Сон на словаре Ожегова

Отрывок из будущей трилогии под общим названием "Петрушка"

   Мы были соседями по верхним полкам в плацкартном вагоне, когда поезд помчал меня из Батуми в Москву. Позади море, пальмы, лаваш, лобио, медузы, вино, турецкие кофейни и теснота приморского города, прижатого горами к морю. Тянуло к просторам русской равнины, – куда петрушкам без них? Да и море-то, всего ничего, – восемнадцать верст в одну сторону – Турция, триста верст в другую – Крым!
Я вышел выкурить сигарету.  Отпуск подходил к концу, я возвращался в свою холостяцкую квартиру. Я, наконец-то, был один, то есть, назанимав денег, купил однокомнатный кооперативный сарай в девятиэтажке на краю Москвы и покинул горячо любимую тещу и жену.
Любовь обожгла, подпалила и отпустила на волю.
Воля началась с пустых стен. Репродукция «Обнаженной» Ренуара, купленная в учколлекторе  Арзамаса, – единственное, что украшало одну из них. Да и она висела вниз головой, не могу сказать вверх ногами, поскольку ногами, как таковыми, Ренуар пренебрег, акцентировав изображение на другой части тела. Картину так перевесили коллеги на новоселье, праздновавшемся на полу, застеленном газетой.  Коллеги ухитрились и этажерку из настоящего дуба, атрибут старой дворянской Москвы, поставить на бок, сказав, что так «модерновей».
Я был счастлив, но не знал об этом. Я был грустен, но улыбался. Я был свободен, но не радовался.
Я скучал, но делал вид, что жизнь полна радости. По вечерам я видел свою тень на стене и молчал. Я не думал об одиночестве, но оно было, присутствовало в пустой квартире, обволакивало и съедало волю.
«Жанна!» – представилась она в тамбуре вагона.
Зачем она вышла за мной из вагона, я не знал. Жанна смотрела на меня и краснела. Она грызла сочное яблоко… Я курил…

Жанна жила в старинном русском городе, основанным Иваном Грозным. Хороший город,  недалеко от Москвы. Там утишал царь свои страсти, усмирял одиночеством деспотизм и жестокость. Там он был один.
А в это время горела Москва, тиф и чума косили народ. Царь сочинял псалмы и музыку, возвращался на пепелище к свежим рвам, поглотившим трупы.
… Конечно, я дрогнул тогда в поезде, дал рабочий телефон и…
И однажды я проснулся и увидел женщину. Она сладко спала. Днем в суете, лицом к лицу человека не видишь, - он в маске.  Разглядывая спящего человека можно узнать почти все о нем, - замок снят, сундучок раскрыт.
На ангельском лице ребенка уже появились горькие складки разочарований. Правильный овал лица, мягкий подбородок… Большие веселые губы раскрылись, обнажив красивые зубки, – умиляли два крупных передних, открывающихся при дневной улыбке, которая очень красила ее. Длинные светлые волосы закрыли подушку и плечи. Длинные ресницы скрыли светло-голубые глаза.
Между прядями волос выглядывало тонкое нежное ушко, проколотое желтой сережкой. Покрывало съехало.
Она была хороша. Она сладко спала, держа в руке желтенькое колечко.  «Обручальное?» – поймал я себя на мысли.
Я ничего не знал о ней.  Она – гостья, а я весь, как на ладони, – один… чудак… разведенный.
Согласно ночи и словарю, буква «Ж» правила бал.
– Жертвенно обнаженный женский живот жрицы Жанны и Петрушка-жених! Жар-птица выжгла желание и ждала продолжения.
Жасмин разжался, нежный жар торжествовал в жерле, безжалостно сжигая ожидание. Забрезжившая в жеманные жалюзи жизнь зажужжала жуком, опережая заряженное жаканом ружье, жаждавшее ужалить жалких животных жестоким жалом.
Еж и уж, да жеребенок желваками уже прожевали ужин. Железный желоб на ржавой жерди оживил желудь, – шептал я, очарованный Жанной.
Зрелище было жестоко ужасным желанием жертвы, и она почувствовала взгляд, открыла глаза, притянула к себе и спросила, – Ты меня любишь?
– Не знаю, – ответил я. Она приготовила завтрак…