Хочу любить, хочу лелеять

Отрывок из трилогии "Петрушка". Продолжение. Начало см.:
"Душа", "Далекий ближний", "Спор", "Снежная королева"

*  *  *

Ощетинившийся трубами и мачтами антенн, многоэтажный дом, в единственном числе, представлялся мне кораблем, рассекающим ветры, дожди, снега, грады, млеющим в штиль под палящим солнцем, скользящим по ночам в лунной дорожке.
Во множественном же числе они своей барачной прямоугольностью, панельностью, блочностью, залепленными межэтажными швами вызывали протест, как спичечные коробки, положенные друг на друга.
Большой и нескладный, уродливый муравейник!
 «А, Б, В, Г», – принялся тогда я  листать «Словарь русского языка,  – «А» и «Б» сидели на трубе, – помните детскую считалочку», – лениво произнес я. – Когда «А» упала, «Б» пропала, что осталось на трубе? Правильно! «И» осталась на трубе, но стала прописной буквой, а с «И» начинаются: исступление, искажение, имплантация, инсинуация, инкарнация, игра, истина, история…»
Ощетинившийся трубами и антеннами, многоэтажный дом напротив заморгал первыми зажженными люстрами в квадратах окон, стал расплываться и размазываться.
Строки поползли друг на друга и слились в единую, черную колонну на белом поле. Огромная «И» справа возглавляла ее. Потом и она исчезла в огромном городе, где люди жили в спичечных коробках друг над другом.
«И» заглядывала в щели штор и открытые форточки.
В одном из коробков, на стуле перед ящиком, размером метр на метр, она и увидела его.
Кто он? Наверное, тот, кого она и искала.  А, может быть, просто приятный человек? Или – судьба? Судьба играет человеком, а человек играет на трубе! Кому-то он нравится, кому-то – нет, но является он и для тех и для других привычным атрибутом жизни, как ложка и чашка, лишившись которых, только и ощущаешь их ценность.
И вот «И» узнала его, он ежедневно вещал новости в одной из популярных телепрограмм.
Теперь же, там за шторой, он сидел и смотрел на экран, с которого на него смотрел он сам.
 ««А» и «Б» сидели на трубе», - зря детские загадки не приходят со дна памяти. Сон – в руку!
Игра и инсинуация знаков кириллицы началась.
Итак, некий «Б» сидит перед ящиком, размером метр на метр, а из ящика на него смотрит другой человек, некий «А», и что-то говорит.
«Б» слушает и молчит.  А «А» делает вид, что говорит никому и всем одновременно.
 «Глашатай» или, проще говоря, – телекомментатор, комментирующий поиски хозяйки золотой туфельки или золотого ключика от потайной двери во всеобщее счастье», – продолжал я картину.
«Каков он в жизни, когда приходит домой в такой же спичечный коробок и смотрит на самого себя в записи?
Наверное, этот «А», будучи звуком гласным, по природе своей, не согласен со многим и многими.
А вот «Б», являясь звуком согласным, верит тому, что говорит «А», в отличие от самого «А», который не верит тому, что говорит?
Ведь, приходя домой, «А» превращается в «Б». Каково?» – восхитился я своей нудной придумкой.
 «Б» молчит и слушает. Когда «А» кончает, «Б» встает, заводит будильник, вздыхает и ложится.
 Отчего вздыхает? О, это вопрос вопросов: отчего вздыхают люди.  А вот на что ложится - на диван, тахту, кушетку, раскладушку… Какая разница?!
Потому что все, в конце концов, в этих спичечных коробках, называемых квартирами, похоже, и конечно, если читателю интересно, можно ему преподнести целый перечень вещей. Но это так скучно.
От Людовика XIV до наших дней менялись только размеры лежанок, сидений, посуды, горшков, унитазов, ванн, ковриков, салфеток, штор, ламп и подсвечников, то закругляясь, то выпрямляясь, «вычуровываясь» или упрощаясь, но всегда принимая человеческие формы и следы их рук, губ, ног и бедер.
Гораздо интереснее то, что утром, придя на работу, общаясь с людьми, «Б» оказывался «А», и не верил тому, что говорил для слушавших его других «Б».
 А когда «А» вечерами, наедине с собой, уже в качестве «Б», снова смотрел на «А», то он запутывался и никак не мог понять «Б» - он, или «А» - развивал я свои фантазии.
Воображаемая жизнь «А» и «Б» разворачивалась передо мной.
Итак, «Б» постепенно переставал верить тому, что говорил «А», который был он сам, так как смотрел на себя, комментирующего новости, похожие на старые анекдоты.
 А «А» начинал верить в то, что говорил. Однажды «А» публично сказал не то, что должно, а то, что думал. От него отвернулась фортуна, ушла жена, и он купил удочки.
Превратившись в «Б», «А» стал самим собой и, наконец, с облегчением воскликнул:
– Где ты, Петрушка?
– Я – здесь! – услышал он и пошел удить рыбу.
Глядя на поплавки, он увидел в воде собственное «Я», подсвеченное сзади закатным солнцем. Вечернее безветрие сделало гладь воды очень похожей на экран телевизора, из которого на него смотрел «А».
«А-а-а-а!» – закричал «Б», который одновременно был «А».
А кричать на рыбалке нельзя, потому что этого не допускают рыболовы, думая, что крик отпугивает рыбу, но «Б» кричал, и звонкое эхо разносилось над озером.
Чем дольше он кричал, тем больше ему это нравилось, хотя не нравилось другим рыболовам, которые были уверены, что крик отпугивает рыбу, хотя за день не было ни одной поклевки, но «Б» кричал и кричал.
«Здорово быть гласным!» – восхищался он, наслаждаясь собственным криком.
Но тут за ним приехали….
Нет, не коллеги, не друзья, а некто… Это был главврач Нудистов.
На его груди позвякивал стетоскоп, ударяясь о ложечку и о некое блестящее приспособление, которое красиво щелкало на запястьях некоторых пациентов, не согласных с тем, что они согласные.
«А дальше что?» - подумал я и решил, что должен же главврач придти домой и включить телевизор.
– На лицо – раздвоение личности! – скажет он, вдавливая свое тело в кресло, мало изменившееся со времен Людовика XIV, и уставится в ящик «метр на метр». Из ящика на него будет смотреть «Б», которого ему доставили утром.
– Неужели сбежал? – подумает Нудистов.
– Да нет же, этот «Б» – он же одновременно и есть «А»!
– Итак, что мы имеем? Заурядный случай! – задумается и скажет светило психотерапии, – имеем мы «А» и «Б», сидящих на трубе – детскую считалочку. Падающую «А», пропадающую «Б» и остаток на трубе! Правильно, но, что со мной? Почему я верю в эту чушь?  Почему «И», оставшаяся в этой детской загадке на трубе, ставшая прописной буквой алфавита, очень напоминает моего главного физиотерапевта?  А далее опять следует «А», не верящий «Б», который и есть он сам. Ну, уж я верну «А» его «Б»! – подумает главврач.

– Куда летали? – спросил главврач явившегося новенького пациента, – вы кричали ночью,  и соседи обратились к нам. Вернее, сначала не к нам, но потом те, к кому они обратились, запросили нас,  а мы вас давненько знаем. Ха! Ха!
– Вы, молодой человек, можете не представляться. Я давненько занимаюсь синдромом «П». Вы служили мне превосходным, идеальным практическим материалом для его изучения. Но, «петрушианство» уже не актуальная тема. Его нет, то есть оно есть как явление, но за болезнь оно уже не считается.
Прежде список моих пациентов состоял из диссидентов, романтиков, утопистов, идеалистов всех мастей и окрасок. Исторический их прародитель – сам Иисус. Я уважал их за то, что они не задавали глупых вопросов, так как знали, куда мы все летим.
Но в борьбе борьбы с борьбой, как сказал великий и бессмертный Юрий Коваль, мои пациенты покончили с борьбой борьбы и утеряли стимул к борьбе, после чего здравый смысл подсказал им стать героями «перестройки».
Представляете, – клиника опустела. На краткий миг судьба психиатрии повисла на волоске. Но норма всегда торжествует! Контингент сменился, и вы даже представить себе не можете, что теперь приходится иметь дело с действительно больными людьми, так как поколение, выбравшее секс и наркотики действительно нуждается в психиатрии. Оно против борьбы с борьбой, так что врачеватели так же вечны, как и болезни. Работы много, особенно у сексопатологов. Работа примитивна: делать больных здоровыми, это – не наоборот…
– А почему ваше заведение носит имя Зигмунда Фрейда, да еще и товарища? – спросил новенький, заполняя паузу в его речи, так как главврач в этот момент разглядывал тетрадь с моими стихотворными шедеврами, запыленную и помятую.
– Давненько не открывали! – проговорил он учительским тоном.
– Причем здесь Фрейд, спрашиваете вы? Видите ли, молодой человек, в связи с «перестройкой» Фрейд сменил Маркса. Надо же чем-то заполнить вакуум.
К тому же, никто не хочет объяснять, зачем создал Бог женщину? Никто этого почему-то не оспаривает, но когда задается вопрос «Зачем?», все потупляют взор и мычат что-то нечленораздельное. Научные исследования на эту тему заводят в тупик или в монастырь.  Но наука – на то и наука, чтобы ставить разные точки над «Й».
И когда говорят, «он помешался на женщине», или «он спился из-за женщины», «застрелился, или застрелил», то герой понятен, хотя и неадекватен.
Когда говорят, «женолюб», «бабник», «селадон», «ловелас», морщатся, но признают за человеческую слабость.
Когда говорят, «женоненавистник», все почему-то возмущены.
А что, если наоборот, задаю я вопрос своим пациентам, – сначала была создана женщина?
И вопрос, отнюдь, не риторический, - обошлась бы она без мужчины? Факты говорят о том, что это вполне возможно, потому что это может быть, потому что есть.
И идут по земле мужчины и женщины, идут и идут, – так будет продолжаться до бесконечности. Иногда впереди – женщина, иногда – мужчина. А вы спрашиваете, причем же здесь Фрейд? Так создан мир! Смиримся и познаем самих себя в тишине, потому что ожидаемое «Великое Онемение», характеризующееся обилием слов, наступило – так говорю я своим пациентам, и им это нравится.
 «Наверно, они не смотрят телевизор, не читают газет, – решил я,  – у них есть глаза, отражающиеся в глазах. Вот также идут по земле, на другом конце ее, на каком-нибудь острове, в благополучной стране мужчина и женщина. Идут и идут, и не знают ни про каких петрушек».
Проводив взглядом мужчину и женщину, шествующих по Земле со счастливыми лицами, я перевел взгляд на унылую девятиэтажку напротив своего окна. «Наверно, все-таки петрушки – это душевное состояние», – размышлял я.

*  *  *
          -0-

Хочу любить, хочу лелеять,
«недолюбви» допить бокал,
словами старыми развеять
бесовской гордости оскал.

         – 1 –

Мы – раненые львы и львицы,
поем премстительный напев,
придумываем небылицы,
страданий балахон надев.
Ниспровергаем громожденья
неугодивших лиц и тел:
«С дороги несогласных мненьем!»
Переступая сей предел
сладчайшего греха гордыни,
мутящего родник сознанья,
и в веке будущем и ныне
божественного ждем признанья,
скрывая внутренний испуг
пред чашами смиренья и греха,
во искупленье земных мук
страданий раздувая лемеха!

          – 2 –

Но шевелятся все же где-то
на дне души скворчата детства!
Летят безумные кареты
дорогами судеб из бедствий…
Гнать – погонять коней строптивых,
не устает пока рука,
иллюзий нежим мир красивый,
держа в узде пучок «Пока»,
забыв, что есть к пространству Время,
и что «Пока» не удержать!
«Пока» ежесекундно семя
плодит, и невозможно вспять
прожитое уж повернуть,
счастливый миг вернуть опять,
и над удачею вздремнуть…
Удел наш: «Но!», и погонять!
Не задержать! Не удержать!

          – 3 –

О, как нас радует сегодня!
Как верим в вечность, а «Пока»
нас предвкушает в преисподней,
и время ткет свои века!
Всего нам месяцев пятьсот
Бог подарил в земном обличье,
мы же – бахвалящийся мот,
рабы сует до неприличья!

Всего нам месяцев пятьсот
Бог подарил в земном обличье,
а дьявол сунул пальцы в рот
и за каретой свистом зычным,
иль шепотом в нас проникает:
«Успеешь, не спеши пока!»
Плод искушения вползает
в нас сладкой горечью греха.
Слегка, но точно вычисляет, –
когда подушки под бока…
А время тает, тает, тает
в нас утешительным «Пока!»

– 4 –
( менторски – педагогическая)

Нам на земле всем продолжаться
детьми, их разумом и светом!
Читатель мой, позволь ворваться
к Тебе «евангельским» советом!

Картошку надо сажать в мае,
чтоб в сентябре ее собрать.
И также знанья урожаи
дадут, коль вовремя сажать!

Огромный грех – недоученье,
но невозможно исправлять
неправильное представленье,
не превратить «Пока» в «Опять»!

Пока для знания подкорка,
нам, Богом данная свободна,
откроем настежь света шторку,
и напоим им мозг голодный!

Иначе пустоту пространства
займет другая пелена,
в азарте вечном хулиганства,
бес подольет ужо вина!

И дьявол похоти созреет
к своим пятнадцати годам!
Грех лени тут же подоспеет
делить добычу пополам!

Когда корежит глупость суть,
то исправительная розга
наставит юношу на путь,
подсказанный от Бога мозгом!

Ученьем вовремя помочь
не в юности, а с малолетства…
Кто любит сына или дочь,
не опоздайте… Кратко детство!

Любви порыв пусть Вас согреет,
горит евангельский накал!
Любить, не тлеть, гореть, лелеять,
«недолюбви» допить бокал…

*  *  *

Что же он скажет дальше?
Зевнет, вспомнит озеро, на котором он забирал этого крикуна, очень мило смотрящегося на экране телевизора. Затем он потушит ящик, заведет будильник, вздохнет и ляжет. Отчего вздохнет? О, это вопрос вопросов: отчего вздыхают люди.
А на утро, в своем кабинете, он снова вспомнит загадку про «А» и «Б» и скажет:
– Достаточно!» Для восстановления «А», необходима изоляция от «Б», а уж это мы обеспечим. Будем лечить, так как этот «Б» общественно опасен в силу  профессии. «И» же пока побудет «ИО» – исполняющей обязанности, но что же тогда делать с «А»? - на секунду и он засомневается в собственной нормальности, – не зачислить ли и себя в палату лордов?
«Дальше, дальше-то что?» – размышлял я, уже не радуясь собственной догадке.
А дальше будет «И», исполняющая обязанности, когда-то сидевших на трубе «А» и «Б». Она так разойдется в своем рвении исполнить все обязанности сразу, что натворит много несуразиц. Все пойдет и поедет под руководством «И». И когда все заедет куда-то не туда, заторжествует «О», находящаяся до сих пор в тени, как давшая подписку не «окать», и скромно выращивающая овощи на даче.
«И», заболев «звездной» болезнью, забудет и про «А», и про «Б», между которыми прошло ее детство. Ей будет хорошо! Справа всегда будет «Й», который, втайне сочувствуя согласным, всячески будет пытаться урезонить «И», а такие советники всегда нужны.
Услышав крики: «А-а-а-а-а!», принадлежащие выздоравливающим, ей покажется, что кричит «А», который на самом деле «Б», но не подозревающий об этом.
 «И» втайне будет ненавидеть «О», потому что та будет норовить перепрыгнуть через «У», осведомляя обо всем прописную «Я», мечтавшую занять место «А».
А это будет означать, что она окажется впереди «И», которая временно исполняет обязанности «А».
Но ничего на русской равнине нет более постоянного, чем временное. И тогда прощай вожделенная «К» - карьера.
А по улицам будет скитаться бездомная «Е», квартиру которой вероломно заняла когда-то «И», вытеснив ее из вторых гласных алфавита в этой дурацкой детской загадке.
Ведь это она после «А» - первая гласная!
И вот она вынуждена обитать где попало и бл(е)ять, как овечка и ждать, когда смягчится суровое лицо важного согласного. За ней неотступно будет следовать «Е». А за ними будет тайно наблюдать «Ы», которую они не будут бояться, а будут просто остерегаться, потому что та будет являться заместителем «И» - «Инспектором» всех заведений, начинающихся с «Р», а именно: решетка, режим, регулировка, «рабица»…
Инспектор «Ы», отвечающий за рацион больных, проследит, чтобы излишества не дозволялись. Даже сосиска не пролезет в ячейки сетки рабица, за которой будет находиться резервация особей мужского пола, куда от тоски попадет «Б».
Но что такое тоска, которую испытываешь до того, когда придет настоящая тоска? И почему тоска разделяется на настоящую тоску и ненастоящую, - они не узнают. Этого не узнает никто, но все будут мечтать о настоящей тоске, хоть это и вредно, но вообще приятно.  Ведь никто в мире не знает, что это такое, но все думают, что знают.
– Но я то знаю – будет думать «Б», – что никто ничего не знает, потому что они не знают, что такое знать!  А тоска – она и есть тоска!  Но, в общем-то, сносно! Тоскливо, наверное, от отсутствия дураков! Но, вообще, тоска, это - свобода. Свобода духа!
 «Б» даже начнет склоняться к мысли, что свобода как раз здесь – за рабицей, а не там, где разгуливают «А» и «И», хотя там было хорошо!
Мягко! Уютно! Ящик! Тапочки! Халат! Душ! Будильник! Дураки! Деньги!..
И тут «Б» задумается: «Деньги? Деньги, которые можно потратить на что угодно».
И он вдруг осознает, что не знает, - на что потратил бы деньги.
Так он начнет возвращаться к самому себе.
Нудистов восторжествует: «Рабица», мое великолепное изолирующее средство, действует! «Б» уже можно возвратить обратно к ящику, к метро, к душу, тапочкам, будильнику, халату, к дуракам!» – воскликнет он.
– Мы выпускаем вас! Что вы будете делать, вернувшись домой? – спросит он.
 – Приду домой, приму душ, надену халат и тапочки, заведу будильник, проснусь, сяду в метро, поеду к дуракам зарабатывать деньги, – ответит пациент.
 – Зачем, если вы не знаете, на что их потратить?
 – Для того, чтобы снова ощутить тоску!
 – Великолепно! – подумает психотерапевт. – Победа! Как у нас там дела с местами в палате лордов? Что-то их очень много? – вслух спросит он помощника и улыбнется, взглянув на часы. До конца рабочего дня останется чуть-чуть. – Пора и мне к халату, душу и тапочкам! – подумает он, увидев рога троллейбуса в свете фар авто, на котором  рванет к своему халату и тапочкам.
Грустная картина предстанет его взору. Из окна троллейбуса на него будут глядеть тоскливые глаза «Б», возвращающегося к своему «А», и бездомная «Е», до которой никому не будет дела, и любовавшаяся ею «Ё» и наблюдающая за ними «Ы», которую они не то, чтобы боялись, но остерегались, потому что «Ы» была заместителем «И», то есть инспектором.
Засыпая, главврач увидит, как вдоль стен парадной лестницы профилактория торжественно замрут портреты великих физиков, химиков, биологов, астрономов. Исключение составят математики. 
«Для них логика превыше всего, они не позволят парить в сумбуре, – будет размышлять главный врач, придерживающийся взгляда, что все великие открытия и прозрения человеческого разума совершались пациентами. – А вот и художники? Ха, ха! В запаснике! Этим пациентам только дай сумбура и хаоса... Да еще сковородку жареной картошки с соленым огурцом,  в придачу к графину. Уж, они-то объяснят устройство мироздания».
И он вспомнит, как в битком набитом конференц-зале один из пациентов делал сообщение о сверхважном открытии. Когда все конструкции и детали были логически собраны в единое целое, то перед глазами аудитории предстали очень знакомые очертания клизмы.
– Фиг вам, я не пущу вас в свой вигвам! - продекламирует главврач, водя перед экраном тремя пальцами, сложенными в незамысловатую фигуру.
«Да здравствует «фига», как символ нашего союза!» – вспомнит он плакат на двери палаты №13 и заснет.
– Дорогие пациенты, до встречи в реабилитационной палате лордов санаторно-оздоровительного психиатрического комплекса имени товарища Зигмунда Фрейда! – прошепчет он сквозь первую дремоту,  погрозив пальцем в сторону города.

Продолжение см.: "До дола падаю..."