Родине

А может – позабыть?... В вечерних перекрестках
Засниться, заплутать с беспечностью воды,
Которая живет и широко, и просто,
И не гнетут ее ни страхи, ни труды?…

А может – говорить, как поздно или рано
Мы все войдем туда, в наш тихий легкий Дом?
И каждый, кто хоть раз бывал ножом иль раной, –
Там – божий побратим и заново рожден...

Да безумА встают над пьяною державой
Столетья сонных глаз, несытых и слепых, -
Орбиты пустоты, где скиф падет – устал он,
Где каменный уют и всякий стих – под дых...

И жёлтые поля, и твердые службисты,
Железным кулаком сбивающие в грязь –
И Ивикову жизнь, – с сноровкою чекистской, –
И журавлей его, не злясь, не усомнясь…

Боюсь, что в страшный день, когда рукой лукавой
Их князь благословит ПУСТУЮ филигрань
И перережет вмиг торжественно и здраво –
Как тонкий красный шелк – певучую гортань,

Уже не будет тех, что смогут усомниться,
Уже не будет слез о русской красоте –
На склонах Хуанхэ лишь смутно будет сниться
Какой-то странный мавр с чернильницей в руке.

И если дьявол есть, то не потом и кроме,
Он пестует сейчас своих слепых мышей.
И если есть наш враг – он здесь, он в нашем доме –
Глаз мертвая вода и плотный воск ушей.

Пускай пирует боль, пускай смеются черти,
Танцуя на костях распластанной Руси…
Я буду вопреки. Всему, что есть. До смерти.
Благословлять ее горячие виски.

И я клянусь, хоть мне и не пристало клясться –
К чему здесь маскарад, когда она – в крови…
Я жду Её живой, не смея удивляться
Ей, вставшей, если Он ей возвестит – живи!

А если станут здесь все помыслы напрасны,
И если над Страной три петуха вскричат –
Смогу осиротеть без боли громогласной,
Смогу принять, что Дом мой неспроста распят.