Таня

Объявили по радио и по телевизору: пропала девочка, Таня Рукавишникова. Некому было заниматься с ней, разговаривать, её отправили к бабушке на станцию. На станции был один дом, темнело в четыре часа дня, холодно, и бабушка сразу ушла. Таня пошла в лес, только что выпал снег. Она поскользнулась, корни жаргонного дерева схватили её за ногу и не отпускали. Сначала она старалась вытащить ногу, потом хотела расстегнуть сапог и выйти босиком. Потом легла на снег. Написала на снегу ромбиками - МАМА, чтобы сверху было видно. Потом стала рисовать себя - длинную, узорную, с рыбьей головой, и свою ногу под землёй, и то, как сквозь обутую ногу голая просвечивает. Когда она закончила рисунок, корни отпустили.
Никто не знает, как Таня вернулась на станцию. Домик продуло, ночью бабушка вернулась, закричала, погнала Таню ставни закрывать. Как она заставила девочку со сломанной ногой идти ставни закрывать? А ничего, потихоньку, девочка привыкла, хромала, не плакала, вышла как миленькая, маленькая и серая, как стоптанная, двумя руками их закрывала. Бабушка отвернулась, а Тани нет. Налетели сойки. На каждом дереве сойки, весь лес в них насквозь, у домика стены качаются. А Тани нет. И не было больше. Только сойки сидят.
Стали её искать - а нашли рисунок на снегу. Говорят по телевизору: "Продолжаются поиски уникальной девочки. Кстати, в нашем распоряжении три её рисунка, чудесных, удивительных, сто долларов - птица, двести долларов - солнце, триста долларов..."
Мы поехали на станцию, чтобы не слышать. Ушли далеко в лес - вдруг заблудилась, сидит под ёлкой живая ещё, живая? Сумку её нашли. Вдруг кончилась зима и налетели сойки. Показались люди в лесу, высокие - выше деревьев. Двое. От одного улетают и к нему возвращаются сойки. Второй ещё выше, сухой, как трава, тонкий, на голове у него вместо волос растут и вянут маленькие розы. Это они забрали Таню, они давно её знали. Школа открылась внутри зимы, открылась среди деревьев, они её в школу забрали. Какой она стала? - он показал мне слова на бересте о том, как её забрали. "Я становлюсь берёзой и разрываюсь, я становлюсь на мостик, я изнутри вскрываюсь, я, пронзенная гордостью и заострённой веткой - теперь я буду гордостью и заострённой веткой, теперь - я" (это перевод, конечно). Мы почти ничего не поняли. Поняли, что она всё-таки умерла, что Соечник и Садовод нас опередили, что ни во времени вперёд, ни во времени назад мы никогда не придумаем для неё ничего лучше. И что больше она нам ничего не скажет, а мы о ней не услышим. Мы немного посидели у горы и у воды. "Я питаюсь сойками, а сойки мной. Из меня растут розы, а я расту из них", - они пытались объяснить, ни к чему это, от Тани Рукавишниковой здесь ничего не осталось. На прощание они отдали её бересту, её синие узкие буквы - как она разрывается, становясь берёзой. Но вынести их из леса я всё равно не смогла.