Обратное плавание

Дома сыплется побелка
и созвездья липнут к стеклам.
Мне за тридцать, — глупо бегать,
быть в шестерках у восторга.

Перессорился с друзьями,
перепортил маме нервы,
нахожу в себе изъяны
и схожу с ума от гнева.
На былые восклицанья
я кричу:»Чтоб вы загнулись!
У моей любви лица нет —
лишь одни названья улиц.»

Не поют в блокнотах птички, —
адрес, телефонный номер.
На бессонной перекличке
я и тут и там виновен.
Недалеким был и пошлым.
Залпом изо всех окошек
плоть мою пронзает город.
Я убит — иль только ожил? —
весь согнувшийся и голый.

И любви босые ножки
не пришлепают по полу.
Распрямляю позвоночник
в потолке ищу опору.
******
Да здравствуют свободные часы!
Гуляй в своё удовольствие и не ссы,
что тебя припашут, застанут врасплох
с лекцией про божественный,
общественный, семейный долг.

Или подруга посетует, мол любишь её не так,
я уже не говорю о ментах,
для которых всякий праздношатающийся,
плюющий на гладь витрин -
подозрителен. Или зацепят товарищи,
всё делящие на три...

Мало ли существует компаний, точек,
связей, ролей, работ...
Но во время листопада
всё это срабатывает
с точностью до наоборот,

будто бы кто-то сверху
листве скомандывал: - ПЛИ!
Циферблаты теряют стрелки,
и фасады шуршат в пыли...

А какой-то убогий и бесноватый,
привязывая к веткам сорвавшуюся листву,
кричит, что эмиграция в США и Канаду
теперь уже не существу...
И еще бубнит озабоченно,
что смерти нет...
Всё привязано навечно, прочно
к определённому числу гнёзд, мест, лет...

И, срываясь на мат, листопад обзывая
всеобщей судьбою,
сумасшедший все мысли, все листья
опавшие до кучи сгрёб,
разбежался, крича и влетая в них,
как "боинг"
протаранивший небоскрёб!

******
от собачьей жизни у нас глисты:
исты, асты и прочие аты-баты.
а когда-то хватало одной звезды –
светлый образ – усатый и конопатый,

пребывал повсюду и блюл везде,
всех с пелёнок до взрослого остолопства,
всех, а не только русских, с байкой о быстрой езде
под началом партийного руководства.

с ним народ с поллитрой в политбюро,
дотянул колючкою до созвездий.
но накрылось всё это чернобыльскою дырой
и опять про езду на каком-то съезде.

с глаз слетела крашенная стена,
все глядят орлами, по сути ж – вилы!
я б давно послал бы все власти – на!
но везде деляги и заправилы.

скуден выбор, всюду – базар-вокзал,
суета заразней демонстраций.
заикнись, попробуй, о светлом за…!
все в езде, где уж с мыслями собираться.

*******
Я с детского горшка попал в ряды блаженных.
Меняя номера: то классов, то палат.
Я выпил шкаф лекарств — в моем желудке жженье.
Любая из рубах смирительных мала.

Спасибо докторам, что надорвали гланды.
Вкушаю холодок и выдыхаю жар.
Неужто не любовь, а некий трюк рекламный
лежит в основе всех сообществ и держав?

В миру диагноз прост: без денег — всюду стенки.
Их незачем взрывать, ведь я не партизан.
Мой дар, точнее — дурь, какая баба стерпит,
когда на всех устах царит вокзал-базар!

Да что же это я! В лицо втирая сажу,
стыжусь среди свобод, копя стихов балласт.
Взобрался на конька, кляну всех и не слажу:
«Вот, мол, худая власть и жизнь не задалась!»

Вон город протянул во тьме свои красоты.
Неужто счастлив тот, кто нынче сыт и пьян.
О, сколько в небе звезд...
 Беру все звезды оптом:
В слезах не разобрать, которая — моя.


*******


Придёшь с работы едва живой,
Заляжешь, накроешься с головой,
Соорудишь – что-то вроде материнского чрева,
Чтоб припомнить, где впервые забилось и защемило слева.
Отдохнуть, отмыться от людских забот
В лоне тёплых, сонных, летейских вод…
Там лишь эхо прежних желаний: «утку и еду – в постель!»
Все звонки здесь глохнут: «чёрт бы побрал гостей!»
Подождите, я ещё не рождён.
Я ещё обхожу то место слепым дождём.
Я ещё играю на солнце в гирляндах льда.
Мама моя смеётся – беспечна и молода.
Холод и жар демонстраций. Студенческий дым столбом.
Это – словно листаешь бесстрастно чужой альбом.
Жаль, нет фотографий папаши.
Мамочка, как отрезала, послав подальше.
Оно и ясно: измена, гордость, развод…
И я отплываю подальше в тот благословенный год,
Когда я ещё был тёплым мужским плевком,
Залетевшим законно, хоть и случайно в материнскую лужу.
Там я и развивался морщинистым материком,
Соединившим в себе причудливо воду и сушу.
Впрочем, нас было двое: две братских Америки,
Дрейфующих, забывши где юг, где север.
То ли у мамы сил не хватило, то ли залечили медики,
Только наше существование кто-то раз и навсегда обсерил.
Может виноват диагноз, почти библейский – многоводье,
Может сопутствующее роженице безмозглое многолюдье?
Не просто смотреть из сегодняшнего космоса
На причины нашего и мамашиного беспокойства.
Тогда ещё не было никакого УЗИ,
Слишком поздно опытный эскулап нащупал:
«Их же двое!» Я уже плавал в рубашке,
Отсоединённый от братской, тёплой ещё грязи,
Жизнь и смерть ощущая рядышком, -
Мне ли пенять на чудо?
Природа взяла своё: всем телом крича: «Полундра!
Открывайте скорее! Врача! Колумба!»
Я – космический недоносок и брат мой – отработанный матерьял.
Акушер привычно умывает руки.
Подскажите, сочувствовать или завидовать матерям,
Пережившим всю историю мира в едином крике?
Я – счастливец! Я выжил! Я – пуп земли!
Я кричал, как резаный, заработал грыжу.
Кровь и слизь окружали меня, а не сказочные кисели.
Почему же я о том времени, как о безоблачном грежу?..
Мне пора просыпаться, влажное покрывало сняв.
В прохладном, осеннем воздухе черпать силу.
Та рубашка, когда-то спасшая – уже тесна.
Не пора ль уступить её. Кому? Ну хотя бы сыну.