Расколотый орех

 19 мая посвящается

В Музее Ленина был принят в пионеры.
Я обещанье повторял как попугай.
Был в школьной форме, старенькой и серой,
А на дворе сверкал холодный май.


Пустой орех, пустой, без сердцевины,
Воздушен невесомой скорлупой,
Под взглядои Ильича с большой картины
Надел я галстук на узел тугой.

Был горд и счастлив, обещал учиться.
Москва и праздник, и весна, и май…
Не мог я знать тогда, что может получиться,
Когда учиться обещает попугай.

Двадцатый съезд зажал скорлупку в клещи,
Чуть надавил, порвав тугую нить,
Назвал своими именами вещи,
Но как понять, поверить, оценить?

Назвал – и баста! Слово, только слово.
И по инерции закрытое письмо.
И мизерный процент тотального улова
Полуживых родне возвращено.

И в мой орех сквозь щель надуло правды.
Та с пустотой смешалась налегке.
И милый попугай был правдою отравлен,
Точнее полуправдой, росшей на песке.

Зачатки человеческой свободы
Бурлили, прорывались и росли,
Но мы – тоталитарные уроды
До истинной свободы не дошли.

Свернули вспять, и по накатанной дорожке,
Но с новым лозунгом шли якобы вперед.
Народ привычный, к новому сторожкий,
Не смог позволить обрести полет.

Затравлен и оболган Евтушенко,
Твардовский из последних могикан…
Снимали сливки и снимали пенки,
Партийный утверждался клан.

В моей скорлупке ветра запустенье
И никаких надежд и перспектив
К истории, к поэзии стремленье
Переросло в бутылочный мотив.

Залил стакан, и на душе спокойно.
Закуски нету – рукавом утрись.
И обретали мысли пьяную застойность,
И от получки до получки жизнь.

В Музее Ленина был принят в пионеры,
Я обещанье повторял как попугай.
Как попугай и жил, но все же с верой:
Весна наступит, снова будет май.

И началась она с процесса отрезвленья.
Но, Боже! Оказалось все больны.
Проснулся и застыл в оцепененьи
Расколотый орех моей страны.