Вышка до небес

И что это вдруг на него (сиречь меня) нашло — кажется, примерно так недоумевал один эффектный обнинский комментатор. Мог бы и спросить, между прочим. Хотя, если каждого спрашивать, не постебаешься от души. Но в самом деле, как меня угораздило сложить оду нашему знаменитому подмосковному городу науки («б***ства и скуки» — непременно присовокупляли в те счастливые времена местные острословы, соответственно меняя и первую букву в названии города)?

Каюсь, смолоду гнездилось во мне некое подсознательное влечение к официозной лирике. Наверное, банальное сублимированное извращение, сродни мазохизму. Или, если пытаться себя приподнять задним числом, эдакое утонченное издевательство над режимом. Как бы то ни было, лет в двадцать, будучи уже достаточно антисоветски подкованным и ориентируясь худо-бедно в настоящей поэзии, я изредка все же зарифмовывал, а то и публиковал в местной прессе — хоть не под своим именем, и на том самому себе спасибо — пару-тройку вполне верноподданнических четверостиший. Когда через несколько лет я услышал, как в Обнинске над центральной площадью, по которой вяло маршировала праздничная демонстрация трудящихся, разносится мое позабытое, но теперь вдруг гулко радиофицированное творение, меня чуть не стошнило.

Возможно, отголоски той юной страсти всколыхнулись и подвигли меня прославить родной город. Но вообще-то тут был случай особый.

По соседству со мной, в такой же точно холодной угловой малогабаритке, в панельном доме «гостиничного типа» обитал великий композитор Леня Т. — тот самый, которого сейчас называют российским Жаном-Мишелем Жарром. Но и в то время мой сосед уже себе промоушн делал не слабый, мелькал на ТВ, то тут, то там, и ясно было, что славный наш отель для него лишь временное пристанище, да и в городе этом он не задержится.

В семнадцатиметровой комнате, какая мне и одному казалась тесноватой, благополучно размещались не только сам Леня с женой, созревающей дочерью и породистой кошкой, которая периодически тырила съестные припасы с окрестных лоджий, но и настоящий рояль, так сказать, в натуральную величину. Последний в любое время дня и ночи мог начать исторгать раскатистые звуки, снисходившие на музыканта, как он уверял, непосредственно из космоса. Акустика была идеальной, но я безропотно терпел вынужденное наслаждение вселенским искусством, тем более что жили мы по-соседски дружно и маэстро регулярно выручал меня червонцами до получки.

Только что мы с Леней, перейдя от житейских стыков к творческим, сваяли песенку «Искра на ветру», чуть было не ставшую национальным хитом. Теперешний его проект выглядел еще грандиознее. Не иначе как созвездия, изощренной фалангой выстроившись в небе над Обнинском, вселили в гения полифонии навязчивую идею — написать гимн города. Якобы местным властям такой символ позарез нужен, неугомонный мой сосед с ними обо всем договорился, мы сделаем песнь века, ее мигом возведут в искомый официальный ранг и впредь будут распевать здесь на всех углах, исключительно стоя.

Меня брали сильные сомнения, поскольку и сам я пару лет депутатствовал, пока не разогнали всю эту страну советов, и даже заседал одно время в городской топонимической комиссии, лично участвуя в наречении пресловутых площадей Преображения и Треугольной, но ни про какие остро необходимые гимны ничего там и близко не слышал. Да и просто ломало всякую помпезную чушь из пальца высасывать.

Космический медиум, однако, вцепился в меня мертвой хваткой, суля вечную славу местного масштаба, публикации массовым, насколько возможно в стотысячном городе, тиражом и огромные гонорары от власти. На этот счет он тоже имел совершенно железные гарантии.

Месяца два удавалось мне Леню успешно динамить под разными придумываемыми на ходу предлогами. Правда, все труднее становилось честно смотреть ему в глаза, в очередной раз одалживаясь до получки. Да и работы у меня на тот момент, по-моему, не было, какая уж тут получка. Но держался стойко.

И вот однажды он снова позвонил в мою дверь:

— Слушай, ну напиши быстрее, что тебе стоит? Время-то идет. Всё уже на мази, я везде договорился. Споет Кобзон. Или, может, Магомаев, я еще посмотрю.

Тут мне стало ясно, что крыша у Лени поехала окончательно и спорить бесполезно. Я молча кивнул. А потом обреченно присел на свой единственный предмет мебели — сломанный диван — и минут за сорок накидал текстовку на обратной стороне какого-то старого черновика, не то просроченного счета на квартплату, которую я несколько лет не вносил. Заданный стихотворный размер, или рыбу, как говорят песенники, я уже затвердил назубок, поскольку давно сочиненную Леней величавую мелодию слышал многократно, хотя и не вполне улавливал — должно быть, за отсутствием слуха.

В заказанную межгалактическим композитором пару куплетов с припевом я щедро втиснул никем в итоге не замеченные псевдомистические намеки на лестницу в небо, каковой мне всегда почему-то виделась трехсотметровая обнинская метеомачта, на звезду-полынь, воплощенную в ядерном реакторе, и чудесное спасение. Косвенно помянул Александра Исаевича, так на его счастье и не поселившегося в свое время в городе-заповеднике, хотя к тому дело шло. Прописал отдельной строкой доживающую свой век строительную корпорацию, выделившую мне жилье рядом с отечественным Жаном-Мишелем и потому заслуживающую особой авторской благодарности. Ну и про березы, конечно, немного, как без них?

Леня был счастлив. Утвердили гимн в мэрии действительно без заминки. С Кобзоном вот только не сложилось по каким-то неизвестным мне доселе причинам. Записал песню местный самодеятельный баритон, общий приятель авторов, по совместительству торговавший ботинками. Ее даже прокрутили разок на каком-то городском сборище на стадионе. Как мне рассказывали, динамики так фонили, что понять вообще ничего было невозможно. Вероятно, оно и к лучшему. И тут же про новоявленный официальный символ благополучно забыли. Про баснословный гонорар, естественно, забыли еще раньше.

Мне этот текст, наспех написанный, заведомо сто лет никому не нужный и порой, если вдруг вспомнят не к ночи, упрекаемый — наверняка заслуженно — в казенной сентиментальности, все же иногда, как ни странно, кажется главным, что я сделал для родного города, прежде чем с ним распрощаться (мнилось, будто навсегда, но не тут-то было). Если я вообще что-нибудь для него сделал.

2005

P. S. Лет через десять после описываемых лихорадочных творческих мук я вдруг вспомнил про «гимн» и слегка его поправил. Попутно набросав и вышеизложенное. А еще без малого через двадцать на всякий случай закрыл этот гештальт и сделал теперь уж точно окончательный вариант.

ГОРОД-ЗАПОВЕДНИК

Город мой, надежды островок,
маяк мечты,
верный берег сердцу в час тревог
укажешь ты.
В том краю, где каждый дом знаком,
светлее путь.
Город мой, рожденный под замком,
свободным будь.

Город-заповедник, город-лес
с Федоровской вышкой до небес,
на земле зажглась твоя звезда,
чтобы впредь гореть и греть всегда.
И с тех пор над ласковой рекой
даришь ты и радость, и покой,
лучик озорной
по листве резной,
город мой родной.

Город мой, ученый и поэт,
моряк и врач,
помни вкус открытий и побед
и слез не прячь.
Сосны спят в тиши твоих дворов
под птичий свист.
Город мой, будь весел и здоров,
красив и чист.

Город-заповедник, город-лес
с Федоровской вышкой до небес,
на земле зажглась твоя звезда,
чтобы впредь гореть и греть всегда.
Сколько бы ни выпало кручин,
выручат Курчатов и Турчин,
Встанешь в день иной
за меня стеной,
город мой родной.

Город мой, тебя хранят вовек
Борис и Глеб,
чтобы ввысь тянулся человек
и духом креп,
чтобы юный город у реки
среди берез
бурям и невзгодам вопреки
счастливым рос.

Город-заповедник, город-лес
с Федоровской вышкой до небес,
на земле зажглась твоя звезда,
чтобы впредь гореть и греть всегда.
У реки с кострами до утра
верится, что вправду жизнь бодра,
и судьбой одной
связан ты со мной,
город мой родной.

1992, 2021