Михаил казовский. буковая роща

Михаил Казовский

БУКОВАЯ РОЩА
По мотивам древних сказаний

«…И вот готские красные девы
запели на берегу синего моря:
звеня русским золотом,
воспевают время Бусово…»
          «Слово о полку Игореве»

Зачин
Во времена Дажьбога и Сварога, когда волхвы предсказывали путь, когда сияла наравне с Ярилом посланница богов – звезда Чегирь, когда дубам Перуна поклонялись и называли Днепр Непрой-рекой, когда слова писали на дощечках при помощи священных древних рун, а по усопшим праздновали тризну, предав тела могильному костру, – тогда в верховьях Дона-Танаиса и вплоть до белой Алатырь-горы, которую теперь зовут Эльбрусом, обосновалось несколько племен, носивших имя звучное – русланы.
И царь у них единый был, Дажин – земное воплощение Дажьбога. Он правил справедливо и сумел отбить врагов бесчисленных набеги – сарматов, скифов, готов и других. В его столице – городе Кияре, на берегах студеной Этоко, дворцы сияли золотом червонным, и в храмах никогда не гас огонь на алтаре, средь грозных изваяний.
Имел Дажин одиннадцать детей. Из них в живых остались только трое. И старшим сыном был царевич Буг – могучий, словно ураган Стрибога, искусный воин, будто бы Перун, и добрый, как Праматерь Берегиня. Вторым по старшинству был Златогор – не столь блестящий ратник, но в науках он преуспел – и быстро, и легко, с волхвами говоря почти на равных; постиг премудрость деревянных книг и тайны нитяных хитросплетений, где каждый узелок – особый знак, а весь клубок заменит фолианты; умел камлать, впадая в полусон, и мог судьбу предсказывать по звездам. А младшей у Дажина родилась любимица семьи – царевна Лебедь. Ей дали имя в честь богини Сва, Праматери, Защитницы, Оранты, которая божественным крылом русланов от напастей укрывала. Царевна ж Лебедь с самых юных дней родителей и братьев восхищала не только красотою и умом, но и простым, сердечным, добрым нравом, веселостью, душевной чистотой и скромностью, как подобает деве. Она любила петь и танцевать, с подружками водила хороводы, и как-то раз, в свои пятнадцать лет, была волхвами избрана Купалой, богиней омовения в реке, и все ей поклонялись в эту полночь…
Вот так и жил Дажина славный род. Рождались дети, люди богатели, и не было причины для тревог.
Но грянул час, и небо раскололось, пропел беду магический петух, разверзлись хляби, зашатались горы, раскаты грома сотрясали твердь, и молнии сверкали непрестанно. Из храма вышел бледный Златогор, и по щекам его стекали слезы.
– Что скажешь, брат? – спросил царевич Буг, к нему шагнув, не замечая ливня.
Но Златогор понурившись стоял, и капли слез с дождинками сливались, и кудри потемнели от воды, и мокрая одежда липла к телу.
Воскликнул Буг:
– Царевич, не молчи! Ответь, как на духу, что ты проведал? Я должен знать доподлинно судьбу, какой бы ни была она ужасной!
Тот губы разлепил и произнес, мешая речь со вздохами и стоном:
– Я в бездну заглянул. И видел свет, который скоро вынужден погаснуть. Наступит ночь Сварога. И во мрак Руслания надолго погрузится. Погибнет наш такой прекрасный мир!.. И всеми овладеют ложь и злоба… И мы с тобой падем от рук убийц… И не спастись от этой тяжкой доли… И нет надежд на сотни лет вперед!
Но старший брат поверить отказался. Он сдвинул брови, стиснул кулаки и возразил оракулу с презреньем:
– Неправда! Бредни! Ты плохой пророк. Тебя волхвы неправильно учили. И этот дождь – обычная гроза, а не знаменье вечера Сварога. Наш мир и род не могу умереть, поскольку мы – из рода Белояра, наш прородитель – Ясень Белогор, а он ведь брат великому Трояну! Мы вечны, ибо родственны богам! Волхвы из меда нам готовят сурью, которая умножит наши дни! И нет людей сильнее нас на свете!
Но Златогор молчание хранил, поскольку знал, что спорить бесполезно, и только, очи долу опустив, невесело вздыхал, сутуля плечи. Он понимал, что Буг, увы, не прав. А правда в том, что ночь Сварога – близко…

Часть первая. ЛЕБЕДЬ
1.
Прекрасна осень ранняя в Крыму! Уже не жарко, но листва деревьев еще, как летом, дивно зелена, и теплый ветер волнами играет, вода свежа, а синий виноград, впитавший солнце праздничного юга, готов дурманным соком опоить. Вино искрится в кубке серебристом, медвяным вкусом радует язык и заставляет кровь бежать быстрее, и забывать, что осень у дверей, и создавать иллюзию, что молод…
Об этом думал старый готский царь, который звался гордо – Эрманарик, что значит «всем германцам господин». Седой, как лунь, он говорил негромко, давно уже не мог сидеть в седле и засыпал под шорох опахала. Но сохранял такой же ясный ум, как в юные безоблачные годы, и помнил всё, что было раньше с ним. А раньше были: славные походы, завоеванья вражеских земель, пиры, потехи, множество наложниц и дети от шести законных жен… Но это в прошлом. А теперь он старец и более того – давно вдовец, страдающий от немочи и мыслей, что впереди одно маячит – смерть. И сидя на открытой галерее Таврического (Крымского) дворца, где он любил зимою находиться, от вьюг спасаясь и от холодов, глядел на море, на листву магнолий, на теплый фиолетовый закат и наслаждался тишиной, покоем, пригубливая терпкое вино. Глаза царя блаженно закрывались, он улыбался и клонился в сон…
Но вдруг шаги услышал за спиною. Кто это? Посмотрел и увидал: в дверях стоит и кланяется Бикки – его советник, правая рука.
– Входи, входи, – позволил Эрманарик. – Садись. Вина отведай. Я дремал, но рад, что ты зашел меня проведать. Надеюсь, никаких дурных вестей?
– О, нет! – ответил Бикки. – Всё спокойно. Русланы не готовятся к войне и отобрать Тавриду не желают у Вашего Величества назад. И вот что я подумал: не пора ли нам заключить с Дажином прочный мир, с его семьей навеки породнившись?
Царь весело расплылся:
– Молодец! Ты подсказал прекрасное решенье, которое поможет навсегда с русланами покончить наши распри. Я тоже не хочу вести войну и царство расширять не собираюсь. Я слишком стар для новых ратных дел… А что, у них на выданье невеста?
– О, да! Семнадцать лет царевне Сва: по-готски, стало быть, она – Сванхильда, и Лебедь по-руслански, стало быть…
– А хороша ль собою?
– Ходят слухи, что нет ее прелестней на земле. Стройна, изящна, очень грациозна, улыбчива, покладиста, добра, умна не по годам, но простодушна… Короче, будет преданной женой, я думаю, царевичу Рандверу!
Царь удивился:
– Значит, за него ты прочишь именитую русланку?
Ответил Бикки:
– Да. А кто ж еще достойней, чем Рандвер, в мужья Сванхильде?
Монарх сказал, слегка помедлив:
– Я.
Теперь опешил Бикки. Засмущавшись, глаза потупил и пробормотал:
– Помилуйте, владыка, в ваши годы… Жениться?.. Не уверен… Только что вы говорили, что стары для рати… Но ведь женитьба – это тоже рать… любовная… в которой поле брани – супружеская брачная постель… И требует она таких усилий, которых нет, увы, у пожилых…
Внезапно рассердился Эрманарик, набычился, зафыркал, покраснел, оскалился, как хищник, и вельможу очами, словно молнией, пронзил. Ударил по столу сухой ладонью и произнес, чеканя каждый слог:
– Заткнись, несчастный. Слушать не желаю твоих дурацких, пакостных речей. Сравнил женитьбу с бранью! Это ж надо! Какая связь? В своем ли ты уме? Война трудна, жестока и опасна и смерть приносит тысячам людей. А брак приятен, весел и забавен, поскольку детям он дарует жизнь! И мне подарит новый стимул к жизни! Разгонит застоявшуюся кровь, омолодит и возвратит здоровье!.. Ну, словом, Бикки, решено: женюсь! Ступай, скажи царевичу Рандверу, что должен, по велению отца, в Русланию отправиться немедля, прибыть скорее в город их Кияр, и сватом выступить перед царем Дажином, и сговорить Сванхильду за меня! Пусть до зимы в Тавриду возвратится – с невестою любезною моей! Ты понял, нет?
На что ответил Бикки:
– Смиренно повинуюсь, государь. Желанье ваше для меня священно. Я сей же час Рандвера снаряжу… – И, удаляясь, рассыпал поклоны с умильною улыбкой на устах. Но, выйдя вон, проговорил сквозь зубы: – Дурак безмозглый! Старый губошлеп! Жениться вздумал на краю могилы! Рассудок изменил ему совсем! Как видно, хочет помереть рогатым? Ну, что ж! Пожалуй. Так сему и быть!..
2.
Спустя неделю готские послы уже стояли у ворот Кияра. Сидел Рандвер на вороном коне и был в пурпурном царском одеянье; на шапочке фазаний был плюмаж, а на груди, на золотой цепочке, висел пятиконечный медальон с гербом родоначальника – Амала. Рандверу миновало двадцать семь. Его жена, царевна Хильдегунда, при родах неудачных умерла. Он тосковал и долго убивался и дал зарок остаться холостым. И радовался втайне, что Сванхильду отец не хочет отдавать ему. Рандвер считал, что ни одну из женщин он больше не сумеет полюбить. А путь к Дажину, во главе посольства, царевича развеял и помог освободиться от сердечной боли. Он снова был уверенным в себе и голову держал, как победитель. Красивый, стройный, волосы до плеч, с горбинкой нос, гагатовые очи – смотрелся убедительно Рандвер!
Он проскакал в раскрытые ворота, в сопровожденье приближенных лиц, с достоинством, степенно, величаво, как подобает важному послу. А во дворце он встретился с Дажином и принят был учтиво и тепло, и разговор о свадьбе вероятной у них двоих непринужденно тек. Сказал руслан:
– О вашем предложенье мне надобно подумать хорошо. Нет, в целом я не против, но, признаюсь, меня, Рандвер, увы, смущает то, что ваш отец в годах весьма преклонных, а Лебеди всего семнадцать лет… Вот вы бы подошли ей много больше… А Эрманарик – вряд ли, я боюсь… Уж не сердитесь на слова прямые, обидеть не хочу моих гостей, но поступить я должен хладнокровно. Пока что отдыхайте, добрый друг, гуляйте, пейте, ешьте, веселитесь, а завтра вы получите ответ.
Рандвер кивнул, сказав, что он согласен, и, поклонившись, вышел от царя.
А царь велел бежать за Златогором, чтоб сын как прорицатель дал совет.
И сын камлал на капище у Лады, среди фигурок вил и рожаниц, и так сказал родителю в итоге:
– Не соглашайся! Вижу много бед, которые придут за этой свадьбой. Сестре у готов будет нелегко.
Дажин ответил:
– Но такую цену не жалко заплатить за прочный мир. Подумай сам: уж если породнимся, никто не посягнет на наш союз. Ведь готы и русланы – это сила, и вместе нас врагам не одолеть!
Но Златогор с отцом не согласился:
– Союз непрочен будет, и война последует за гибелью союза.
– Так что же делать? Коли откажу, война случится, вероятно, завтра.
– Спроси у Буга. Как рассудит он?
– Я с Бугом в ссоре. На него в обиде.
– Но ведь сражаться выпадет ему!
– Не надо, Златогор, не затевайся. Твой брат – предатель. Веру изменив, он изменил русланскому народу и памяти великих праотцев. В своем уделе пусть живет, как может, а я с ним знаться больше не хочу.
– Тогда спроси хотя бы у сестрицы – согласна ли пойти за старика?
– Ну, вот еще придумал! Если станем советоваться с женщинами, то мы сами превратимся в слабых женщин.
– Но ты ведь любишь Лебедь всех сильней!
– Люблю ли? Нет. Я дочку обожаю, души не чаю в ней, боготворю и за нее готов расстаться с жизнью. Но существует, мой сыночек, долг. Я царь. И должен думать о народе. И за покой Руслании моей пожертвую возлюбленной царевной, которая мне очень дорога, поскольку мир моей страны – дороже!
– Ты делаешь ошибку, государь.
– Я поступаю, как диктует совесть.
И, встретившись с Рандвером, объявил, что принимает предложенье готов. Рандвер, довольный, попросил его:
– А не могу ли я увидеть Лебедь? Коль я «купец», то мне теперь «товар» лицом, как говорится, предъявите!
– Ну, что ж, пожалуй… – и Дажин слуге велел царевну кликнуть в одночасье.
Она вошла и встала у дверей, отцу и гостю в пояс поклонившись.
А гость, оцепенев, смотрел на Сва и чувствовал, что сердце бьется в горле.
О, как была русланка хороша! Глаза блистали, словно два светила, румянец нежный на щеках горел, и губы ярче вишенок алели. А хрупкий стан! А нежность тонких рук! Рисунок шеи – точно лебединый! И женственность во всех ее чертах… Нет, описать словами невозможно Сванхильды неземную красоту!
Но надобно отметить, что Сванхилье Рандвер внушил не меньше теплых чувств. Она в одно мгновенье оценила и мужественность дерзкого лица, и стать фигуры, и огонь во взгляде, сказав себе: «Вот за кого бы я пошла бы замуж прямо без оглядки!» – и опустила очи, покраснев.
Дажин промолвил:
– Познакомься, дочка. Его Высочество – Амал Рандвер, сын готского царя, а это значит, что скоро станет пасынком тебе.
Царевна пуще прежнего зарделась и, голову склонив, произнесла:
– Я рада… И надеюсь, мы поладим…
А тот ответил:
– Несомненно, так…
И оба засмущались, понимая, что друг без друга им теперь не жить!

3.
В дорогу собирались две недели. Ведь царь Дажин невесте отдавал в приданое несметные богатства: дубовые в железе сундуки с мехами, драгоценностями, кожей; рабов и слуг не меньше пятисот; коней, коров, баранов и верблюдов без малого три тысячи голов! И это всё добро сопровождалось конвоем из дружинников царя.
Царевне Лебедь подали повозку, отделанную кожей и парчой, и лентами из шелка, и цветами. Дажин благословил невесту в путь, и поезд покатился из Кияра…
За всю дорогу Лебедь и Рандвер друг с другом говорили очень сухо. Он спрашивал порою: как спала? как настроенье? нет ли просьб и жалоб? Она благодарила в двух словах и ни на что обычно не пеняла. Боялись оба сердцу потакать – ведь добрый разговор всегда сближает, а эта близость им была страшна. Рандвер твердил, что он, как прежде, предан покойной Хильдегунде, а на Сва взирает с уважением – и только. И Лебедь отгоняла мысли прочь о том, что ей царевич интересен, стараясь думать о его отце, которому женой должна быть верной. Однажды лишь спросила невзначай:
– А Эрманарик – он не слишком желчный?
На что Рандвер ответил без прикрас:
– С друзьями добрый, а врагов не терпит. Жесток бывает, как любой монарх. И держит нас в ежовых рукавицах.
– А он меня способен полюбить?
Тут у Рандвера вырвалось невольно:
– Да вас, царевна, не любить нельзя! – и, сдержанно кивнув, коня пришпорил.
А Сва пробормотала, чуть дыша:
– О, боги, что мне делать? Я пропала…
Меж тем, в Тавриде, во дворце царя шла подготовка к свадьбе полным ходом. И Эрманарик, вмиг помолодев, ждал появленья молодой невесты. Велел покрасить волосы себе, подстриг усы и бороду короче, прогулки на коне возобновил и даже начал чаще улыбаться. Когда же он русланку увидал, сошедшую с повозки по прибытье, воскликнул пораженно: «О, майн готт, да это же не женщина земная, а лучик солнца с неба прилетел!»
И свадьба веселилась всю неделю, Сванхильна стала мужнею женой, могущественной готскою царицей, а Эрманарик был безмерно горд. И лишь Рандвер порой вздыхал печально, на «молодых» стараясь не смотреть, да Бикки говорил ему украдкой:
– С огнем играет наш великий царь. И в пламени своей последней страсти он всех погубит и себя спалит!

4.
Прошло два года. Царская чета жила неплохо, в целом благолепно, весной перебираясь на Дунай, а зиму проводя опять в Тавриде. Сванхильда, успокоившись вполне, супруга почитала, уважала и на второе лето родила наследника – царевича-малютку, прелестное румяное дитя, которого по-готски звали Хлодвиг, а по-руслански дали имя Лад. С Рандвером Лебедь виделась нечасто: царевич время проводил в войсках, границы царства зорко охраняя – на севере от финнов и словен, на западе от греков и дулебов, а на востоке от заволжских орд. И жизнь у них текла довольно гладко, без потрясений и серьезных войн, пока однажды старый Эрманарик, упав с коня, не повредил бедро.
Он мучался от боли очень сильно, впадая временами в забытье, и Бикки снарядил гонца к Рандверу, чтоб пригласить царевича к отцу. Царевич прибыл, проскакав три ночи, взволнованный, расстроенный, в пыли, и, устремившись в царские покои, пал на колени сбоку от одра. Его заметив, молвил Эрманарик:
– Я рад, что мы увиделись, сынок. Мне тяжело. Я безнадежно болен и, вероятно, вскорости умру. Поэтому послушай и запомни. Тревожно мне отнюдь не за страну – я знаю, что царем ты будешь славным и наш народ сумеешь защитить; тревожно мне за добрую Сванхильду и Хлодвига – за брата твоего. Женись на ней. И объяви, что Хлодвиг является наследником царя. Рандвер, молю, пообещай мне это. Утешь перед кончиной старика.
И тот ответил:
– Сделаю, как хочешь. Сванхильда мне всегда была мила, и этот брак не будет нам противен.
– Меж вами что-то было?
– Ах, отец, как можешь ты подозревать такое! Я до сих пор любил ее как сын, а Сва меня как мачеха любила…
Но Эрманарик, на локте привстав, от боли покривившись, догадался:
– Так Хлодвиг у Сванхильды – от тебя?!
Рандвер отпрянул в страхе суеверном и, видя, что правитель не в себе, воскликнул, задыхаясь от волненья:
– Клянусь богами, я кристально чист! Пусть Фрея разорвет меня на части, а Один пусть огнем испепелит, коль я солгал! Поверь мне: крошка Хлодвиг – мой брат любимый. Слышишь? Только брат!
Отец упал затылком на подушки и с раздраженьем глухо проворчал:
– Не знаю… сомневаюсь… убирайся… Я должен отдохнуть… бедро горит… – И смежил веки, тяжким сном забывшись.
Царевич вышел с камнем на душе.
– Ну, что? Ну, что? – спросил Рандвера Бикки, стоявший неотлучно у дверей.
Рандвер ответил:
– К сожаленью, бредит. Боюсь, грядет его последний час.
– К царевне поспешите. Подготовьте ее к сему печальному концу.
– Да-да, пожалуй… Надобно бедняжку душевным словом как-то поддержать… – И он побрел, задумчивый, к Сванхильде.
Она с шитьем сидела у окна и взор свой на пришельца обратила. В ее глазах царевич прочитал немой вопрос и низко поклонился:
– Для Вашего Величества, увы, доставил я безрадостные вести: мой батюшка впадает в забытье и постоянно путается в мыслях… Его мы можем вскоре потерять…
Поднявшись, Лебедь подошла к Рандверу, его за руку с нежностью взяла и, заглянув в глаза, сказала тихо:
– Я знаю и готова ко всему. Мне Эрманарик был хорошим мужем, а Хлодвигу – заботливым отцом. Но обмануть природу невозможно… Он слишком стар и покидает нас. А мы его вовеки не забудем и жить должны, как нам велит судьба…
Раднвер проговорил:
– Судьбе угодно, чтоб сделались мы мужем и женой. Отцу я в этом только что поклялся. И брак наш государь благословил.
Сва встрепенулась:
– Боги! Неужели? Я буду рада. Рад ли ты, Рандвер?
– Боюсь мечтать… Волнуюсь, как мальчишка… От счастья сердце прыгает в груди…
– Так значит, я тебе не безразлична как женщина?
– О, дорогая Сва! Влюблен я страшно с первого мгновенья, но должен был любовь мою скрывать… Душой терзался, тосковал и плакал, надежды не имея никакой…
– Святое Небо! Значит, я любима?
– Никто, как я, на свете не любил!
Пред нею опустившись на колени, свое лицо уткнул в ее ладонь и так стоял, невольника покорней. Потом спросил:
– Позволено ли мне надеяться в грядущем на взаимность?
Сванхильда улыбнулась:
– Мой Рандвер! Какой ты глупый! Разве сомневаться в моей любви возможно хоть на миг? Я с первой встречи без тебя страдаю, и только долг велел мне честь блюсти, стремиться подавлять в себе желанья. Теперь таиться больше нет причин. Мы скоро будем вместе, ненаглядный. Заветную свободу получу, чтоб стать затем твоею безраздельно!
К ее руке он трепетно припал и пальцы целовал благоговейно. Вдруг помрачнел и глухо произнес:
– Мы грешники… Отец еще не умер, а мы его невольно предаем…
Она сказала:
– Ничего, любимый: ведь Эрманарик этого хотел!..
Рандвер поднялся, взял ее за плечи и в губы, наклонясь, поцеловал. Сванхильда обняла его за шею, и их горячий, страстный поцелуй, казался, длится целую эпоху.

5.
Катились дни, как будто в Доне волны. Все ждали смерти старого царя, а он, как прежде, на краю обрыва стоял, но в пропасть падать не спешил. Рандвер и Лебедь виделись нередко, царевич с братом маленьким играл, затем они втроем в саду гуляли, шутили, забавлялись, хохоча, забыв об умирающем монархе. И даже скромный Бикки как-то раз сказал Рандверу, отойдя в сторонку:
– Прошу прощенья за мои слова, но я предупредить считаю долгом. Вы слишком безмятежны, сударь мой, а стены во дворце имеют уши. И эти уши, кое-что узнав, хранить в себе не будут вашей тайны. Царю немного лучше. И ему не преминут поведать доброхоты, что сын его с царицей каждый день… Поберегитесь! Будьте осторожней!
Царевич озабоченно кивнул:
– Да-да, ты прав, нам надо опасаться, поскольку страшен в гневе мой отец. Спасибо за подсказку…
Но на деле Рандвер и Лебедь больше не могли подолгу оставаться друг без друга. Опасность подхлестнула их любовь. И то, чего боялся добрый Бикки, произошло в опочивальне Сва.
Она спала, раскинув руки-крылья, а он дремал, ее прижав к себе, и оба отдыхали в томной неге, мгновенья счастья бурно пережив. Ее уста шептали: «Мой любимый…» А он шептал: «Любимая моя…» И ветерок, из окон долетавший, их локонами весело играл.
Но тут внезапно двери распахнулись, и замелькали факелы во тьме. Охранники теснились на пороге, но в спальню ни один войти не смел. Потом дружина быстро расступилась, и появился тощий человек, седой, весь в белом, явно хромоногий, на палку опиравшийся с трудом. И, стукнув этой палкой, он воскликнул – визгливо, весь от ярости дрожа:
– Сквернавцы! Подлецы! Прелюбодеи! Вы грязью замарали честь мою! Но грязь я смыть сумею – вашей кровью! И псам бродячим кину вашу плоть!
Любовники со сна не понимали, что происходит, где они и с кем. Но быстро к ним сознание вернулось, и оба содрогнулись, онемев: стоял в опочивальне Эрманарик, поднявшийся со смертного одра!
Рандвер в испуге проронил чуть слышно:
– Отец… владыка… но ведь ты же сам просил меня жениться на Сванхильде!
Монарх затрясся:
– Не перевирай! Просил жениться – но когда, поганец? Когда меня не станет на земле! Я думал, что умру. Но я не умер! И продолжаю вами управлять! Вы – негодяи. Мерзкие уроды. И вас обоих на заре казнят.
Взмолилась Лебедь:
– Грозный повелитель! Казни меня, но пощади его! Он твой наследник, и, казнив Рандвера, кому бразды сумеешь передать?
Ответил Эрманарик:
– Не волнуйся, бразды подхватит Хлодвиг, младший сын, которого, надеюсь, воспитаю достойным званья готского царя!
Рандвер к отцу с надрывом обратился:
– Казни меня, но пощади ее! Она твоя законная супруга и Хлодвигу заботливая мать. Прости Сванхильду, будь великодушен!
Но Эрманарик снова отвечал:
– Обоим вам прощенья быть не может. И оба заслужили только смерть!
Он повернулся и ушел, хромая, а те, дрожа и плача, обнялись, как плачут люди перед расставаньем, и говорили, что на небесах, возможно, души их соединятся…
А царь к себе помощника призвал и повелел:
– Пиши, любезный Бикки: тебе я стану диктовать указ. Пункт первый: вероломного Рандвера немедленно повесить. Пункт второй: проклятую изменницу Сванхильду к двум лошадям ремнями привязать и, вскачь пустив их, с места, быстроходно, царицу разорвать напополам!
Советник Бикки даже содрогнулся и выронил дощечку для письма. Проговорил:
– Владыка, что я слышу? Вы страшной смерти пожелали той, которую любили безоглядно, и сына Лада подарившей вам?
Старик, скривившись, кисло усмехнулся:
– Да, потому, что сильно я любил, теперь я так же сильно ненавижу. Ее лица небесные черты… фигуру… голос… легкую походку… я жажду уничтожить! Растерзать! И превратить в кровавые ошметки – за то, что предала мою любовь! Ты понимаешь, Бикки, как мне больно? Ты видишь, Бикки, слезы на глазах? Я плачу, Бикки, плачу и страдаю… Но изменить решенье не могу.
– Владыка, отчего же? В вашей воле их наказать, но только не казнить!
Нахмурился на это Эрманарик и, слезы утеревши, произнес:
– Таков закон. Предателям не место среди живых и в свите у царя. Просить напрасно. Нынче на рассвете я их повелеваю умертвить!
Рыдая, Бикки снова взял дощечку и дописал чудовищный указ.

Часть вторая. ЗЛАТОГОР
1.
Пришла пора читателю поведать, чем прогневил отца царевич Буг.
Когда ему исполнилось семнадцать, по указанью сведущих волхвов отправился искать себе невесту за тридевять земель – на остров Род. Когда-то проживали там русланы и поклонялись нескольким богам – Трояну, Ладе, Волоху и Роду; но после греки вытеснили их, завоевав священный город Трою, а остров позже наименовав по-гречески, как ныне, – остров Родос. И вот, спустя десяток сотен лет, царевич Буг с надежною дружиной поплыл в ладье к эллинским берегам.
На Родосе в то время правил Фотий, которого туда поставил Рим, поскольку римляне еще владели империей обширной, – в том числе включавшей Иудею и Элладу. И к Фотию съезжались женихи, желавшие сразиться на турнире, – ведь победитель должен был назвать своей женой Эвлисию – красотку, у Фотия единственную дочь.
Дружина Буга прибыла к турниру, и наш царевич одолел других отважных и могучих претендентов, которых был отважней и мощней. Да и невеста, увидав руслана, в него влюбилась в тот же самый миг. Он походил на сам Колосс Родосский, седьмое чудо света, что стоял у входа в порт, любого поражая немыслимой своей величиной. И Буг не уступал ему в величье, подковы гнул и цепи разрывал, при этом, как русланы, чисто брился и бороду с усами не носил, ходил привычно с бритой головою, лишь чубчик на затылке оставлял, но этот чубчик, шапочкой прикрытый, смешливых греков редко веселил.
Итак, царевич выйграл на турнире и в жены взять Эвлисию хотел. Но Фотий отвечал ему на это, что дочку-христианку не отдаст язычнику, хотя и царской крови. Сказал ему:
– Крестись, тогда она твоею будет пред людьми и Богом.
Задумался надолго славный Буг и совещался со своей дружиной, не зная, как достойней поступить. На третий день он к Фотию явился и дал согласье веру поменять. Крестился сын Дажина в тот же полдень, по святцам имя Павла получив. А через день уже сыграли свадьбу, и, посадив супругу на ладью, повез ее царевич за три моря – на родину, в Русланию, к отцу.
Но царь Дажин, узнав, что сын крестился, с такою силой вознегодовал, что отказался посмотреть невесту, а Бугу крикнул:
– Убирайся прочь, вероотступник и предатель подлый, собой Кияр священный не скверни! Я отдаю Голунь тебе в кормленье – тот, что построен у Непры-реки. Живи и правь там, но в моей столице твоей ноги не будет никогда!
И Буг уехал. Жил неторопливо, набеги горцев с юга отражал, а вскоре у Эвлисии родился прелестный мальчик, маленький крепыш. По святцам имя получил Стефана, а по-руслански звался он Баюн. Был весельчак, задира, непоседа, прекрасно пел под гусли и слагал такие замечательные гимны, что не было сказителя сильней. Когда Баюн подрос, его родитель сам обучал мальчишку мастерству скакать, стрелять и на мечах сражаться, и мальчуган к шестнадцати годам превосходил других не только в пенье, но и в искусстве побеждать врага.
И в это время во дворце у Буга, в Голуне появился Златогор. Он прибыл к брату прямо из Кияра, был возбужден и быстро говорил о том, что надо поднимать дружины и готам подлым объявлять войну.
– Постой, родимый, не части, братишка, – его царевич старший перебил, – и расскажи понятней, что случилось?
Вздохнув, поведал Бугу Златогор историю о Лебеди несчастной, как Эрманарик обнаружил, что она ему с Рандвером изменила и приказал обоих умертвить.
– Погибла Сва ужасной, страшной смертью, разорванная между двух коней! Ее останки бросили собакам, и готский царь с улыбкой наблюдал, как те сестрицу нашу пожирают… – Заплакал Златогор, и вслед за ним у Буга тоже выступили слезы. И у обоих не хватило слов, чтоб поделиться всей своей печалью, и оба лишь вздыхали тяжело, обнявшись крепко, по-мужски, по-братски.
– А что отец? – спросил у брата Буг.
– Он слег от горя, перестал питаться и проклинает тот злосчастный миг, когда сестренку выдавал за гота.
– Ко мне тебя решил направить он?
– Нет, я сказал отцу, что надо с Бугом собрать полки для праведной войны, а он ответил как-то равнодушно – мол, этим Лебедь мы не воскресим. Но возражать не стал… И я поехал.
Буг помолчал. Прекрасное чело изрезали глубокие морщины; глаза прикрыв, он долго размышлял. Потом сказал:
– Мы вряд ли в одиночку сумеем готов мерзких победить. Они сильны, отважны и коварны. А до Дуная – не подать рукой. Для подготовки требуется время.
– Согласен. Мы спешить не станем зря. Сплотим союз из родственных народов: царя Словена надобно позвать, что Ладогой владеет и Ильменем, и мерю с чудью пусть возьмет с собой, дулебов кликнем, тиверцев, будинов, конечно, не забудем северян и, безусловно, также берендеев. Такое войско Эрамараник-тать, поверь мне, никогда не одолеет. К тому ж он стар, а сына погубил. А без Рандвера у проклятых готов, я думаю, нет шансов на успех.
– Ну, что ж, пожалуй. И тебя, братишка, я видеть рядом очень бы хотел.
– Не сомневайся, Буг. С тобою вместе мы начатое дело завершим и отомстим за смерть сестрицы нашей!
И оба брата снова обнялись. А Златогор ни словом и ни взглядом не выдал то, что ведал наперед: по предсказаньям, славную победу, которую в бою одержит Буг, он, Златогор, скорее, не увидит, поскольку в битве должен умереть.

2.
А между тем и старый Эрманарик без дела на Дунае не сидел. Он понимал, что гордые русланы над Лебедью расправы не простят и нападут на готов непременно. Поэтому спешил собрать войска. А как собрал, решил ударить первым, внезапностью врага ошеломив, и рать свою направил за Карпаты, по перевалам горным, на восток. Сказал, что сам кампанию возглавит, и ехал в государевом возке, твердя одно и то же беспрестанно:
– Узнаете, дурашливые псы, как обижать заслуженного волка! Порву в куски! Клыками прокушу вам горло и напьюсь горячей кровью. Она мне силы новые придаст, и я еще сто лет в живых останусь!
Лавина готов миновала Днестр и перешла Руслании границы.
И эту весть отважные гонцы, коней загнав, домчали до Голуня.
Да, Буга удалось застать врасплох: его дружины были наготове, но Буг подмоги крепкой ожидал, собрания единой мощной рати, крушащей всё, как стиснутый кулак. Послал Баюна он к царю Словену, чтоб сын, служа царевым стременным, привел бы войско с берегов Ильменя. А Златогора бросил на Кавказ, чтоб тот вернулся с целым легионом русланов, адыгейцев и алан. И родичи к нему не успевали! Буквально две недели или три – и оказался б он во всеоружье, как подобает встретил бы врага. А тут? Один! С ничтожною дружиной – как ковылинка против топора!
Но Буг сказал:
– Трусливо не сдадимся! Большую сечу затевать не след, а будем отступать в некрупных стычках и в городе закроемся затем. Продержимся в осаде три недели – а там друзья на выручку придут!
И гаркнула дружина:
– Любо! Любо! С тобою, Буг, врагов перехитрим, а после пошинкуем их в капусту! Отмщенье! Кровь за кровь и смерть за смерть!
Так и случилось: конные отряды на готов нападали невзначай и, пощипав пехоту и обозы, мгновенно уходили от погонь. Противник злился и потом, в отместку, сжигал селенья на своем пути, насилуя русланских дев и женщин. Пылали избы. Жито на корню горело жарко, превращаясь в пепел. И черная, паленая земля все дальше вглубь Руслании тянулась.
Захватчики построили плоты и синюю Непру преодолели. И покатились прямо на Голунь.
Уж тут не удалось избегнуть схватки: она случилась на речушке Псёл, и Буг скакал в челе своей дружины, в червленом островерхом шишаке, разглядывая готов сквозь забрало, под стягом бело-красным на древке, под звуки труб и громы барабанов. А готы с трех сторон, как воронье, на конницу русланов налетели, чело смешали, крылья отсекли и в месиво сплошное превратили – и всадников, и пешие полки.
А на пригорке старый Эрманарик за ходом брани тускло наблюдал, от солнца щурясь, и жевал губами:
– Ну, что, попались, жалкие глупцы? Я город ваш Голунь с землей сровняю. А царь Дажин платить мне станет дань, забыв о мысли нападать на готов… Я повелитель этих всех земель! И нет меня грозней на белом свете!
А Буг сражался из последних сил, в кольце врагов, израненный, усталый, до пят в чужой и собственной крови. И вот его дружина побежала, не выдержав, сломавшись, затупив свои мечи о готские доспехи.
– Назад! Куда? – вскричал упрямый Буг, к соратникам в седле оборотившись, и готская каленая стрела его по шее голой полоснула. Он вздрогнул, захрипел, затрепетал и, покачнувшись, потерял сознанье, и отпустил поводья у коня, лицом упав во взмыленную гриву.
А конь, заржав и вставши на дыбы, понесся вслед за Буговой дружиной, хозяина из сечи вынося. Безжизненное тело подхватили на всем скаку дружинники его и, удержав в седле, сумели споро в голуньские ворота провезти. Привратники соединили створки, успев дружину внутрь пропустить, а готам путь отрезать перед носом.
Остался городок в кольце врагов, и началась жестокая осада.
А Буга в чувство вскоре привели. Открыв глаза, проговорил он слабо:
– Что слышно? Не идет ли помощь к нам?
Но близкие со вздохом отвечали:
– Увы, увы, пока что не видать…

3.
А царь Словен, на Ладоге сидевший, Баюна встретил очень хорошо. Блондин кудрявый с карими глазами, плечистый, коренастый Бугов сын имел такую ясную улыбку, приветливое доброе лицо, что все ему радушно улыбались и сразу предлагали сесть за стол как самого заслуженного гостя.
Сказал Словен:
– Для нас большая честь родного внука славного Дажина увидеть в наших северных краях. Мы родичи, имеем общих предков и общим поклоняемся богам, поэтому готовы без раздумий русланам в чем угодно подсобить.
Словен Баюну тоже приглянулся: сорокалетний полноватый царь блистал умом и превосходной речью, мог словеса затейливо плести и удивлять познаньями в науках; и, несмотря на кругленький живот, на лошади скакал великолепно. Сказал Баюн:
– Я тоже очень горд, что вы меня берете в стременные, надеюсь вам опорой стать в бою, а коль затем позволит ваша милость, под гусли петь на праздничных пирах.
– Так ты поешь?
– Немного. Очень скромно.
– Так спой.
– Пожалуй.
Гусли принесли, и Бугов отпрыск, проведя перстами по струнам звонким, песню затянул о том, как Сва, прекрасную русланку, убили за великую любовь.
Словен достал платок и вытер слезы. Сказал сурово:
– Эрманарик – тать. И я ваш гнев всецело разделяю. И Бугу непременно помогу.
Баюн воскликнул:
– Так велите споро дружинникам к Голуню выступать!
– Да, сборы не затянутся надолго. Дней пять – и мы отправимся в поход. За справедливость. За благое дело. Отмщенье! Кровь за кровь и смерть за смерть!
И юноша ответил:
– Любо! Любо! Победа наша будет жить в веках!
И вот уже клубятся по дорогам и конные, и пешие полки, а вслед за ними тянутся обозы с оружием, едой и фуражом. К дружине примыкают ополченцы, и этот вал, как снежный ком, растет, и катится, и движется к Голуню, и, словно конь встревоженный, храпит.
А с юга приближается другая такая же бесчисленная рать, ведомая бесстрашным Златогором из Предкавказья и с Кубань-реки.
И эта сила, слившись воедино в верховьях Псёла, где стоит Оскол, доныне именующийся Старым, наизготовку встала, чтоб Голунь из окруженья вызволить быстрее.

4.
Но Эрманарик тоже был не промах: искусный полководец, понял он, что перевес его уже потерян и готы оказались в меньшинстве, что в битву он теперь не сможет выйграть, а значит, надо спешно отступать. И он тогда осаду снял с Голуня, ретировался в считанные дни и, бросив половину снаряженья и часть людей на произвол судьбы, бежал на запад спешно по дорогам, которые разграбил до того.
В пути редели готы – от болезней, от ран и от отсутствия еды, их кони тоже в массе умирали на выжженной, обугленной земле.
На пятки наступали им русланы – Словен скакал у войска во главе как самый умудренный полководец, а Златогор Словену помогал. У Буга раны быстро заживали, но он еще командовать не мог и ехал не верхом, а на телеге, и сын его нередко навещал. Отец все время спрашивал Баюна:
– Ну, как там готы? Эрманарик где?
Сын отвечал:
– Трусливо убегают, от битвы уклоняясь каждый раз, но и без битвы по дороге дохнут, телами засевая все вокруг.
– Мне Эрманарик нужен окаянный, я сам его желаю умертвить.
– Терпенье, тятя: как пройдем Карпаты и засверкает голубой Дунай, там в логове измотанного волка настигнут наши преданные псы!
– Но пусть его не трогают, оставя на казнь для Златогора и меня!
– Не беспокойся, сделают, как надо…
И вот уже дунайские леса приветствуют русланов птичьим пеньем и рощами шумят по берегам. Царь Эрманарик, высохший, усталый, с остатками дружинников своих успел замкнуться у себя в столице – где ныне расположен Эйзенштадт, у озера Нейзидлер-Зё, в низине. Но это самодержца не спасло. Войска Словена окружили крепость и штурмом взяли вражеский оплот.
В пылу сраженья пал советник Бикки: он умолял русланов пощадить седого беззащитного монарха и дверь в опочивальню закрывал своим тщедушным несуразным телом; разрубленный почти напополам, к ногам завоевателей свалился.
В цареву спальню двое ворвались – два брата в окровавленных кольчугах: пониже сухопарый Златогор и мощный Буг, уже совсем здоровый. Царя увидев, встали по бокам и два клинка направили на татя.
Старик сидел, ссутулясь, на одре, седые космы падали на плечи, и наблюдал, как пальцы на ступнях его босых неспешно шевелятся.
– Молись, поганец! – крикнул младший брат и лезвием царапнул щеку гота.
Тот поднял равнодушный мутный взор и, посмотрев в упор на Златогора, вдруг рассмеялся, сморщив острый нос и рот открыв беззубою дырою.
– Да он безумен! – растерялся Буг, свой меч от удивленья опуская. – Я убивать калеку не могу, поскольку это не по-христиански.
Но Златогор ему ответил так:
– Стыдись, несчастный! Пред тобой губитель сестрицы нашей, несравненной Сва. И ты ее оставишь неотмщенной?
– Да, христиане немощных не бьют…
– Что ж, как угодно. Ну, а я вот – нехристь и за сестру воздам ему сполна! – и меч загнал противнику под ребра.
И Эрманарик, выпучив глаза, залившись кровью, повалился навзничь. И молвил тихо, испуская дух:
– Простите, люди… я лечу к Сванхильде… чтоб у нее прощение молить…
Стояли оба брата угнетенно, в душе не ощущая торжества.
Вдруг Златогор, подняв глаза к окошку, увидел, что с соседнего крыльца какой-то гот, по виду очень юный, из лука собирается стрелять, свою стрелу нацелив прямо в Буга, склонившего чело над мертвецом – смиренно, с непокрытой головою, держа в руке спасительный шишак.
– Брат, берегись! – вскричал в тревоге младший и, кинувшись к открытому окну, собою Буга заслонил от гота.
Стрела пропела, пущенная в цель, и в шею Златогорову вонзилась, пробив ее, открытую, насквозь, и острый треугольный наконечник из-под затылка вылез, из волос.
– О, Боже, брат! – к нему метнулся старший, под мышки Златогора поддержал, но тот осел и, истекая кровью, чуть слышно, умирая, прохрипел:
– Я знал… заране… ибо ночь Сварога не за горами… помни это, Буг!.. И знай, царевич, что твоя кончина идет от гота… он зовется Ви… – и, задрожав, испариной порылся.
– Зовется Ви? – спросил в испуге Буг и сжал охладевающее тело.
Но брат закончить имя не успел и вытянулся в судороге смертной.
Заплакал Буг, прижав его к себе, и на колени тихо опустился. И всё стоял, с поникшей головой, один с двумя оставшись мертвецами.

5.
Так победили – и Словен, и Буг, но горечь от утраты Златогора им не давала радостно вздохнуть. Покойного, по древнему обычью, огню предали, чтоб его душа, освободившись от остатков тела, взлетела вместе с дымом к небесам; прах ссыпали в сосуд и поместили в клетушке малой на одном столпе, и это называлось «домовиной»; а там, где погребальный был костер, насыпали курган больших размеров и у его подножья провели поминки, что носили имя тризны. Вино и мед лились у них рекой, на кулаках дружинники сражались и собственные гимны пел Баюн. Он славил Златогора и Словена, дань уваженья отдавал отцу, приветствовал дружину кличем «Гой-йя!» – дружина ж отвечала: «Ом, хайэ!», что значило буквально: «Слава Небу!» И тут к Словену с Бугом подвели трехлетнего угрюмого ребенка, глядевшего волчонком на руслан, и пояснили: «Это наш царевич, рожденный Эрманариком от Сва».
Буг рассмеялся:
– Боже мой, племянник! Иди в объятья, несравненный Лад!
Но исподлобья тот глядел на дядю и раздраженно, глухо произнес:
– Нет, я не Лад, поскольку не желаю о матери-русланке вспоминать, покрывшей нас неслыханным позором. Я Хлодвигом зовусь, поскольку – гот!
Буг помрачнел и так спросил у Лада:
– Ты гот, который кроткую жену меж двух коней на части разрывает? Ты гот, который сына своего велит повесить, словно бы убийцу? Ты гот, способный жечь и убивать, и грабить беззащитные селенья? Коль ты способен на такую грязь, то именуйся Хлодвигом по праву. Но если ты способен сострадать несчастной Сва, безумно полюбившей Рандвера – то есть, брата твоего, и если сердце у тебя не камень, то ты руслан, а стало быть, и Лад!
Но мальчик продолжал бубнить упрямо:
– Нет, я не Лад, поскольку не прощу вам батюшку, зарезанного вами!
Ответил Буг:
– Нет, я не убивал, клянусь Всевышним! Эрманарик умер, пронзенный Златогоровым мечом. И Златогор за это поплатился, погибнув, защищая жизнь мою. Поверь, поверь же, милый мой племянник: на мне нет крови твоего отца. А Лебедь я любил с такою силой, что за сестру готов был умереть. Она была прекрасна, наша Лебедь! И нет за ней постыдного греха. Пойми, мой милый, и смягчись душою. И дай тебя к груди моей прижать!
Тот сморщился, закрыв глаза ладошкой, и зарыдал пронзительно, навзрыд, и бросился в объятья к дяде Бугу, и хлюпающий нос в плечо уткнул. А дядя Лада гладил с теплотою и говорил заботливо ему:
– Ну, успокойся, детка, ну, не надо. Слезами, знаешь, горю не помочь. Должны мы, безусловно, помнить мертвых, но коль остались живы, дальше жить. И радоваться каждому мгновенью, которое дарует нам судьба. Прекрасен мир, а мы – его частицы. Должны любить, смеяться, есть и пить, растить детей, коней, цветы и жито, купаться в море, воздухом дышать и помогать всем немощным и старым. Тогда на сердце будет хорошо.
А Лад спросил:
– Возьмешь меня с собою?
Ответил Буг:
– Ну, ясно, что возьму! И отвезу в Кияр – к Дажину, деду, чтоб он достойно внука воспитал, а внук ему помог забыть про старость и скрасил бы оставшиеся дни. И заодно надеюсь я отцово прощенье наконец-то получить!..
Шумела тризна. Пенилось в братинах рубиновое терпкое вино. А чуть поодаль, за стволами буков, стоял подросток готский – Винитар. Племянником внучатым доводился он только что убитому царю. Поскольку был теперь он старший в роду Амала, то стремиться мог на готский трон, недавно опустевший. И это он, с соседнего крыльца убил, стреляя в Буга, Златогора. И Златогор тогда в предсмертный миг, о будущем предупреждая брата, произнеся загадочное «Ви…», имел в виду, конечно, Винитара! Глядел на тризну хмуро Винитар и повторял беззвучными губами:
– Гуляйте, веселитесь, червяки. Настанет час, и конницей моею я вас неумолимо растопчу. И отомщу за униженье готов. И царство деда вновь восстановлю!
И клятве этой дерзкой, к сожаленью, осуществиться было суждено.

Часть третья. БУГ
1.
Прошло семнадцать лет. За эти годы немало приключилось перемен.
Дажин скончался у себя в Кияре, прожив чуть меньше века, и во сне остановилось старческое сердце. Русланию он Бугу завещал, с которым внешне вроде примирился, но в глубине души не мог простить – его уход в христьянство, в православье.
А Буг в Кияр не стал переезжать и правил племенами из Голуня, его своей столицей объявив, Кияр же сделав центром древней веры, с кумирами языческих богов. И кто желал – в Голуне мог креститься, где был построен православный храм, а прочие, кто верен был Дажьбогу, по-прежнему мог жертвы приносить деревьям, водам, солнцу, истуканам. Буг никого за веру не теснил.
Теперь его русланы называли Буг-сар (Буг-царь) иль сокращенно – Бус.
Эвлисию любил он, как и раньше, ничуть не остудив любовный пыл, и та ему, как прежде, отвечала взаимностью и жаром светлых чувств.
Их сын Баюн уже давно женился и Бугу внучек славных подарил, а внуком ни одним не осчастливил.
И Лад уже давно мужчиной стал – командовал русланскими полками, дружину Буга в строгости держа.
Ну, словом, жизнь у них катилась мирно, и не было предвестников беды.
Но вот однажды, в середине мая (а по-руслански, «травня», стало быть) явилось к Бугу гуннское посольство с телегами невиданных даров. А сам посол в парчовом одеянье, коротконогий смуглый здоровяк, моргал все время узкими глазами, козлиную бородку теребя, произносил слова с подобострастьем:
– О, мудрый Бус! Привез тебе привет от нашего светила – Баламира, который светит ярче тысяч солнц, пророка и ученого к тому же, и гения по части ратных дел. До Баламира хунну прозябали, никто нас не любил, не уважал, а Баламир навел у нас порядок и армию такую сколотил, что мы по обе стороны Урала теперь наводим ужас на людей. Нам впору и с русланами сразиться, но для чего плодить себе врагов, когда мы можем сделаться друзьями? Великий повелитель Баламир послал меня к тебе для заключенья военного союза, чтоб затем стереть с лица земли проклятых готов, а их владенья честно поделить. Как смотришь ты на это предложенье?
Ответил Буг:
– Я искренне польщен вниманьем самодержца Баламира и все дары с почтением приму. И буду рад достойной нашей дружбе. Но нападать на готов не хочу. Кому нужны бессмысленные жертвы? Владений мне хватает за глаза, а лишнего, чужого нам не надо. Вот если готы сами нападут, тогда русланы станут защищаться и помощь гуннов нам не повредит. Считаю так. Уж вы не обессудьте.
Посол кивнул:
– О, прозорливый Бус! Твои слова – как жемчуг драгоценный. Их Баламиру верно передам, и наша дружба станет нерушима!
– Я буду рад, коль избежать войны совместными усильями удастся…
Не ведал добрый, чуть наивный Буг, что в то же время Баламир направил других послов с дарами на Дунай и предложил Амалу Винитару, который правил готами давно, союз военный – только против Буга! И говорил почтительный посол:
– О, Винитар, правитель многомудрый! Мы знаем, что лелеешь ты давно мечту свою ударить по русланам и за убийство деда отомстить. А мы хотим расширить наши земли – на запад, до Голуня и Непры. Так не пора ли выступить совместно? Мы с двух сторон на Буга нападем и всю его державу изничтожим!
Довольный, улыбался Винитар, усы его, как пики, задирались, а волосы немытые до плеч на бурый муравейник походили. Ответил быстро:
– Я безмерно рад, что наши устремленья совпадают. Мы расчленить Русланию должны. И род русланский вырвать вместе с корнем. Мужчин убить, а женщин превратить в рабынь-наложниц – для рабов и нищих, чтоб в скотском состоянии держать. Они – скоты и недочеловеки, и не достойны видеть этот мир. Но самый недостойный и презренный – царек их мерзкий, Белояров Буг. Такая мразь! Крещёное отродье! Его я жажду лично удавить.
– Тогда к войне готовьтесь. Этим летом с Русланией покончим навсегда.
– Я сплю и вижу наше наступленье.
– Я Баламиру это передам…
А Баламир же, сидя на Урале, конечно, равносильно презирал и наглых готов, исходящих злобой, и добрых незлопамятных руслан – и тех, и тех считая дураками. Вынашивал коварный, дерзкий план. Мечтал: должны Европой править гунны, всех остальных навечно покорив. А чтобы гуннам двигаться на запад, им надо беспрепятственно пройти сначала по русланским тучным землям, а вслед за тем – по готским берегам. Для этого столкнуть обоих лбами задумал вероломный Баламир. Пускай сшибутся в беспощадной схватке, друг друга безоглядно истребят, а там уж гунны на конях мохнатых проскачут до Дуная без помех и завоюют Рим и Византию!
Он ждал послов, и лишь настал июнь, те возвратились в ставку Баламира. Сказали: всё устроено вполне, и готы этим летом на русланов внезапно нападут наверняка, надеясь получить от гуннов помощь; а Буг не сдастся, будет воевать, на наш союз рассчитывая тоже; ну, словом, европейцы в западне!
Послушав, Баламир кивнул степенно, послов за верность поблагодарил и распорядился поломать им спины, чтоб не смогли бы лишнего сболтнуть и чтобы план войны остался в тайне.

2.
Опять война! Опять горят посевы, а дети над телами матерей, убитыми врагом, опять рыдают, и только воронья веселый грай над падалью растерзанной несется. Повсюду смрад, пожарища и вой, и нет спасенья от лихого рока!
Русланы, не готовые к войне, сначала, к сожаленью, отступали, но Буг и Лад все силы напрягли и множество мужчин вооружили, и наступленье готов пресекли. Баюн пришел с Кавказа с ополченьем, и обе рати встали у Непры – в томительном, тревожном ожиданье. И обе ждали гуннов, чтобы те кому-то помогли по договору. Но гунны не спешили ни к кому.
Тогда в шатре у Буга состоялся совет военный, на котором Лад сказал, что надо, переплывши реку, самим на неприятеля напасть. Баюн же заявил, что в этой схватке, где силы приблизительно равны, на выигрыш рассчитывать нелепо, и надо дело миром завершать, с пришельцами во всем договорившись. Добавил также:
– Я считаю, что… ты, Лад, послов возглавить наших сможешь, поскольку сам наполовину гот – и не обычный гот, а царской крови! Тебя они послушаться должны. – И сын к отцу с вопросом обратился: – Что скажешь, царь?
Сидел недвижно Буг, и оселедец на его затылке свернулся невеселым червячком. Поднявши веки, произнес негромко:
– Боюсь, без боя нам не разойтись. И Лада снаряжать к врагам опасно. На сечу мы обязаны пойти. А для победы надо очень скрытно вязать плоты и ночью переплыть Непру у Роси, чтоб затем внезапно на готов отдыхающих напасть. Я сам возглавлю это наступленье, и мы прорвемся – или же падем!.. Стоят две тени за моей спиною: сестрица Сва и братец Златогор. Они меня на дело побуждают, и я вразрез их воле не пойду. Пусть грянет бой! За нашу с вами землю, за нынешних и будущих детей, за то, чтоб больше никакая сила нам не мешала благолепно жить. Мы победим! Поскольку мы русланы – и в рабстве жить не будем никогда!
Баюн спросил:
– А если все же готы нас одолеют? Как себя вести?
– В лесах скрываться. Отступать к Кавказу, Кияр священный не отдать врагу. – Он посмотрел на сына с теплотою. – Эвлисии поклон мой передай и внучек поцелуй от деда крепко. Пусть помнят, как я горячо любил – жену, семью, Русланию родную и всех, кто был со мною до конца. И даже если грянет ночь Сварога, я верю, что русланы не умрут, а выстоят и выдюжат невзгоды и вновь дождутся солнечной зари!
И трое обнялись перед сраженьем и прошептали хором: «Ом, хайэ!»

3.
Сначала шли дела у них неплохо. Плоты построив, по Непре-реке перебрались на сторону другую и, готский лагерь тихо обогнув, направили атаку прямо с тыла.
Но Винитар уловку раскусил, застать его врасплох не получилось, и пешие русланские полки на конницу внезапно налетели. Войска смешались, и напрасно Буг пытался удержать людей от бегства, и тщетно Лад дружинников бросал на самые опасные участки – ход битвы изменить не удалось.
Тогда к реке русланы устремились, чтоб вплавь из окружения уйти, но готы перерезали дорогу, замкнув тем самым страшное кольцо.
Рубили всех, не оставляя пленных.
Верхушку лишь оставили в живых, включая Буга, Лада и Баюна, – примерно семь десятков человек. И, заковав железными цепями, босыми к Винитару привели.
А готский царь сидел в походном кресле, покручивая сальные усы, и по-кошачьи хищно улыбался. Сказал, довольный:
– Мой великий дед, погибший от русланов Эрманарик, наутро завтра будет отомщен. Я вас на небо с радостью отправлю, но исключенье сделаю для двух. Во-первых, для Баюна: он, сказитель, пускай расскажет родичам своим, как мы сильны, страшны и беспощадны и с нами биться – значит умереть; пускай русланы с участью смирятся – под готами безропотно ходить. И Хлодвигу я тоже дам свободу, когда на службу к готам перейдет, поскольку мне доводится он дядей. Всем остальным одна планида – смерть!
Ответил Хлодвиг, глядя исподлобья:
– К тебе на службу, жалкий Винитар? Скорее небо упадет на землю, а море загорится, как смола! Я ненавижу готов всей душою, хотя и сам наполовину гот. Мне чужды ваши тупость и гордыня, любовь к себе – презрение к другим. Русланы много чище, много лучше, живут в добре, в гармонии с собой и захватить чужое не мечтают. И я не Хлодвиг – потому что Лад! И лучше я умру, как остальные, чем подчинюсь ничтожеству – тебе!
– Тогда умрешь, – и Винитар с презреньем на собственного дядю посмотрел.
– И я твоей пощады не желаю, – заговорил взволнованно Баюн. – Отец – мой Бог, и без него не мыслю свое существованье на земле. Я не предатель и его не брошу. И я хотел бы первым умереть, чтоб гибели отца уже не видеть.
– Тогда умрете оба! – Винитар от злобы нервно весь перекосился. – Вы мерзкие ублюдки и щенки и не достойны жить на белом свете!
Но к Винитару обратился Буг:
– Полушай, царь! Произнести хотел бы последнее желание мое.
– Что ж, говори.
– Простить прошу Баюна. Оставь его, пожалуйста, в живых. Чтоб тело он мое отвез к Кияру и по-христьянски там похоронил, а вся моя родня могла б к могиле по праздникам великим приходить и поминать меня в своих молитвах.
– Отец, я не смогу, – вскричал Баюн, – перенести с тобою расставанье. Чем эта пытка, лучше умереть! – и он залился горькими слезами.
– Не плачь, мой мальчик, – отозвался Буг. – Крепись, мужайся, выдержи достойно все то, что предначертано судьбой. Последнюю мою исполни волю, духовный этот подвиг соверши, как Сам Христос, который на Голгофу был вынужден нести Свой тяжкий крест, и за поступок сей тебе воздастся.
Все замолчали. Только Винитар подкручивал усы. Потом ответил:
– Да, я согласен. Ибо есть закон: последнее желанье перед казнью предписано смиренно исполнять. А готы чтят закон. Повелеваю: Баюна расковать из кандалов и дать ему возможность после казни тела убитых там захоронить, где он захочет. Остальные будут повешены за шею на заре. Все, кроме Буга. Ибо он крестился, а стало быть, уверовал в Христа. И я ему позволю Иисуса в мгновениях последних повторить: взойти с крестом на гору над рекою и умереть на этом же кресте, к нему прибитым ржавыми гвоздями. Ну, как – не против?
Отозвался Буг:
– Да коли против, разве ты изменишь кровавое решение свое?
– Конечно, нет! – и Винитар расплылся. – Я просто для приличия спросил. Итак, молись. Даю тебе возможность позвать на помощь все своих святых, а также Пресвятую Богоматерь. Пускай услышат и тебя спасут. Само собою, если будут в силах… – И засмеялся, как игривый бес.
Буг произнес:
– Молиться ныне буду не о спасенье тела моего; оно грешно, а стало быть, и тленно. Молиться буду о моей душе. Пускай она спасется после смерти и к Абсолюту плавно воспарит. Молиться стану о других казнимых – и о тебе, несчастный Винитар. Я попрошу прощения у Бога для бедной Винитаровой души, заблудшей в темноте непониманья, что есть на свете Счастье и Добро.
– Молчать, мерзавец! – готский повелитель визгливо и несдержанно вскричал. – Я понимаю, что такое счастье: Русланию навеки покорить, а все ее добро себе присвоить. И этой цели я уже достиг!
Буг, покачав печально головою, вздохнул и взор на небо устремил. Пробормотал:
– Прости ему, Создатель! Не ведает поскольку, что творит!

4.
Лишь только солнце осветило лес, раскрася в алый цвет его верхушки и разбросав монетки по Непре из ярко-красной, настоящей меди, как грохот барабанов зазвучал, и палачи в багряных одеяньях приговоренных к петлям подвели. И среди них стоял царевич Хлодвиг – в простой рубахе и простых портах. Он бледен был, но видимой тревоги не выражали синие глаза. Сказал с усмешкой:
– Вот и всё, пожалуй. До возраста отца не дотянул… Но старше мамы на четыре года!.. Как и она, увы, недолюбил, недострадал и многого из знаний постичь, понять, обдумать не успел. Но ни о чем, признаться, не жалею. Я честно жил, и заглянуть в лицо старухи-смерти мне теперь не страшно. Пускай берет! На небо воспарю, чтоб души Златогора и Дажина и мамы Сва приветили меня. А Эрманарик если попадется, то и ему наверно поклонюсь, поскольку больше не держу обиды…
– Ну, полно медлить! – крикнул Винитар. – Пора покончить с этой канителью!
И петли взяли в руки палачи, и на казнимых в тот же миг надели, и за веревок потянув конец, несчастных вздернули на толстых ветках. И закачались мертвые тела, роняя с губ коричневую пену…
Тогда и Буга пробил смертный час. И готский царь к нему поворотился. Руслан, склонясь под тяжестью креста, на гору шел, с усильем ставя ноги, и жила вздулась на его челе, и оселедец на виске болтался, но грустный взор царя не трепетал, а был возвышен и прекрасно светел. Вот он вершины наконец достиг, и крест свалил, и выпрямился чинно, перекрестился, глубоко вздохнул и произнес, глаза поднявши к небу:
– Прости мя, Боже, коли что не так я совершал на свете этом бренном. Иду к Тебе на Твой священный суд – с надеждой на грядущее спасенье! – и снова осенил себя крестом, и поклонился низко-низко, в пояс. И лег спиной на деревянный крест.
А палачи железными гвоздями прибили его руки в трех местах – в локтях, потом – в запястьях и ладонях, и ноги тоже в двух местах пробив, – в коленях, в углублениях лодыжек… Буг застонал, и слезы по щекам от боли и страданий покатились, но, зубы сжав, он милости не ждал.
А крест меж тем с распятым приподняли и водрузили в вырытой дыре, и землю у столба утрамбовали.
И расступились быстро палачи, увидев самодержца Винитара, подъехавшего на гнедом коне.
И взор скрестили сильные мужчины: один – распятый, выше, не кресте, другой – внизу, на лошади гарцуя. Один – в крови и белый, точно мел, другой – румяный, пышущий здоровьем. Один – как Бог, другой – как сатана.
Воскликнул Винитар, глаза прищуря:
– Прощай же, Буг!
А тот слегка кивнул и произнес на выдохе:
– Прощаю…
– Я победил! – заметил Винитар.
– Теперь – конечно, – отвечал казненный. – Но умертвить – не значит победить. Рассудят время и людская память. Ведь остаются добрые дела, а злые умирают очень быстро, и люди их творца потом клянут…
– Не хочешь ли сказать, что ты бессмертен? – и гот, скривив губу, захохотал. – Быть может, как Христос, теперь воскреснешь?
А Буг вздохнул:
– Воскресну, если Он того захочет… – И взглянул на небо: – О, Господи! Помилуй и спаси! – И посмотрел на блещущее солнце, и сам, как солнце, словно воссиял, весь в золотом священном ореоле.
А Винитар как будто почернел, обуглился от беспредельной злобы и, мрачный, желчный, повернув коня, спиной к горе с крестом оборотился.
А Буг, вперед подавшись, сделал вдох, еще один – и потерял сознанье. И легким мотыльком его душа к бескрайним горним высям устремилась…
Сияло солнце. Был прекрасен мир, вступающий незримо в ночь Сварога…

5.
Баюн проплакал целый Божий день, затем, собравшись силами, поднялся и начал собираться в  дальний путь.
Крест опустили, вытащили гвозди и в саван завернули мертвеца. И, положив на дроги, на солому, укрыли плащаницей расписной. И сын повез родителя к Кияру, где тот похоронить себя велел.
Волхвы в Кияре объявили траур и принесли богам немало жертв. Но Буга не сожгли, а, по канону, как подобает, предали земле. И пел Баюн под гусли на поминках, а люди подпевали: «Ом, хайэ!»
Эвлисия же, верная супруга, велела в камне мужа изваять, и вскоре Буг предстал перед народом – из серого гранита, как живой: стоял по пояс в царском одеянье и в шапочке на бритой голове, и с крестиком на шее, под затылком, и с рогом изобилия в руке. А ниже, на квадратном постаменте – олень, коровы, воины, волхвы и строки из Баюнового гимна.
А реку Алатырку, что течет вблизи священной Буговой могилы, в народе называют с той поры Буг-сар (Буг-царь), и это имя звучит по-современному – Баксан.
Течет Баксан, напоминая людям о славе предков, для которых честь ценилась высоко, дороже жизни.
Да, умер Буг по умыслу врагов, но длилось мало счастье Винитара. Он победил русланов, но не смог сдержать лавину налетевших гуннов и дрогнул, побежал и был убит рукою самодержца Баламира.
И Баламир в Валахию проник, а дело предка завершил Аттила, и оказались под его пятой народы от Урала и до Рейна!
Но жизнь у всех империй коротка, и вскоре развалилось царство гуннов. Котел Европы их переварил, смешал с аборигенами Дуная; так появились прадеды румын, болгар, австрийцев, современных венгров… Исчезли готы в этом же котле, – отчасти только, чудом сохранившись на Крымском полуострове, в горах, где пережили даже Чингисхана…
А что ж русланы? Где теперь они? Да там же, где и были – на Кубани, Дону, Донце, на Вятке и Днепре, оставив от «русланов» имя «русы» – иль «русичи», что, в общем, все одно. На западе от прежнего Голуня, близ той, священной Бусовой горы, где Буга-Буса, как Христа, распяли, русланы новый город возвели и в честь Кияра Киевом назвали. И этот город под свое крыло собрал потомков Буга и Словена – полян, древлян, мещеру, северян, дреговичей, радимичей и прочих, которым дал одно названье – Русь. И даже несмотря на ночь Сварога, когда у власти грозный Чернобог, Русь не погибла, а идет упорно на путеводный свет Чегирь-звезды и верит в то, что жертвы не напрасны, что Белобог в итоге победит и на земле русланской будет счастье – то, о котором грезил славный Буг!

Послесловие
Сбылись слова руслана Буга-Буса: распятый, он не умер, а воскрес – душой, в сказаньях, в памяти народной. О нем мы слышим в шорохе листвы, когда, волнуясь, буковые рощи шумят на Буковине у Днестра. О нем мы слышим в каждой русской букве,  и в мощи, что имеет бык-бугай, и в легкости ничтожнейшей букашки, и в россыпях несметнейших богатств.
А города? А реки? Нам известны и Северный, и также Южный Буг, Дорогобуж на Осьме, Буск и Бугунь, река Бузан и речка Бузулук…
А разве в Бухаресте нет намека на Буга-рекса (то есть, короля)?
И в Буско-Здруе, городишке польском, мы снова различаем тот же звук…
А в речке Буже? Или в речке Босне?
Да что ходить за тридевять земель, когда имеем около Самары российский, всем известный городок, носящий имя Буга как руслана! Вы догадались? Да, Бугуруслан!
Кто жив в словах, тот до конца не умер. И в русских сказках продолжает жить великая краса – Царевна Лебедь, которая священной птицей Сва нас прикрывает белыми крылами…
Они живут, а с ними живы мы.
Нам надо помнить всех своих героев.
Забыть о прошлом – значит умереть.