Из поэзии народов ссср. Светлана Йовенко. С украинского

СВЕТЛАНА ЙОВЕНКО
С украинского

* * *
В небе студеном, огромном, распахнутом небе
меж молчаливо сияющих звездных лучей
чудится – плачет последний, подстреленный лебедь,
стонет олень над смертельною раной своей.

Там чернокрылые сосны гудят неустанно,
слышатся явственно горечь и тяжесть их дум.
Трубы стволов над землей завывают органно,
эхо столетий вместилось в их сумрачный шум.

Крон их касается белая в небе дорога –
Млечным Путем проплывают они в небесах.
Кажется: что-то мелькнуло впотьмах у порога –
тень ли стиха или месяц, скользящий в ветвях...

К небу седому, студеному хоть на минуту
сердцем прильнуть бы, себя обретая в себе...
Древо живое средь леса увидеть кому-то,
слово расслышать, подобное светлой судьбе.


* * *
Мой ужин одинок в конце недели.
Зелено-черный
 чуть дымится чай.
Устала я.
 Усталость – не печаль.
В душе – не плач. В ней звук виолончели.

Снег за окном. И люди за окном
проходят вдоль витрин, где елок блестки.
Откуда ж эти струны, отголоски
в час между явью и волшебным сном?..

Предновогодней ночи суета
всегда полна живого интереса.
На улице метельная завеса.
Меня там нет. И я уже не та.

Ребенком быть, летать через костры,
мой Арлекин, устала Коломбина.
Настала жизни трезвая вершина,
где будни, словно праздники, пестры.

А снег и смех я так люблю сама,
весь этот вихрь метельного ненастья.
Когда-то мне казалось это счастьем –
чтоб не мешал никто игре ума...

Но одиночество мое в конце недели
с суровым смыслом пресного стола –
я, не моргнув бы глазом, взорвала,
когда б не этот... звук виолончели.


* * *
Теперь в моем краю заснеженном
нас не разбудят соловьи.
Откуда же улыбка нежная
на губы снизошла твои?!

Скупыми чувствами отмечены,
черствы в безмолвии зимы,
мы стали заново беспечными,
детьми как будто стали мы.

Без слез – еще друг друга радуем.
Не отворится наш Сезам.
Мы как снежинки с неба падаем,
но не упасть на землю нам.

Не оттого ль и я так ласкова,
что губы у тебя мягки?..
Беда к беде так часто ластится,
и слезы на глазах – легки.


РАБОТА МОРЯ

Я не смотрю назад, я знаю –
там горы, там уже темно.
Страницы осени листаю,
мной сочиненные давно.

Толпа курортников свершает
неспешно поздний моцион.
Цепь гор и море отражают
седую вечность с двух сторон.

И контрастирует природа
с толпою, пестрой от обнов,
в ней дышит вечность, а не мода –
и что ей стих с половой слов!

«Ужель довольна ты собою?» –
бил по щекам меня прибой.
Работа моря, стань судьбою
моей, жестокою судьбой!

Все преходящее, как пена,
истает, откатившись прочь.
И только мысль в веках нетленна
в своей работе день и ночь.

Еще нет осени в помине,
и солнца диск в волнах блестит,
но стало мне казаться ныне,
что снег из туч судьбы летит...

Стою, от ветра заслоняю
огонь, пылающий в крови...
Меня спасет работа, знаю,
и в ненависти, и в любви.


ЭЛЕГИЯ ЛЕТЯЩЕЙ ЗВЕЗДЫ

Хочешь, буду нежною, как вишня,
словно майский белоснежный сад?..
С губ моих слетает еле слышно
теплых слов весенний листопад.

Облетают лепестки и тают
за спиной, как прожитые дни.
Мне на память сказки оставляют
с добротой и щедростью они.

Хочешь, словно вишня буду нежной?
А на слезы можно не смотреть.
Вон летит звезда во мгле кромешной,
но и ей положено сгореть...


* * *
Избавь вас Бог влюбляться в поэтесс:
волнует их лишь самовыраженье.
Туман стихов, шаманство, вороженье
отриньте. Пусть утешится Дантес!

Избави Бог от слез их и обид,
от их наивной, детской веры в сказки,
от нисхожденья их с вершин парнасских
в чад кухонь и кастрюль, в проклятый быт.

Не позволяйте в облаках витать.
За косы стаскивайте вниз, на землю.
На том и стойте: я, мол, не приемлю
такую блажь. На Божий дар – плевать.

Оставьте им печаль, тревогу, страх,
иллюзию свободы одинокой,
огнь своеволья в сердце и в глазах...
И не идите зыбкой их дорогой.

Избавь вас Боже уступить хоть раз:
заслужите усмешку Моны Лизы,
измучат вас их прихоти, капризы,
как ангел, глянет грешница на вас.

Пусть эти нежно-лживые уста
промолвят правду – верить им не надо,
смеяться и морочить – их отрада,
другого принца дарит им мечта.

Смущенье их не выдаст ни на миг.
«Мой стих невинен», – скажут вам спокойно.
Но знайте:
 ведьма в ней!
 Костра достойна
она.
 Огонь развяжет ей язык!


ТЫ – КТО РЯДОМ

В любви и дружбе равных не найти.
Но целый век мы пониманья жаждем!
Любовь к себе лишь можем обрести,
а доброта отыщется не в каждом.

О ты, кто рядом и кто так далек,
где ты, стократ желанный, непокорный?
Я исходила б тысячи дорог,
чтобы сплелись навеки наши корни.

С глазами близорукими кроты
давно привыкнуть к темноте успели...
Каких мне гор преодолеть хребты,
чтоб и глаза и души их прозрели?!

Она и он – из разных двух миров,
как с двух планет, враждою упоенных.
Где мне найти такую ясность слов,
чтоб как-то примирить их, разобщенных?

Отчуждены в молчанье: я и ты.
В холодные глаза смотреть несносно.
В них ни надежды нет, ни теплоты.
Спохватимся еще. Да будет поздно.


* * *
Сны залетают в окна темных залов,
цветы, застыв, на цыпочках стоят.
Политиков, солдат и генералов
прошу я быть потише – дети спят.

Калачиком свернувшись или руки
раскинув, словно мир хотят обнять...
Им снятся песни материнской звуки,
черемуха свою им дарит прядь.

Кому не приходилось улыбнуться,
увидев, как сопит курносый нос,
иль не хотелось нежно прикоснуться
усталою рукой к пушку волос?

Как мотыльки, витают сновиденья,
как блики солнца – светят им в глаза.
И певчих птиц веселое паренье
пророчит им, что минет нас гроза.

Благословенно сонное дыханье
в ночной тиши всех на земле детей,
в нем красоты живой благоуханье,
что чище снега и небес нежней...

Пусть этот мир детей оберегает,
чтоб им не знать о горе и войне,
пусть воробьиный щебет не смолкает
и зацветают вишни по весне.

Мы будем помнить праведно и строго
о вечных обелисков именах
окаменевших... и о тех дорогах
сирот в послевоенных горьких снах.

Сны залетают в окна темных залов,
цветы, застыв, на цыпочках стоят...
Политиков, солдат и генералов
прошу:
 не забывайте! –
 дети спят.


* * *
Весь век читала я в его глазах
притворную любезность, равнодушье,
его тепла весь век ждала натужно,
неверье скрыв, отчаянье и страх.

Столетье длилась тихая война.
Напряжены мы были, как в осаде.
С его упорством не могла я сладить.
И в этом не его была вина...

Но как-то раз глаза я подняла,
лучился взгляд его
 теплом неясным,
каким-то светом странным, но прекрасным,
и я на миг от счастья обмерла...

К нему тогда я молча подошла,
коснулась нежно светлого чела...
В его глазах не встретила себя я –
из них смотрела женщина другая.


ЛЮБОВЬ

1. Данте

Красавицы, кому и тень его
была сладка,
 каким недобрым взглядом
встречали ту, что проходила рядом,
что стала для него как божество.
Соперницы, которых обнимать
он мог всю ночь –
 и забывал наутро,
как тщетно,
 как старательно и нудно
себе пытались славу добывать
возлюбленных его!..
 И как они
презрением и злобой к ней кипели,
травили и раздеть ее хотели,
чтоб насмеяться!..
 Сгиньте, соловьи!
– Безумец Дант! Кого поешь ты, Дант?
– Она, как бочка толстая, округла!
– Мертва и бессердечна эта кукла! –
кричали ведьмы. – Он – комедиант! –
Шла Беатриче, взглядами блудниц
унижена, исхлестана, раздета...
Дант опускал глаза пред нею ниц,
сжигая грудь молитвою сонета.
Тяжел и черен слов тех фолиант.
Божественно-светло ее обличье...
Как солнце, всходят очи Беатриче.
И плачет Дант, и, как дитя, смеется Дант.

2. Беатриче

Который век, послушная, молчу.
Мои уста немы по Вашей воле.
Но Беатриче – выдумка, не боле,
она – мечта, подобная лучу...

Я не люблю Вас. Я люблю любовь.
Иначе, Дант, Вы стали бы счастливей.
И Вашего восторга буйный ливень
утих бы скоро, остудивши кровь.

Любовь!.. О этот пламень голубой!
Надежд напрасных вихрь неугасимый!..
И Вы меня любите, нелюбимый,
пусть я людской ославлена молвой.

Меня возьмите в золотой полон,
улыбку скуйте строфами сонета,
пусть птица не увидит больше света,
пусть ей приснится лодочник Харон...

Я, пленница, Вас не люблю. Но я
навеки Ваша, Дант. У Беатриче
слова – алмаз. И в смерти есть величье.
Сгоревшему сожженный – не судья...

О, женщины, святая простота,
любя его, вы стали мне родными,
забудьте, что единственное имя
и днем и ночью жжет его уста.

Невольники
и Дант, и Беатриче.



К ОМАРУ ХАЙЯМУ

Царь поэтов, любимец философов,
хорасанский имам досточтимый!
Побывать не преминул бы в космосе
звездопевец, Хайям несравнимый.

Средь поэтов пленительных Персии
был бы даже Хайям в Исфахане
покорен сладкозвучными песнями,
с гор плывущими в Узбекистане.

Пью с тобою, Хайям, – не с повесами,
в Самарканде бокал подымая.
За полет и дыхание вечности
пью, твои рубаи обнимая.

Не беда, что и я стану глиною,
ведь она превратится в кувшины!
Я за песни твои соловьиные
пью из уст твоих, а не из глины*.

Я рукою своей горделивою
всем подряд наливать не умела.
Я, Хайям, пью с тобою! Счастливая
оттого, что любила и пела!

Чем нести чепуху никудышную,
помолчу-ка я нынче с Хайямом.
Мудрость пью, за которой не слышится
наших дней трескотня окаянная.

Да, Хайям, так уж свыше наказано:
время все на скрижалях начертит.
Жизнь истлеет. Но молодость разума
не подвластна безжалостной смерти.


ВРУБЕЛЬ В КИЕВЕ
1884 – 1984

Цветет сирень над склонами Днепра
все лиловей, все гуще, все красивее.
Я оглянусь, замедля бег пера:
 Врубель в Киеве!

В нем дышат грезы юношеских лет...
Еще не выпита бездонность Демона.
А женщина – не богоматерь, нет! –
но все-таки с похожим взором – где она?

На мозаичном фоне золотом
застыл, холодным сумраком пронизанный,
прекрасный лик на камне вековом,
неведомо с какой натуры писанный.

Где ангел? Пусть свечу зажжет на миг!
Вы вдохновили гения, о женщина.
Юнец, мальчишка – в душу вам проник,
отныне с вами жизнь его повенчана.

Постигший тайны мастерства, творец,
он ближе к славе с каждою минутою.
Горит свеча. Горит алтарь сердец.
Художник чашу счастья пьет с цикутою.


В ЗАЩИТУ ПОЗДНЕЙ ЛЮБВИ ГЁТЕ

Уходит жизнь, но сердца свет не гаснет.
Пусть мудрость лжи обратному верна.
Лишь одного не ведает она:
Всесильна нежность, а любовь – всечасна.

И что – уроки опыта, года,
коль страсть любви в груди неутолима,
когда она в душе непобедима.
Никем. И неизбывна. Навсегда.

Она придет внезапно и, поверьте,
сединам вопреки, захватит вас.
Я приглашу вас на последний вальс.
Он в нас живет. Его мотив бессмертен.

Я знаю, знаю, там снега лежат,
где груды лет, где небо тяжелеет...
Но даже там потребность не скудеет
в тепле руки и дорог нежный взгляд.

Нет, не сравним ни с кем избранник мой.
С дороги прочь, красавцы молодые!
Нет, в мире не найдет слова такие
для сердца моего никто другой.

О жизнь моя! До капли отдаю –
за взгляд один, за чудных слов сиянье –
тому, кто слышит вечности дыханье,
покорность
 и всю молодость свою.


МУЗЫКА

Не знаю, что случилось,
 почему
перехватило грудь такой тоскою,
необъяснимой сердцу и уму?
Исполнен дух волненьем, высотою,
грудная клетка для него – тюрьма,
иль музыка звучит,
 иль я сама...

Поэзия! – круженье чудных снов,
восторг, полет,
 широких волн раздолье,
и музыки неслышной своеволье,
и сладкая полынь печальных слов...
Но вдруг утихнет вольная волна,
повиснут крылья белые недужно, –
и вот уж в мире я –
 как перст одна
и ко всему на свете равнодушна...


КРАСКИ САМАРКАНДА

Сначала я опешила слегка:
мне подарили краски Самарканда.
Вознес он к небу бирюзы бельканто!
Здесь камень с небом спорил все века.

Так Вахш пустыню заклинать бы мог
молитвою – своим теченьем бурным.
И весть плыла над куполом лазурным:
он солнце победил, не пересох.

Майолика казалась голубым
растением, что в поднебесье вьется.
Но с детских лет поныне остается
цвет голубой – излюбленным моим.

И все ж, смущаясь дерзостью своей,
я не страшусь, что взор мой ослепляешь,
Восток, что горделиво утомляешь
несметной роскошью твоих камней.

Я принесла поклон творцам твоим,
но к именам эмиров – равнодушна.
Люблю твой гений вольный и воздушный,
прельщаясь только мудрым и простым.

И пусть простит мне пышный Регистан
и медресе,
 когда из тьмы портала
от золотого льва я удирала,
как молодая лань,
 в небесный стан...



ЛЕТНИЙ САД
(Из ленинградских стихов)

1

Там небо потонуло в кронах. Там
 меж статуй я брела провинциалкой.
Который год усталый ветер там
 сбивает дней листву сухою палкой.
Там, белая, ступала тихо ночь,
 и я по светлым улицам ступала
вся в белом... Белая струилась ночь,
и в сердце мне звезда с небес упала.

2

Седая тень рассветного крыла
над набережной медленно летела,
и, вымытая дождиком, блестела
дорога, по которой я брела.
Седая тень рассветного крыла...

Вдоль тридцати шести колонн прошла,
как мимо чуткой молчаливой стражи,
что не ограду представляла даже,
но словно светлой музыкой была.
Вдоль тридцати шести колонн прошла...

Стремилась в небо шпиля вертикаль,
в Неве рассветной золотом сияя.
Мечтала течь Фонтанка голубая
средь парка, что прекрасней, чем Версаль.
Стремилась в небо шпиля вертикаль...

И был уже не летним Летний сад,
он словно бы таил в себе отмщенье
за то, что, ненавидя огражденья,
я возвращалась к лучшей из оград.
И был уже не летним Летний сад...

Вдаль уводила прямизна аллей.
Когда ступала я по влажным плитам,
казалось – больно спать кариатидам;
не знать, что снится им, – еще больней.
Вдаль уводила прямизна аллей...

Что ж, нас часы прощанья не щадят.
Послушные, мои вбирали очи
и этот свет, и эту бледность ночи,
и грустный, еле слышный листопад.
Нет, нас часы прощанья не щадят...


ЭЛЕГИЯ ОСЕННЕЙ ТРОПЫ

Казалось бы, не может проще быть:
ты понимаешь вдруг, что стал не нужен,
кому, как солнцу, был всегда послушен,
единственному, кем хотел бы жить.

Входя в увядший, облетевший сад,
с усталой грустью ты глядишь на осень,
там листья жгут и ветер их разносит,
и этот дым тебе туманит взгляд.

А на тропе опавших листьев медь
тебя все дальше и все дальше манит,
их шелест мертвый душу не изранит,
и ты о них не в силах сожалеть.

А в сердце желтый паводок разлит
среди молчанья сада золотого;
одно желанье сердце бередит:
лишь только бы
 его
 увидеть снова...


НОЧЬ. ГРОЗА НАД МОРЕМ

Тревожно в воздухе.
 Прибоя шум
все ширится и давит в грудь толчками.
Живая тьма со всех сторон волнами
вторгается в теченье тихих дум.

Я думала – на море шторм...
 Окно
казалось мне душой незащищенной.
Как сердце гулко бьется: вот оно!
Шторм? Иль бессонный стих Галактиона?

Поэзии бурлящие валы
иль моря неизбывное движенье?
Иль свет слепящий выхватил из мглы
тревожный миг ночного мельтешенья?

Когда б не ждал меня родной порог,
Кавказ мне домом сделался бы вскоре!
Да, гор кавказских каменный поток
проходит сквозь меня, впадая в море...

Вот вдалеке огромный кипарис
возник из тьмы, недвижим точно камень.
Но вновь блеснул зловещий синий пламень –
и пальма в страхе ветви клонит вниз.

Где кисть,
 что чертит полосы огня
на небесах, дразня воображенье?
О Грузия! Яви преображенье
в очах пугливых птиц,
 в сиянье дня!

Как барс, что притаился до поры,
пусть усмирится гневная стихия!

...Тряхнуло горы! –
 В трещины глухие
рванулось море!
 Гром...
 Тартарары!

Здесь опубликованы избранные переводы из книги С.Йовенко
"Пора любви", вышедшей в издательстве "Советский писатель" в 1986 г.