Исповедь плаксы

ИСПОВЕДЬ ПЛАКСЫ
(почти мемуарное)

Больше всего на свете я люблю плакать.
Вполне возможно, что сформулируй я эту истину для себя пораньше, прежде, чем перешагнул тридцатилетний рубеж, то пораньше бы стал серьёзно заниматься стихосложением и, быть может, куда больше бы преуспел в этом деле. Но, увы, - «История не терпит сослагательного наклонения!», как сказал некто, видимо, - плакса. И, ура! – «Бумага терпит всё!», как сказал некто, видимо – весельчак.
Но лучше – обо всём по порядку.
В младенчестве я плакал часто и подолгу. Причин расплакаться было множество. Причём физическая боль в это множество не входила. По крайней мере, я не помню, чтобы когда-нибудь плакал от боли, как таковой, хотя и делал это всегда, её испытывая. От жалости к себе, разумеется - да. От страха, что эта боль сделает меня больным и убогим, а то и убьёт – тоже «да». Из расчёта привлечь к себе чьё-то внимание – ого-го! – ещё как плакал! А, вот, от самой боли – нет. «Э-э-э, парень! – могут сказать мне, - Ты просто ещё не испытывал такой боли, от которой плачут! А вот если бы…»… Может быть, может быть… Но будем помнить о сослагательном наклонении.
Лет с четырёх, а именно с этого возраста я помню себя, мне стало ясно, что самые сладкие слёзы рождают мысли. Довольно долго – где-то до десятилетнего возраста я вполне обходился двумя-тремя, ну, может быть четырьмя такими мыслями. Их нетрудно перечислить: «Мама никогда не придёт» - это в одиночестве; «Меня никто не любит» - это в обществе не обращающих на меня внимания; «Я не смогу отомстить обидчику» - при этом в роли обидчика мог быть кто и что угодно – от старшего брата и до столба, о который я сам ненароком треснулся лбом…Ну, и разумеется, - «Я умру». Последняя мысль не возникала как следствие страха от каких-либо опасных событий, это была сладкая мысль о принципиальной неизбежности смерти. Об этом мне поведал старший брат (правда, я ему не поверил) и, после моего вопроса, подтвердила мама – маме я поверил и, говорят, целую неделю проболел, чуть не отдав богу душу, с высокой температурой и горячечным бредом, заключавшемся в двух словах: «Я умру», разумеется – сквозь слёзы. Впрочем, сам я о той болезни ничего не помню.
Эти мысли долгое время были простым и надёжным способом, вызывающим блаженство безутешного рыдания, но далеко не единственным. Не менее эффективным, правда, чуть более трудоёмким средством была литература.
Самым ранним воспоминанием на этот счёт является сказка какого-то француза про бедного ослика и жирную свинью. Ослик был очень бедный – хозяин заставлял его работать и частенько поколачивал палкой, а свинья была не только жирной, но и вела себя весьма по-свински, особенно в разговорах с бедным осликом. Конец сказки был мне непонятен. Хозяева-люди там объявили о каком-то «Празднике Свиньи», а сама Свинья из повествования исчезла, зато появились какие-то непонятные колбасы и копченые окорока, подвешенные на чердаке и разговаривающие между собой от её имени. Я обратился за разъяснениями к папе (именно он читал мне эту сказку вслух), и был весьма расстроен правдивым ответом родителя. Мои симпатии мгновенно перекинулись с Ослика на откормленную великомученницу. Вволю поплакав, я впервые оказался во власти творческого вдохновения и написал… Нет, писать я тогда ещё не умел. … И сочинил свою первую песенку. Вот она:

Я сижу
(хрю-хрю)
И молчу
(хрю-хрю)
А кругом
(хрю-хрю)
Тишина…

Стерегите
(хрю-хрю)
Как хотите
(хрю-хрю)
Всё равно
(хрю-хрю)
Я убегу!

Над этой своей песенкой я плакал, пожалуй, даже больше, чем после отцовского объяснения финала злополучной сказки, так как понимал, что на самом деле хрюшка никуда не убежит, а только мечтает об этом – свинарник на надёжном замке, а злой хозяин уже точит динный ножик, и подлое убийство - неизбежно…
Потом пошли другие сказки, стихи, рассказы, повести, романы – я плакал почти надо всем. Заливался слезами от Андерсена, сладко всхлипывал над «Песнью о собаке» Есенина, выл фальцетом над повестями Тургенева, ронял скупые, уже юношеские слёзы, прочитав «Мартина Идена» Дж. Лондона.
А потом я плакать перестал. Отчасти здесь немалую роль сыграли принятые (кем?) нормы поведения – от упрёка «такой большой, как тебе не стыдно?!» и до утверждения «настоящие мужчины – не плачут», а отчасти – «естественный износ» способов, вызывающих столь желанное слёзоизлияние. Я перечитывал испытанные любимые мною произведения – в груди начинало щемить, в носу покалывать, дыхание становилось прерывистым и… никаких слёз!  Это была мука.
Правильно понять меня смогут, пожалуй, приверженцы нюхательного табака, которые, зарядив обе ноздри изрядной порцией зелья, так и не разрешаются смачным чиханием. На этих бедолаг жалко смотреть – мне доводилось пару раз наблюдать за их мучениями.
Прошло без малого двадцать лет, пока мне, наконец-то удалось написать стихотворение, над которым я, благо был в одиночестве, разрыдался на всю катушку. Стихотворение называлось «Менуэт для двоих». Сторонний читатель может пожать плечами – над чем там рыдать? Скажу честно: не знаю. Я и сам уже не плачу над этими стихами – они написаны шестнадцать лет назад. Но именно эти стихи и подсказали мне, что, казалось бы, лежит на поверхности: если не можешь найти то, что тебе нужно – создай это!
Закончились годы прозы и молодых спонтанных истерик. Начались годы стихов и зрелых, выверенных слёз.
Такие дела.


Сокращенный вариант Предисловия к сборнику стихотворений.

ИСПОВЕДЬ ПЛАКСЫ
(почти мемуарное)

Больше всего на свете я люблю плакать.
Признайся я себе в этом пораньше, быть может пораньше и появилась бы эта книга.
Но лучше – обо всём по порядку.
В младенчестве я плакал часто и подолгу, благо, причин дла того, чтобы расплакаться в детстве – хоть отбавляй!
Лет с четырёх, а именно с этого возраста я помню себя, мне стало ясно, что самые сладкие слёзы рождают мысли. Довольно долго – где-то до десятилетнего возраста я вполне обходился двумя-тремя, ну, может быть четырьмя такими мыслями. Их нетрудно перечислить: «Мама никогда не придёт» - это в одиночестве; «Меня никто не любит» - это в обществе не обращающих на меня внимания; «Я не смогу отомстить обидчику» - при этом в роли обидчика мог быть кто и что угодно – от старшего брата и до столба, о который я сам ненароком треснулся лбом… Ну, и разумеется, - «Я когда-нибудь умру».
Эти мысли долгое время были простым и надёжным способом, вызывающим блаженство безутешного рыдания, но далеко не единственным. Не менее эффективным, правда, чуть более трудоёмким средством была литература.
Самым ранним воспоминанием на этот счёт является сказка какого-то француза про бедного ослика и жирную свинью. Ослик был очень бедный – хозяин заставлял его работать и частенько поколачивал палкой, а свинья была не только жирной, но и вела себя весьма по-свински, особенно в разговорах с бедным осликом. Конец сказки был мне непонятен. Хозяева-люди там объявили о «Празднике Свиньи», а сама Свинья из повествования исчезла, зато появились какие-то странные колбасы и копченые окорока, подвешенные на чердаке и разговаривающие между собой от её имени. Я обратился за разъяснениями к папе (именно он читал мне эту сказку вслух), и был весьма расстроен правдивым ответом родителя. Мои симпатии мгновенно перекинулись с Ослика на откормленную великомученницу. Вволю поплакав, я впервые оказался во власти творческого вдохновения и написал… Нет, писать я тогда ещё не умел. … И сочинил свою первую песенку. Вот она:

Я сижу
(хрю-хрю)
И молчу
(хрю-хрю)
А кругом
(хрю-хрю)
Тишина…

Берегите
(хрю-хрю)
Как хотите
(хрю-хрю)
Всё равно
(хрю-хрю)
Я убегу!

Потом пошли другие сказки, стихи, рассказы, повести, романы – я плакал почти надо всем.
А потом я плакать перестал. Я перечитывал испытанные любимые мною произведения – в груди начинало щемить, в носу покалывать, дыхание становилось прерывистым и… никаких слёз!  Это была мука.
Прошло без малого двадцать лет, пока мне, наконец-то удалось написать стихотворение, над которым я разрыдался на всю катушку. Стихотворение называлось «Менуэт для двоих». Сторонний читатель может пожать плечами – над чем там рыдать? Скажу честно: не знаю. Я и сам уже не плачу над этими стихами – они написаны очень давно. Но именно эти стихи и открыли мне простую истину: если не можешь найти то, что тебе нужно – создай это!
Закончились годы прозы и молодых спонтанных истерик. Начались годы стихов и зрелых, выверенных слёз.