сильного человека. Потому что только сильный человек способен признаться в своей слабости. Чаще люди скрывают свою внутреннюю уязвимость от посторонних глаз, тщательно маскируя ее фальшивыми улыбками и дежурными фразами… Она могла бы выдержать многое… Она была слишком сильной. Именно слишком…

Мы пили водку. Я, она и Инга.
Я была пьяна, как никогда до этого. Я целовала ее сама. Жадно и настойчиво. Не получалось поймать ни одного ощущения, кроме этого настойчивого желания впиться ей в глотку, все глубже и глубже. Не было никаких ощущений, кроме онемевших, ничего не чувствующих губ. Она оторопела от такой настойчивости, моего неожиданного напора. Первый наш поцелуй вообще нельзя было сравнить с этим… Стойкий сигаретный привкус ее языка, нёба и холодных скользких губ. Вкус, который не замаскируешь ничем. Она очень много курила, когда нервничала…
Это могло бы продолжаться вечно, если бы ничто не останавливало эти дикие необузданные порывы. Джинсы медленно ползли вниз. Руки в районе бедер, липкие, потные, обезумевшие тела. Животная страсть побеждала над полностью отсутствующим разумом. Водка начисто отбивает у людей всяческие инстинкты, кроме одного – бесконечно и безжалостно заниматься сексом. Если бы тогда нам ничего не помешало…
Откуда-то сверху на нас молча взирала оторопевшая Инга.

Я ничего не помню потом. Тысячи ступеней, надвигающейся на тебя с угрожающей скоростью лестницы… Сотни людей, которым хотелось показывать факи и орать в лицо об их собственной никчемности… Она наблюдала молча. Она держала меня за руку. Все время. И лишь повторяла: тише. Она не находила схожести между той сказочной девочкой и этой пьяной маленькой сучкой, измывающейся над ее чувствами… Она не удержала меня, на какое-то время ослабив руку. Я воспользовалась моментом, чтобы сбежать от нее. Мне доставляло удовольствие, удовольствие безжалостного садиста-извращенца издеваться над ее чувствами, заставлять ненавидеть эту взбесившуюся пьяную идиотку в лице меня. Мне хотелось хохотать ей в лицо, кричать, вопить о том, как же она была неправа тогда, потому что ускорила события. Я лежала у нее на коленях и билась в истеричных судорогах. «Домой. Отведи меня, пожалуйста, домой. Умоляю!»
Альбина и ее проклятые загорелые плечики презрительно наблюдали как нечто, абсолютно не владеющее собой, билось в бесконечных конвульсиях, трепыхалось, как пойманная рыба в силках… Альбина. Как же я ненавидела ее тогда, в эти моменты. За то, что эта гребаная идиотка никогда бы не позволила себе опуститься до грязных животных инстинктов, за то, что ее остренький подбородочек всегда держался приподнятым. За то, что всегда подбирала правильные слова и четко продумывала стратегию своих действий на несколько шагов вперед… Боже, как я тогда ее ненавидела…

Голова раскалывалась до жути. А потом я блевала в туалете. Тупо рассматривала трещины в потолке, лежа на ее кровати. На этой кровати, где мы могли стать самыми счастливыми… Я могла сделать ее самой счастливой. Не сделала. Не потому что не хотела, просто не могла… Не могла полюбить себя с изнанки. Чертова Альбина…
В тот вечер я сказала ей самые глупые в моей жизни слова. Я наблевала ей в душу. Я сказала ей, что всегда хотела прочувствовать на своей шкуре, каково это отвергать любящего человека. Отвергать самой, а не быть отвергнутой кем-то. Я сказала ей, что всегда использовала ее… Это было неправдой, самой наглой и немилосердной ложью. Но теперь это уже не важно… Все равно.
Она сказала мне только: «ну ты… сука…»
Она пыталась казаться невозмутимой. Я сказала ей, что не помню, что со мной было: ни поцелуев, ни истерик, ни тех слов, которых я ей тогда говорила… В ее лице читалось холодное отчуждение, в нем ничего не изменилось по сути, просто на секунду дрогнула какая-то невидимая тоненькая мускула… Она вернулась поздно. Она была у Альбины…Она больше не смотрела мне в глаза. В ее глазах ничего не изменилось, просто теперь они стали пронзительно сухими и ясными. Она стала мне чужой.
Голова. Страшно раскалывалась голова. Хотелось глотнуть свежего воздуха. Мы сидели на той самой скамейке и молчали. Была уже глубокая ночь. Хотелось сильно вдохнуть в себя этот холодный ночной воздух, до слез в глазах, до боли внизу живота, до рези в легких… Страшно хотелось яблок. Много кислых зеленых яблок…


Утром шел дождь. А из глаз катились крупные соленые слезы-горошины. Слезы обиды, горечи и раскаяния. Дождь отпечатывался на оконном стекле грязными сквозными каплями. Серый неприветливый город за окном был также холоден и неприветлив, как она для меня теперь… Слезы скатывались по щекам, холодными потоками стекали ниже и ниже. Мутными струйками пробирались по межреберным складкам, подмышечным впадинкам. Холодные капли заставляли вздрагивать, отрешенно и задумчиво щуриться…
Сизый утренний туман накрывал спящие дома, заботливо окутывал фонарные столбы и электрические провода. Шел дождь. Дождь как ознаменование горечи прошлых обид. Дождь, как вздох облегчения, как печальный молчаливый спутник, стирающий пыльные следы из прошлого…

Сказочной девочки больше не существует… Скажите, что она умерла…

Она молчала. Теперь она все время молчала. Прежние искренние чувства в глазах сменились чопорной английской вежливостью.
Было очень больно внутри. Физически больно. Если эту боль можно было прижать за хвост, засунуть в самую глубь, стерпеть, стиснув зубы – внутреннюю боль нельзя было затушить жаропонижающими, не получалось замотать бинтами и заклеить пластырем. Эта боль отдавалась в висках невыносимым глухим эхом, запускала свои когти в самое нутро, все глубже и глубже…
Я сбежала от нее. Мне хотелось быть одной. Хотелось бежать в непонятном направлении, без передышек. Ощупывать каждый камешек, каждую скамейку, каждое ветвистое растеньице этого города. Хотелось поделиться своей немой болью, почувствовать негласное сочувствие в лице моих неживых спутников. Хотелось закричать, или вдруг сделать что-то очень хорошее, например, спасти кому-нибудь жизнь. Или подобрать бездомного котенка, чтобы накормить его молоком…
Она нашла меня. Я не знаю, как она нашла меня. Она наклонилась, села рядом и улыбнулась. Она была слишком сильной…

– Мне больно… Очень больно…
– ……………
– Прости…

Она улыбалась. Как часто хочется перемотать пленку хотя бы на кадр назад. Но это невозможно… И я знала, что мои слова не имели больше для нее никакого значения. Но она улыбалась… Мы стали друг другу чужими… Предательство можно простить, просто оно навсегда отпечатывается незаживающим шрамом на сердце…

Первый день августа. Сегодня я уезжала домой. Уезжала с легкостью, присущей трусу. С моим уходом из ее жизни, из ее города должно было исчезнуть и все, что произошло между нами. Меня ничто здесь не держало, ничего не связывало с ее проклятым городом. Я ошибалась тогда…
Она провожала меня на вокзал. Она выглядела усталой и измученной не только из-за бессонной ночи. Она смотрела на меня озлобленным маленьким зверенышем, готовым пустить в ход когти и острые клыки при первой же попытке посягательства на ее личное.
Я бежала из ее города, из ее жизни, трусливо поджав хвост. Я выдавливала из себя последние слова, последние бессмысленные, никому не нужные фразы. Тогда я могла выпалить все, меня уже ничто не держало. Мне больше нечего было терять…
В ее словах чувствовалась едкая кислая смесь вскипевшей неподдельной обиды. Я стерпела бы все, только не этих слов. Лучше бы она влепила мне пощечину, плюнула в лицо, ударила… Я готова была валяться на земле, окровавленная, раздавленная, побежденная ею. Она могла делать все что угодно со мной… Я была согласна на все, только не на эти слова…
Маленький капризный ребенок, маленький садист-извращенец плакал крокодильими слезами у нее на плече. Она была вся мокрая от слез. Она плакала… Она была вся в черном. Она показалась мне тогда очень красивой, пронзительно красивой, как никогда до этого. Она гладила меня по волосам, ласковыми неспешными движениями. Она плакала…
Единственное, о чем я попросила ее тогда: «прости меня…» Она еле заметно кивнула. И еще: «Уходи, пожалуйста, уходи сейчас. Не жди ничего. Просто уходи сейчас…» Она поцеловала меня в лоб, мокрым холодным прощальным поцелуем. Она ушла. Так же стремительно ушла из моей жизни, как и появилась в ней… Она была вся в черном. Она была безумно красивой… Как странно, а ведь сейчас я почти готова назвать ее самой красивой из всех, кого мне пришлось встретить на своем пути...
Первый день августа. Сегодня я уезжала домой. Уезжала с легкостью, присущей трусу…

Южные ночи безумно темные. Темнеет на юге очень быстро, в один миг. Кажется, не успеваешь зажмуриться, как перед глазами возникает черный столп, через толщею которого уже не сможет пробиться даже малейший лучик света. Когда смотришь вверх – дух захватывает, сердце начинает бешено колотиться, готовое выпрыгнуть из груди…
Я сбежала из ее города. За тысячи километров. В абсолютно чужую страну, чужой город. Но даже там я не смогла ее забыть…
Ночь опустилась на город. Душная, невыносимая южная ночь. Ночь с терпким привкусом жасмина и душистых акаций, ночь, наполненная треском поющих цикад и стрекотом длинноногих кузнечиков. Если не выключать света в комнате, ночью к самому потолку слетается веселая компашка: брюхастые черные жуки невиданных размеров, бесшабашные пестрые бабочки, мелкие плешивые клопы и стрекозы, зыкающие огромными разноцветными глазищами, переливающимися на свету. Насекомые устраивают под потолком невиданные спектакли, с невыносимым жужжанием пикируют с потолка тебе под ноги, пугают своей безобразной красотой…
Тогда в эту ночь было слишком тревожно и неспокойно на душе. Стоило закрыть глаза, как где-то в глубинном подсознании начинали возникать размытые черные пятна, тревожные сигналы. Непонятная тревога, возникающая ниоткуда, поражающая своей силой, пронизывающая до мозга костей… Соседская собака всю лаяла всю ночь, не переставая… Той ночью я так и не смогла заснуть.

Той ночью ее не стало……………………………………………………………………….

Я узнала об этом уже потом. Звонила Альбина… Альбина. Она так и не смогла приручить дикую свободолюбивую дворовую кошку. Быть может, просто не успела. Или не захотела. Неважно теперь.
Говорят, что когда кошка чувствует свою кончину, она уходит от людей, чтобы никто не видел, как она умирает…
Теперь я знаю, что она прощалась со мной тогда, в ту ночь. Каждым шорохом, каждым дуновением ветра она прощалась со мной. Лаем проклятой соседской собаки, пением птиц поутру, солеными морскими брызгами и палящим южным зноем…
Лишь бы только ей не было больно. Лишь бы только она простила…

Недавно она приснилась мне. Она была очень грустная и очень красивая. Как тогда, в день нашего расставания… Она обнимала меня за плечи, она плакала и только повторяла все время: «зачем?» Иногда я просыпаюсь посреди ночи, вздрагиваю в тишине пустой квартиры. Мне до сих пор сложно думать, как же так может быть… Ее больше нет…
Я знаю, что мы встретимся. Не теперь. Быть может, слишком много времени до дня нашей встречи… Но мы обязательно встретимся.
Этим летом я снова возвращаюсь в ее город. Не знаю, зачем. Что-то подсказывает мне, что я должна быть там… Я это чувствую.

Прости………………………………………………………………………………………..
 


Может быть, ты вспомнишь обо мне,
Белым снегом на пороге ляжешь.
Рыжей осенью в распахнутую дверь войдёшь,
Знойным летом недосказанное скажешь...

А когда придёт апрель,
Первой утренней капелью.
По губам моим скользнёшь,
И научишь просто верить.

Тёплым ливнем на заре,
Горным ручейком тернистым.
Белой птицей в неба синеве,
Солнцем утренним лучистым.

Может быть, приснишься вдруг,
Улыбнёшься, глаз не пряча.
Закружишь в сплетенье рук
Знаешь, слёзы ничего не значат...

А когда забудут вдруг,
повернув ладони к спинам.
Не вернётся лучший друг,
И дорога станет слишком длинной.
Заберёшь с собой туда, где сны,
Закружишь в осеннем звездопаде.
Разрешишь остаться до весны
Серым пеплом разлетишься на асфальте...