О-бо-жаю!

Обожаю талантливых людей. В какой бы области они не работали, что бы не создавали:
книги.
картины,
спектакли,
песни,
дома,
семьи,
детей...
Готов для них всё сделать.
Всё.
Наверное потому, что сам бесталанен, и хочется, чтобы они могли компенсировать мою всё же недостаточность в этой жизни.
Я так думаю. Видимо. Скорее всего.
И каждый раз одна и та же проблема: не верят, что я хочу это сделать просто так. Бескорыстно.
Сразу упрёки, подозреения...
Как в том пошлом анекдоте. То есть наоборот. То есть в анекдоте наоборот. Ну вы меня поняли. Я так думаю. Скорее всего. Почти уверен.
И как бы ты не пыжился-тужился объяснить, мол, не так это, мол, не надо мне от вас ничегошеньки - не верят и всё тут. Хоть лазаря пой!
Шо ж ты ж будешь делать?
Вы скажете, не надо помогать? И будете правы. Возможно. То есть наверное. Но для себя, я так полагаю. Правы, конечно.
Потому что меня хлебом не корми - дай кому-нибудь помочь. И желательно безвозмездно. Не верите? И правильно делаете. Но вот незадача: я и сам не верил, если бы меня не преследовали на протяжении всей моей одна за другой.
Вот послушайте. 
Тут намедни земляки нагрянули с театром прямо в нашу тьму-таракань. А у меня, как на грех, работа. Вечерняя.
 Другой бы что? Что? Не слышу? Правильно! Плюнул бы. Не на земляков, конечно, а на встречу, само-собой. Но не того напали! И давай наяривать по телефону, мол, тут я, дорогие мои стари... тьфу ты, земляки, конечно. Не желаете ли город осмотреть и прилегающие к нему достопримечательности? А так же посетить некоторые места, в которых ваш земеля прозябает? К тому же мы как бы даже вроде и знакомы были. Правда когда-то и не очень достаточно тесно, но всё-тки!
Так шо ж вы дуаете? Угадайте с трёх раз! Ну? Ну! Нну...?!
Пральна! Не позвонили. И соответственно не пришли.
Другой бы что? Верно! Наплевал и забыл. Но не тут-то было. Нет таких крепостей, которые! Разыскал перед отъездом, мол, что к чему? Не случилось ли чего? Может помощь какая-никакая необходима? Всё ж не в родном царстве, милом государстве находимся. Нет, отвечают по телефону, ничего не с вашими соотечественниками случилось. Отбыли, говорят, на просторы незабвенной Родины час назад без происшествий и межгосударственных неприятностей. А мне, спрашиваю, ничего предать не просили? Нет, не просили. Ну и на том спасибо.
С такого буйного расстройства поехал домой на паровозе. Сижу себе, в ус не дую. А тут как раз остановка приключилась, ну двери-то и открылись. Глядь, а на перроне свалка: пасаны в лампасах девчонку бьют. Сразу видно - наш человек! Один волосы её шелковистые на руку намотал, и кулаком с печаткой норовит в лицо заехать, а другие её за ноги держат, чтоб не брыкалась. И что самое удивительное, трое нас, которые непрекрасной половины человечества в вагоне обретались, не сговариваясь прыг из вагону на перрона и пошли клочки по закоулочкам. Тут и водитель кобылы, тьфу ты, то есть паровозу подоспел. Как свистнет диким посвистом, как гикнет  по-разбойничьи, мол я вас, идолы, в полицию, блин-душа, всех пересажаю, если, мол, не прекратите это неприличное безобразие продолжать.
А нашему человеку слово полиция, как серпом по урожаю. Призадумалися бодры молодцы на мгновение, а поскольку их мыслительный процесс притороможенный чуток и происходит белее продолжительной промежуток мгновения, чем оно длится, нам этого хватило, чтобы запрыгнуть с девчонкой обратно в паровоз и осторожно двери закрываются. Чух-чух-чух... Почухали дальше, с любопытством рассматривая в оконном стекле синяки и вдруг откуда ни возьмившиеся царапины.  Эээх, и так, грубо говоря, мягко выражаясь, не красавец , так на тебе - получи скандал прямо в лоб и ещё один под глазом в довесок!
А девчонка напротив дрожит вся из себя, с джинсиков пыль стереть норовит, да на куртке замочек теребит, расстегнуть зачем-то желает. А он ну никак. Она его и туда и сюда - как вкопанный, подлец. И смотрит на меня ТАКИИИМИ глазами, что ни в сказке, ни пером. Сказать, я имею. Описать, ввиду.
Я ей на чисто-русском языке, мол, что ж ты, чуда, с такими  подморозками якшаешься? А она глядит на меня и головой мотает, мол, моя твоя не понимайт. Тут до меня и допёрло, что вовсе даже не наша она, а совсем даже местная. Достопримечательность, я бы сказал, если бы вы позволили. Но вы ж опять скажете, мол, перебор стилистический, и эта, как её... эклектика, и будете как всегда правы. Поэтому я по-другому. Ну вот так например:
...Тут до меня и дошло, что не наша она, а очень даже местное. Украшение, я имею. Ввиду, натурально.
 Хороша!..
Так. О чём это я? Ах,да! Тогда я на чисто зарубежном  вопрос повторил. Лучше бы я этого не делал! Слёзы брызнули из бирюзовых с такой страшной силой, что оросили всё вокруг, включая пунцовые от возбуждения и дрожащие от обиды. А ваше сердце выдержало бы? Нет, вы не уклоняйтесь и не смотрите в сторону. Повторяю вопрос! Во и именно. И моё тоже не камень  точит. То есть не вода, я хотел. Сказать, ввиду имею я.  Рассупонился я, достал предпоследний носовой платок и протянул. И верите ли - слёзки высохнули так же быстро, как и появились на свет. И платок не понадобился. Хотя из вежливости, что ли, промокнула девчонка глазоньки и прикоснулась к губонькам. И улыбнулась. Да так чисто и ясно, что паровоз остановился на станции под очень мне хорошо известным уже много лет названием. Подхватился, еле успел помахать и выскочил. Закурил по дурной привычке и потёпал  по направлению, по которому ноги, какие бы кренделя они не выписывали, всегда приводили меня. К дому, соответственно.
И вот иду я, курю свежего воздуха, и такаая благодаать разливается в нём. В воздухе, естественно. Не во мне же. С чего бы это ещё! Вроде взрослый дядька, ан нет. Что-то такое маааленькое и тёплое шевельнулось в грудях моих, что  никак не объясняется наукой.
Только практикой.
Вот и дом огоньками четырёхэтажными заприветствовал.  Пока ключи с заднего карману доставал, оглянулся я. Вроде как какая-то неведомая сила заставила.
 
Силуэт.
Джинсики.
Курточка.

Она.

Остановилась неподалёку и замерла в свете уличного неонового фонаря.
 Долго длилось это мгновение, пока смотрели мы друг на друга в полутемноте-полусумерках. А может быть и недолго, кто знает. Только вдруг как будто озарение нашло. Повернулся, открыл дверь подъезда, включился автоматически свет, и стою, распахнув дверь, смотрю, как медленно, втянув голову в плечи, проходит не глядя на меня в подъезд и останавливается, не оборачиваясь. И такая тишина повисла в ночной её тёзке, что даже туканье сердца где-то там, глубоко в подреберье, кажется разбудит сейчас соседей, праведно отдыхающих от праведных трудов своих перед праведным рабоче-капиталистическим завтра.
Хриплым от недокура голосом выспросил имя. Господи! Попробуйте угадать, что за имя в любовном угаре приготовили своей дочери её запыхавшиеся родители? Кто сказал Ева? Вы? Нет, Вы? - Неправильно! Хотя будь моя воля, именно оно подошло бы к этим длинным, немного светлее, чем пшеничноое море, чуть вьющимся волосам, к этому с малюсенькими веснушками точёному носику, к этим цвета орехового дерева с длинными музыкальными пальцами рукам, я уже не говорю про всё остальное...
Биртэ! Вслушайтесь: Би-ртэ! Так её родители пожелали. И не ошиблись.
Она хотела мне что-то сказать, или спросить в ответ, но я приложил палец к губам, и мы поднялись на четвёртый этаж.
Веста, как всегда устроила звонкий переполох, выплясывая передо мной фрэйлехс, но увидев на пороге незнакомку, да ещё и такую очаровательную, возревновала и залилась рыдающим лаем во всю бреслауэрскую. Пришлось срочно выдать ей прямо в пасть лакомство, которое тут же переключило собачье внимание с одного объекта на другой, и обильная слюна не позволяла ей больше выполнять свои обязанности по охране хозяина от чьих бы то ни было посягательств. Хотя и посматривала исподлобья на сползшую по двери, присевшую возле неё на корточки, незнакомку по имени Биртэ.
Ни слова не говоря, прохожу на кухню, включаю электрочайник, немедленно начавший тоооненько подпевать тёплому, почти летнему ветру за окном, и, вернувшись в коридор, не могу обнаружить нашу гостью.
Приснилось!
Опять приснилась!

Но зажурчала вода из крана в ванной комнате, дверь распахнулась и ты вышла оттуда уже в моём белом махровом халате, и остановилась, теребя пояс, и не глядя мне в глаза тихонько спросила моё имя. На мгновение сверкнули недоверчиво глаза из-под длинных ресниц, и вновь затуманились, занавесились.
Осторожно, чтобы не спугнуть видение, взял тебя за руку и провёл в гостинную. И пока  рассматривала диковенных рыб в огромном аквариуме, помчался на кухню, где уже выстрелили поджареные тосты и заурчал чайник.
Вернувшись, обнаружил тебя свернувшейся калачиком на диване, и улыбающейся кому-то или чему-то во сне своей ребёночьей улыбкой ангела, когда только крылышки губ шевельнутся  и замрут, чтобы опять через вечность капризно поджаться и вновь расцвести в полуулыбке-полуплаче. Спи, дитя, укрытая мечтами. Доброй ночи.

 Когда через несколько часов мне удалсь всё же провалиться в колодец сна, приснились две невероятных размеров бабочки-махаон, совершающих немыслимые пируэты в странном замедленном танце. Или одна, но перед зеркалом. Потому что и рисунок на огромных крыльях и их форма в точности повторяли друг-друга. И даже движения были синхронными. Но как бы тягучими, амальгамными.

Проснулся от  того, что Веста сучила лапками в беспокойном сне и повизгивала, подвывала тихонечко. Жалобно и отрывисто.
 Три часа двадцать восемь минут.
 Медленно со скрипом приоткрывается дверь.
 Белый халат, распахнутый посередине, вплывает в спальню и наклоняется надо мной, овевая меня свежим весенним прерывистым дыханием, прикрывает горячей ладошкой мой воспалённый рот. Внезапно вспорхнув, светится в темноте на спинке кресла.
Горячие губы точками печатают какое-то давно забытое послание на моём теле, зовут по имени и растворяются в мареве
 душной
 поющей ночи.
 
   Тяжёлая голова не хочет отрываться от скомканной подушки. На колышущихся от смеющегося ветерка шторах струится ласковый добрый поток мягкого солнца.
Бордово-красные цифры будильника укоризненно напоминают о пора  вставать, иначе через пару минут вонзим тебе в уши развесёлый музон или радионовости.
ПОДЪЁЁЁЁМ! Щщяс, ещщё чуток, прикрою глаза и...
...соскочу, как ошпаренный.
Так, стоп! Что это было?
 И было ли это?
 А если было, то где? Где она?

Вот халат. Повис и расслабленно повторяет контуры кресла. Одеяло на полу смотрит насмешливо свернувшись, усмехается блаженно. Уголками.

 Дверь рывком! И на кухне вдруг полу-пенье-полу-щебетанье твоё. И ты, колдуешь над шипящей недовольно сковородкой с выпуклыми, как у тебя в солнечном утреннем свете, глазуньевыми бугорками, улыбаешься мне открытой полудетской-полувзрослой Джокондой, спрашиваешь где соль, и высыпаешь её всю из солонки в желтизну  на белом поле, замерев, вытянувшись, отвлечённая от дел мирских моим скользящим по тебе всей поцелуем.

 Струи душа тарабанят по барабану кожи нещадно, принося расслабление вместо привычного по утрам взбадривания, и осторожненько закрадывается мысль, а не на фиг ли сегодня все дела? И снова проваливаться в бездну, и снова просыпаться, и снова засыпать и просыпаться опять?
Но бритва выскребает остатки сомнений. Вперёд и с песней. И да будет вечер, да будет ночь! А пока – пока! Не скучай.
Веста недоверчиво выглядывает из-за угла, провожая взглядом меня, уже слетающего по ступеням вниз. И ты машешь мне тонкой рукой, и соседка недовольно осматривает тебя с ног до головы.

   Из паровоза, как накрыльях.
 Ключ
 дверь.
 лестница.
 дверь...
Веста, как всегда устроила звонкий переполох, выплясывая передо мной фрэйлехс, и притихла вдруг, когда я ворвался
в коридор
на кухню
в гостинную
спальню
ванную

клочок бумаги на чёрном столике
«Мне очень жаль. Рита.»

чисто по-русски


вспорхнул над столом и

растворился в темноте,
до сих пор напоенной
твоим волшебным
терпким ароматом