Став имажиофагом

Памяти Иосифа Бродского

… повинуясь лишь самому себе, оставаясь верной себе самой,
расслоились на тьму и свет в обоюдном зеркале. Не пришли домой.
И была досада стила на вязь, гибель внутреннего письма,
свет уходил не остановясь, и его не объяла, не обнимала тьма.
Пена его, Пенелопа, спеклась в углу, стала вещью, первой из них;
«так старухи на островах» распускают краями губ «глазоломное рукоделие» в пустую нить…

 ***

Зная за здешней ночью правило – распускать –
мысли заняты тем, чтобы их не пустили
складки тел, перил, ареолы материка,
выемки пламени на боках светильни.

«Ниши становятся глубже, одежды складчатей», шаг слышней,
по озябшим сусаннам движутся взгляды старцев.
Некто рядом – кидает монеты в осветительный автомат на дне
островной церкви, силясь запечатлеть фрагмент своего суда. Или мытарства.

Разжимая глаз, створкой лежащий ниц,
помещает туда обол, идущего в щели
улиц, меру для единиц.
Умную вещь – на своем ущербе.

В это время мы – тени, богини ин,
светлоглазые кошки в обнимку с рыбой,
черный глаз которой равен ужасу половин,
бывших в точке Большого взрыва.

За окном в оплывающем городе – кабинет,
выстеленный водой, амальгама с чернью,
на которой чокнутый реагент
пишет свои опыты «Возвращенья»

Бучинторо к дворцам, «Granno mio» в мир, красоты красот,
проводя на ощупь от парапета
перспективу, играющую в серсо
с глазом здешнего Каналетто.

 
 ***

«Изобрази» - шепчет зимний свет,
налетев на кирпичную стену больницы или вернувшись в рай
фронтона Сан-Закария» после долгих лет
лёта, взявшись за ломкий край
мраморных раковин, стенки камер, кипы бумаг,
и ты чувствуешь его склонность внимать или жалеть,
быть вернувшимся час-другой,
в это время – впусти и запечатлей,
подоспевший к месту имажиофаг,
к высадке, окормлению, в свой покой.

Свет, вглядевшийся, входит и доспехи стекают с него как мед,
в прялку ажурную, всполохи быстрых окон,
в глубину забытых ее имен,
из которых первое – Пенелопа.

Каменоломня, влюбленная, ловит стаи слов, что видны
в ее теле, подверженным свету боком
восстает из собственной глубины,
порядка вещей, съеженного барокко.

 ***

По его возвращении здесь наступает жизнь;
тени со всех ног бегут за кувшином
церкви, перспективы проглатывают аршин,
святые и львы с фасадов глаголят чинно
 
о том, что «пасифаины, федрины свойства города» суть нули,
мокнущие баранки в воде залива,
и туда падают чайки, не поделив
порции времени, позволяя зрителю быть счастливым,

и хвататься за сердце, до зерни его вминать,
усмиряя пальцами дрожь фрагмента,
пока желатино-серебряная стена
оставляет его в себе, около Фондамента

Нуово. Свет уходит, перебирая лучом
шпили, навершия, давшие новый локон,
на которых взгляд еще обречен
медлить. Протуберанцы в одном из окон

плавят собой отверстия туб,
и туда погружается смех и лепет
канала, ворох его ведут,
обскура, грудная камера Каналетто.

 ***

Занимаясь сущею ерундой,
карауля высадки Одиссея,
зная теперь, что «знает вода, ласкаемая водой»,
обоюдное зеркало возвращенья,

став имажиофагом, «самостоятельнейшей слезой»,
линзой, ласкаемой языком или веком,
капая шаг на влагу, где всякий взор
«обретает в итоге плоть, мерцающую поверхность»,

толику внятного, что живет,
«сообщая способность глазу»
видеть свет, доспехи, стекающие как мед,
браться за грудь, подчиняясь его приказу -

длить телескопический акт
с разрешением вне предела,
«известный как нежность» на языке Итак,
в «клеточной бесконечности тела».
 
 ***

Отсеки эту блажь, вгони легионы свай
в дно – для единой звенящей чашки
Салюте, далее созерцай,
как на яркое блюдце садятся чайки,
привноси в голову весь сервиз
метафарфора, ужас посудной лавки,
точку – слева направо и сверху вниз,
в книжицу, что оказалась сладкой
для себя в "мы",
явь на яство меняющих так легко,
задержавшей время и в нем увязшем.
И ни одна из линз, ласкаемых веком, либо же языком,
не отвечает на вопрос «что дальше».

 ***

«Кажется, Хезлитт сказал, что превзойти этот водный город
сможет город из воздуха», красота
последнего окоема. В чертах которой
аппарат ждет та же черта.
 
И ее не внять – обскуре, изнанке слов,
перевертню, наследующему Итаку,
и не искусству, что, наконец, стряслось
в малоемкой камере, некому результату.

Реагент устал, но знает один закон –
ждешь горячего зеркала ровно столько,
чтобы стать его чокнутым двойником,
испаряемым следом ее со стойки.