Я проснулся под шорох пальмовых листьев в хижине из бамбука

Я проснулся под шорох пальмовых листьев в хижине из бамбука.
Океан в тридцати шагах наполнял пространство собою.
Догорал закат. Где-то здесь доедали Кука.
Поль Гоген где-то рядом в игры играл с судьбою.

Я впервые жил этой ночью - фиолетовой, филиппинской.
Запах гнили переплетался с запахом смуглой кожи.
В черном космосе мокрых щедрот белизной медицинской
Полыхала луна, точно лампочка в тесной твоей прихожей.

Что ж, за все эти дни, и огни в окольцованных дымкой зрачков,
Я внимаю скрипенью чужих филиппинских сверчков.
В душной страсти клубясь островного небелого тела
Понимаю сейчас, каково тебе было, когда ты хотела.

Каково тебе там, на просторах вчерашней шестой
Части суши, где ветер шмалюет сушеной листвой,
Где мороз и Уральский хребет, океан - ледовит,
И чернеет не чёрный народ, сам собой ядовит.

В тех болотах не сгнить, ибо Бахус не склонен к гнилью.
И на "Любишь?" сквозь зубы бормочешь "конечно люблю"
Как эпитет, клочок этикетки на банке с икрой.
Как синоним посменной, всегдашней тоски трудовой.

И вираж филиппинский не я заложил, а презренье к сему
Полуночному бреду, доступному мне одному.
Что стремление в лузу? Не жажда о будущем, а
Лишь слагаемое счета, и - что собираться пора.

Здесь косой не косить, и травой не хрустеть по утру.
Если буду вдруг здесь умирать, ни за что не умру.
Гулких улиц промёрзший асфальт (даже грунт) мне милей.
Уходи дорогая с постылой любовью своей.

И трёхгранным штыком по глазам над травою рассвет
Этих лет не прожить по иному, и нет этих лет.
Понимаю теперь, что спрессовано время и мир
В раздвижную кровать и подушку в далёкой Перми.