Моя леди, я посвящу это последнее дыхание Вам...

Провести глазами по линии спины. Упругость кожи, нежность детских лопаток, еще не сформировавшиеся складочки, еще не оформленные окончательно мышечные прожилки.
Вот-вот и, кажется, прорастут крылья.
«Свели лопатки, живот вперед, задницу назад, пошли…» - дурачатся, как стайка молодых обезьянок.
И ты смотришь неотрывно на эту спину, пришедшую вновь в статическое напряжение, поднимаешь глаза, все выше и выше, проводя ими, как жаждущими руками, по неоперившейся глади, по острым лопаткам, все выше и выше, к белой надломленной в игре лебединой шее…
Она оборачивается на магнит моего взгляда. Она ошеломленно натыкается на его вожделеющую прямоту.
Нет, я не пьяна. Точнее, да, я пьяна. Но, нет, не от вина, а от самой жизни моей теперешней, ведущей меня по острию лезвия, режущей мне каждым шагом моим вены на нервах. Я пьяна в это мгновение ощущением своей неведомой доселе силы.
Но это лишь амбиции.
Как жаль, но это лишь амбиции принцессы, как ни странно, принцессы, у которой никогда не было и не будет никакого королевства. Принцессы, по рождению своему, не имеющей ни капли королевской крови ни в одной мало-мальски крохотной венке.
И все же – это сила. Сила, с какой мужчина жаждет восполнить свое неуемное желание.
Ее реснецы вдруг вздрагивают. Так дрожат глаза у ребенка, которому вдруг открылось какое-то неведомое знание. Чужое знание. Подсмотренное знание. Он уже не готов отпустить его, но еще не готов принять.
Да, я и сама, чуть было не теряю дыхание. Во мне рождается что-то совершенно не свойственное мне до сего мига. Я знаю, как поднять ее с этих детских дурачливых колен, кои, залепленные в броню нелепых джинс пониз черного женственного платья с откровенным лифом, что так забвенно открыл мне таинство, замараны полупьяной игрой. Я знаю, как заставить ее, сконфузифшись, скрыть от меня свои глаза и убежать в истоме, либо открыв еще шире, отдать их на мое растерзание.
Нет, определенно я пьяна – я выбираю последнее…
Её взгляд вдруг меняется. Она еще не может скрыть свою неопределенность, но уже не может оторваться, и любопытство ребенка, почуявшего запретную игру, все более наполняет ее, перетекает прямо из моих глаз в ее и утекает куда-то вглубь…

Ах, эти женские метаморфозы… Еще пять минут назад, это визжащее, неоформившееся, полдетское тело являло мне растопорщенные лопатки и нелепые джинсы с разноцветными носками… И, вот, мгновение, и уже юное женское тело, обольстительно выгибается, оправляя задравшееся платье, время от времени кокетливо поднимая ко мне глаза, дабы убедиться, что зрелище это все еще наблюдаемо мною – единственным зрителем в этом театре одной актисы…
Мы любим тех, кого мы любим не за то, какие мы… а за то, какие мы можем быть…
Роли розданы.

Я принимаю эту игру. Я играю так, как если бы за дверями этой комнаты, у парадного ждал меня мой белый конь.
Я играю так, как если бы, в углу небрежно были бы брошены шляпа и шпага, и любой, кто встанет сейчас на моем пути, кто попытается обидеть ее, мою пассию на этот вечер, будет заколот без страха и промедления.
Я играю. И, горе мне – моя игра слишком хороша… Я вижу, как она принимает ее, как она становится покорной, как она отвечает звоном каждой струны на любое мое прикосновение…
Черт возьми, я снова не помню, что есть арфа, но арфа сейчас – это она… И я рисую на ней эту мелодию, и она ластится пока еще робко к каждому моему взгляду и жесту.
Мне не нужно прикасаться к ней, чтобы знать, какие искры полетят в этот мир от нашего прикосновения… Я лишь продолжаю играть.
А она, вдруг как-то по-женски воспринимает мою игру за немую реальность… Как, если бы, я действительно оставил свое железо в углу и своего Росинанта в прихожей…
И именно в этот миг я понимаю всю круговую поруку земных человеческих отношений. Нет лжи. Ее просто не существует.
Есть лишь так живо нарисованная картинка, что женщина верит в нее, тем самым убеждая мужчину в реальности всего нереального. Он – не обманывает, ибо искренне верует в то, что придумал на лету несколько мгновений назад…

Я не рву нашей нити пошлым или невыверенным движением. Но я также не натягиваю ее до безумия – не имею на то своего права… Ведь, я  - не принц, я  - всего лишь старая, как мир, Золушка – в полночь я сбегу с этой лестницы, оставив ей вместо хрустального башмачка лишь веру в сказки…

Она выходит проводить меня. Она снова пытается стать большой девочкой – подает мне пальто. Её разочаровывает и очаровывает одновременно моя легкость, с которой по привычке я надеваю его. Разочаровывает, потому что её женская интуиция мудра и всевидяща – сколь часто мужские руки касались легко моих плеч, совершая этот простой жест; очаровывает, потому что она – женщина, и потому готова простить мне эту изящную измену. Мы прощаемся… и я отпускаю ее взглядом…
Я возвращаю ей свободу. Нежно, не обидев, легко, так, чтобы память обо мне осталась светла и невинна. Я знаю, что мы больше никогда не увидимся…

На выходе из ворот, где меня не ждет никакой Росинант, я сталкиваюсь с новоприбывшими гостями… Никто не отпускает меня. Меня – женщину, ведь маска сброшена тут же в кусты, как то Золушкино платье, способное выдать меня. Меня не отпускают обещаниями доставить домой на  BMW взамен моей тыквы… Я – женщина… и я остаюсь…

Я возвращаюсь. Но все не так. Свечи полупогасли и оплыли. Игра была сыграна, и больше не интересна мне, она  не мешает, но уже и не бьет по мне. Еще какие-то отголоски её висят в воздухе. Но, они, как призраки, видимы уже только мне… Я изменила ей, хотя она не знает, что то была не я.
Того меня больше нет, он вышел из мрака на мгновение и снова погрузился туда навечно – в свое естественное состояние молчания и покоя, тишины и забвения. Он более не вернется, ибо его конь никогда не был рожден, а кровь его отравлена многими знаниями, которые одаривают много, но отнимают молодость и жизнь. Как полночный цветок папоротника, он являет свой взгляд единожды за жизнь, и уходит, не оставляя за собой ничего, не оставляет даже печали либо страдания. Уходит навсегда в избранное им добровольно заточение. Уходит, чтобы продолжить свой путь.

Теперь меня обнимали мужские руки. Меня хмелило кровавое вино. Меня обаивали, обаиваясь сами. Ведь, быть женщиной так легко. Еще легче играть женщину.
Я отторгла ее своим хмелем, своей женственностью, создав мгновенную пропасть меж нами.
Она вдруг поняла, что того, кто завоевал ее больше нет, он мертв. Он сбежал по ступеням, когда часы пробивали полночь, не оставив на память даже белого пера или золотой монеты со своим профелем. И она ушла в тень. Нет, она все также сияла, но спина ее и эта лебединая шея не были столь притягательны. Она все также была весела, но я уже забывала о ней, и была увлечена своим собственным весельем и новой игрой.
Меня увезли в ночь, как всегда, чтобы решить мои дела, чтобы встретить меня с моим прошлым, которое, к счастью, уже никогда не станет моим будущим.
Я вернулась в себя. Меня снова укратили и выбили хрустальный эшафот амбициозности из-под моих ног… чтобы еще сильнее натянуть веревку.
Но я знаю точно, что при последнем дыхании, я буду знать, что быть мужчиной – это сильно, но слишком сложно; что быть женщиной – это просто, но нужно быть слишком слабой, и что быть обоими – это слишком прекрасно, чтобы быть…
И потому я избираю последнее дыхание с возможностью быть всем, ибо к хорошему привыкаешь быстро, и познав единожды, я не в силах и не в желании отказаться…

Моя леди, я посвящу это последнее дыхание Вам. Ибо Вы были той Единственной, которую мне посчастливылось покорить, и той Единственной, которой посчастливилось не покорить меня…