Мальчик. прозаическая миниатюра большого размера

Мальчик очутился на этом свете, как и положено, вместе с родовой травмой и многочисленными надеждами. Мироздание объяло его огромной шипящей соленой волной неизвестного океана (на самом деле океан значился на картах всего мира как Черное море, где мать мальчика, блондинка с бодрым видом вечной пионервожатой, наслаждалась жизнью и шершавыми дисками прибрежной гальки). В этот миг и родилось то сладостно-пугающее ощущение жизни, которое больше не покинет его никогда. Оно было сродни чувству парашютиста, прыгающего без парашюта из большой неповоротливой мухи пикирующего кукурузника.
Каждый раз, когда мальчик пытался настроить свой внутренний приемник, дикторы всех радиостанций мира, путаясь в наречиях, начинали галдеть о цветах, о любви, о длинных, невероятно-прекрасных железнодорожных составах и том специфическом аромате небольших полустанков, череда остановок на которых и называется жизнью. Рельсы извивались вокруг холмов, перекидывали мосты из одного города в другой, проносились мимо усеянных красными мухоморами сказочных полян и маняще блестели своими никогда не пересекающимися прямыми. Вперед, только вперед, тук-тук, тук-тук, билось сердце, приветливым сипловатым гудком локомотива пела душа, горизонт податливо убегал прочь, а солнце, наоборот, старалось примоститься поближе и охотно играло с мчащимся поездом мальчиковой жизни наперегонки, не жалея тепла, пронзающего пространство косыми удивленными лучами.

Эх, если бы мальчик тогда знал, что идти нужно пешком.

А пока очередная добрая учительница очередной гостеприимной школы, выраставшей то в одном, то в другом месте планеты, в очередной раз хвалила мальчика за красивый почерк (ему действительно нравился волшебный процесс превращения молочной пустоты в изящную паутину одинаково вежливых букв), за пятерку по математике (на самом же деле, хотелось поскорее выбросить из головы чопорные формулы и убежать под дождь божьих коровок, сыпавшихся сладкими земляничинами прямо в ладони), за аккуратно засушенный листик гербария (учительнице это простительно, а мальчик тогда еще не знал, что всё живое рано или поздно превратится в скелеты или даже в пыль).
А иногда очередная добрая, но уставшая от регулярной доброты учительница доверяла ему совершенно секретное задание по проверке школьных тетрадей, и тогда литерный поезд выезжал на самый захватывающий вираж, рельсы сужались и состав кружился невообразимым клубком по американским горкам. Тк-тк, тк-тк, тк-тк – для «у» просто не оставалось времени. Нужно было до утра успеть исправить ошибки, но не вульгарной красной помадой безжалостной авторучки, а специально подобранными оттенками школьно-синего – так, чтобы исправления были незаметны доброй невнимательной учительнице и весь класс неожиданно овладел премудростями «жи-ши» на сплошные пятерки, хотя бы ненадолго – надо же, какие молодцы, постарались!
А еще мама мальчика, любившая, как и все пионервожатые, задорные пионерские песни, устроила его в музыкальную школу. Полосатая зебра фортепианной клавиатуры при ласковом с ней обращении охотно отзывалась не только на поглаживания, но и на другие виды музыкального массажа и покорно сносила разные «Накрапывания дождика», «Смелые наездники» и даже «Болезни куклы, заканчивавшиеся летальным исходом». Тем более, что после похорон зебра всё равно убегала, вместе с мальчиком, резвиться на пассажах веселого композитора Черни, сочинившего, наверное, тысячу опер, но полюбившемуся зебрам за поросшие разным бурьяном большие и мелкие музыкальные кочки. Тук-тук, тук-тук, цокали копытца.
Будущее стремительно надвигалось, по обочинам дорог вырастали огромные девятиэтажные дома, которые ночью, если слегка прищурить глаза, желтой рябью окон напоминали далекие нью-йоркские небоскребы. Съежившимися осенними листьями улетали годы, и поезд прибывал всегда по расписанию.

Ах, если бы мальчик тогда знал, что лучше бы ему идти пешком.

Но экспресс мчался вперед, сторонние голоса заглушались беспечным шумом жизненной суеты, и турбулентные потоки исчезающего времени превращались в слипшиеся приторные леденцы фотоальбомов – то ветром уносило школьных приятелей (вот они стоят, еще вместе, с неестественно застывшими улыбками – ждут вылетающую птичку), то за окном чиркнул яркой вспышкой, прошелестел и мгновенно угас выпускной бал (о боже, кто это на картинке – неужели мальчик, как он повзрослел!), холодной осенней каплей растаяла на стекле старенькая зебра, она уже отслужила своё и не могла угнаться за новым рысаком, выписанными заботливой мамашей из-за самого рубежа.
Иногда мальчик представлял себя машинистом, и тогда головокружительное падение в пропасть будущего было особенно острым, он жал и жал на педали, и освещавшие опасный путь молнии добавляли сумасшедшей гонке новую энергию. Воздух начинал бритвой резать слух, звезды скрежещущих искр рассыпались вокруг быстро тающими созвездиями, щелк стыков сливался в один сплошной трескучий зуммер – тктктктктктктк…

И вдруг – мальчик даже не успел заметить, в чем дело – весь путь внезапно накренился, рельсы враскоряку вздыбились кривой арматурой, локомотив затрясся острой предкоматозной лихорадкой и со всего маху врезался в…
Не подумайте, что именно поэтому мы предупреждали мальчика не спешить.
Нет, ничего страшного, казалось бы, не произошло. Просто это была обыкновенная черная дыра, которых довольно много расставлено на жизненных путях, и даже если бы вы ползли с черепашьей скоростью примитивного самоката, от черных дыр все равно бы не убереглись. Никто, как говорится, не застрахован, даже если идет пешком.
Вероятно, ученые как-то классифицируют черные дыры, делят их на роды, виды, подвиды и так далее. И наступившую в жизни почти уже взрослого мальчика черную дыру они преспокойненько назвали бы просто «Любовь», но та темнота, в которой очутился наш герой, почему-то оказалась неправильной и не вписалась в спектры существовавших тогда систематических каталогов. Да, она, как и положено всякой уважающей себя черной дыре, стремилась поглощать все окружающее с возрастающей до бесконечности скоростью (может, поэтому и тормоза у состава даже не пытались сработать), но при этом она все же мерцала каким-то загадочным, еле заметным светом, и притягивала далеко не всё окружающее. Такая вот загадка, в которой неопытному мальчику предстояло разобраться. Пока же единственное, что он успел – перевести дух, немного осмотреться и обнаружить, что он оказался совершенно один в абсолютно замкнутом пространстве.
Представляем, что сейчас начнется – не только ученые, но и простые знатоки хором загалдят, что так не бывает, и что в любовных черных дырах обязательно обитает кто-то второй (а иногда и третий), что мальчик просто не старался разглядеть другую жертву, что надо было пошарить руками, постучать колотушкой по жестяному ведру или поползать, на худой конец, в поисках выключателя.

Поначалу мальчик так и намеревался себя вести. Он всматривался вдаль, но липкий страх струился тяжелыми холодными ртутными каплями вдоль позвоночника. Присутствие кого-то второго может и ощущалось, но странная оторопь сковала мальчиково тело – он не привык «шарить» в темноте, пусть даже и относительно светлой, а тем более ползать по скользкому наклонному полу, боялся быть неправильно понятым и поэтому оставался недвижим. Наступивший же звуковой вакуум совершенно заглушался бешеным стуком его сердца, которое неприлично громко, тяжело и как-то оголтело колотилось без всяких остановок, ту-ук-ту-ук-ту-ук, молотом по наковальне, словно нужно было реанимировать сломавшийся аппарат для извлечения кардиограмм из душевнобольных.
Где, как, кому именно и почему жизнь преподносит такие непостижимые сюрпризы – неизвестно. Надо было что-то предпринимать. Но мальчик, всегда ценивший во всем происходящем особый, сокровенный и не им придуманный смысл, решил сделать вид, что ничего не случилось. Что эта вот черная дыра и есть его, так сказать, малая родина, которую он, наконец, обрел. Тем более, что прежнее ощущение внутреннего томительного жжения и прыжка в бездну не исчезло – напротив, оно еще больше усилилось. И кардиограмма, по правде говоря, теперь не помешала бы, хотя что могут изменить точные науки в таких тонких материях?

Время и пространство расслоились и обволакивали странное мальчиково существование двумя отдельными бесконечными лентами Мёбиуса. То есть время, продолжая ускоряться, каждый раз спотыкалось о себя самоё, и от этого стало неясно, движется ли оно вообще или стоит на месте, а пространство превратилось в камеру-обскура, но определить, откуда в нее попадал вызывавший мерцание холодно-голубоватый, едва видимый луч, не было ни малейшей возможности.
Установить контакты с кем-то вторым мальчику тоже почти не удавалось. Это существо если и находилось где-то поблизости, то каждый раз трансформировалось в нечто новое и в действительности недостижимое. Изредка мальчику чудились рядом настоящие человекообразные контуры, иногда он даже вздрагивал от чьего-то ледяного прикосновения, но мираж оказывался просто бесплотной тенью, призраком – а чем же еще, ведь мальчик хорошо помнил, что там, в его прошлой жизни, люди были теплыми снаружи и внутри. Или он, протягивая руку, внезапно ощущал какой-то исходящий из тесноты обжигающий импульс, тут же превращавшийся в обманчивое подобие невидимого холодного утюга, который нам кажется горячим лишь пока мы предчувствуем его жар. В другой раз он вдруг улавливал ровную, неторопливую и гулкую звуковую пульсацию, которую можно было принять и за биение сердца – но чьего? – приходилось вспоминать школьные знания скорее по зоологии, чем анатомии, ведь так равнодушно и редко могло биться только сердце какой-нибудь глубоководной рыбы или карася, готового вмерзнуть на зиму в неглубокую толщу колючего льда, сковывающего живописный, но бестолковый маленький пруд где-нибудь в заброшенном парке.
В целом мальчик почти приспособился к своему новому положению и даже нашел в нем некоторые преимущества. Неосязаемость (или исчезновение?) времени позволяли теперь, хоть и мысленно, предаваться тем бесполезным занятиям, которые в прежних условиях стремительной гонки были совершенно невозможны. Он начал писать стихи, и, представьте себе, сочинять музыку – конечно, внутренним слухом. Тем людям, которые находятся в обычных, или, лучше сказать, стандартных условиях трехмерного пространства и которые привыкли доверять своим пяти законным чувствам это, наверное, будет непонятно, ведь они не слышат музыки, даже слушая её и обладая «нормальным» слухом, наличие которого подтверждено медицинской справкой отоларинголога (если, конечно, не считать музыкой примитивные чередования двух-трех акустических ляпсусов, которые эти люди рискованно суют себе прямо в уши). Но мальчику не нужно было вспоминать Бетховена, умудрившегося сочинить свои лучшие творения, будучи почти полностью глухим. Он и сам умел расслышать и мысленно упорядочить ту внутреннюю звуковую гармонию, которая иной раз рождалась в нем в моменты, когда измученное тело выпускало полетать беспокойную мальчикову душу. Полетать в этой черной, противной, захлопнувшейся (простите) дуре? Да, да, именно полетать, и мы не видим здесь никакой непоследовательности – ведь душа живет там, где хочет. Так говорят философы, а уж они-то знают это наверняка.
Зато обыватели, конечно, торжествовали, не понимая, что рожденный жить существовать не может. Даже этот, непознанный, кто-то второй постепенно перестал оказывать пусть и незаметные, но все же желанные знаки внимания, а затем и вовсе растворился в гулких коридорах кривого пространства. Вязкая вата одиночества незаметно сыпалась на голову мальчика, покрывая ее похожей на седину изморозью; рождавшиеся в забытьи мысленные шедевры копились в душе и приводили к приступам настоящего, нетворческого удушья. И мальчик, обессилев, погружался в странные бесконечные сны. Чаще всего ему снилась темная, холодная вода.

…Он почти отчетливо, откуда-то сбоку, со стороны, видел свой силуэт, скользящий по крутому осыпающемуся берегу широкой реки. У него слегка кружилась голова, и, опасаясь потерять равновесие, мальчик начал взбираться вверх, хватаясь за редкие клочья сухой травы и скользкие ветви тянущихся к реке кустов. Наверху оказался пустынный, голый и прозрачный парк, с равномерными аллеями одинаково черных, без листьев, деревьев. Чувство опасности только усилилось, кто-то незримый непрерывно шептал «днем они не ловят», и от этого судороги страха становились неотвратимее. Сумерки быстро сгущались, смешиваясь с туманом, под ногами зашуршал гравий, далеко в стороне скрежещущим хрустом взорвался стеклянный купол какого-то здания. Не оглядываясь, мальчик ускорил шаг, появилось ощущение, что он идет по городской улице, по обеим сторонам которой вместо домов были черные зияющие провалы. Навстречу попался троллейбус, тоже темный, без огней, с огромными непрозрачными окнами. Мальчик свернул направо и оказался в поле, которое вновь обрело крутой уклон. Далеко внизу простиралось безбрежное море, над ним загорелся яркий прожектор луны, освещая стоящую на берегу стену четырехэтажного дома. Дом был явно обитаем, некоторые из окон светились ровным желтым светом, но сквозь глазницы других оконных проемов была видна все та же уходящая вдаль морская вода и отблески лунного света. Через несколько мгновений мальчик очутился рядом со странным сооружением. Нет, это был не его дом, но мрак, поднимавшийся далеко, от самого горизонта и напоминавший гигантское цунами, породил желание закричать изо всех сил, чтобы те, другие, плавающие в прогорклом масле желтых окон таинственного одномерного здания, успели что-то предпринять. Однако события наслаивались одно на другое с невероятной быстротой, и крик мальчика захлебнулся в ураганном порыве холодного ветра – сквозь окна, прямо на него, чудовищный вихрь уже выплевывал столы, стулья, рассыпающиеся кровати, следом за которыми полились бурлящие струи воды. Стена дрожала, кренилась, но мальчик уже с остервенением карабкался вверх, снова вверх, кровь острыми занозами – ту-тук, ту-тук – пульсировала в висках, а ошалевшая стихия уже захлестывала дом выше крыши и неслась ему вослед…
Сколько продолжалось вынужденное заключение, было ли оно тюрьмой или разновидностью особой, тайной, специально для него уготованной жизни, мальчик не знал. И, отпуская в очередной раз на волю свою уставшую без весеннего воздуха и солнца душу, он покорно тонул в бесчувственном бессознании и почти не ждал ее обратно.

Конечно, мальчик был прав, разучившись ждать – нам никогда не дано предугадать, что там, за поворотом, обрыв или подъем, конец или начало. Был ли смысл в ожидании чего-то, каких-то там шатких ступенек и крутых поворотов, если даже время отсутствовало, а пространство и вовсе отказывалось принимать какие-либо зримые очертания? Но… Слава богу, всегда в самой глубине несуществующего нам припасено несколько этих «но» – кому-то больше, кому-то меньше.
Поэтому однажды все начало стремительно меняться, хотя пока было и неясно, в лучшую ли сторону. Скорлупа черной дыры истончилась, подул вначале плесневелый и слабый, а после прохладный освежающий ветерок, стены мальчиковой жизни существенно раздвинулись, и из образовавшихся щелей ворвался ослепляюще-яркий свет.
Осталось только зажмуриться, вновь открыть глаза – и… оказаться в допотопном трясущемся трамвае, деловито прокладывающем путь между обшарпанных зданий старой, явно дореволюционной постройки. Тук, пауза, тук, пауза – не самый быстрый вид транспорта. Но и мальчик был уже другим.

Пока он торчал в своей нелепой дыре, жизнь вплотную приблизилась к тому, что он так страстно мечтал увидеть в детстве. Это что-то называлось будущим. Да, да, будущим, ведь мы опять вернулись в старое доброе измерение, где все имеет свой вес, объем, количество делений – и будущее тоже. И оно оказалось не таким уж безбрежным, как когда-то можно было вообразить. Теперь мальчик понял, что это светлое, манящее, желанное, пресловутое будущее можно легко упаковать в небольшой чемоданчик, и, взяв дешевый билет, увезти его пригородной электричкой (даже не поездом дальнего следования) вот в ту видимую невооруженным глазом точку на линии горизонта, которая явственно рождается из низкого дождливого неба, и, как ни тяни, а электричка, при всех переносах расписания и перебоях в электроснабжении, все равно неумолимо приедет на конечную остановку.
И он почти приготовился к посадке. Уплатил за воду, за белый свет, за все то, без чего ни одна, даже самая мелкая жизнь, обойтись не может, аккуратно перевязал все квитанции и, зайдя на почту в надежде получить в награду заслуженную пенсию, встал в свою последнюю очередь, держа в руке совсем нетяжелый чемоданчик с остатками будущего. Но (вот вам второе «но», кто бы мог подумать!) на почту пенсию не завезли, а вместо неё мальчику протянули... письмо.
К этому мальчик оказался абсолютно не готов. Письмо?! Дрожащими руками он надорвал конверт, и… только теперь понял, почему нужно было идти пешком.
(Мы ведь предупреждали, но разве кто-нибудь делает чужие ошибки вместо своих?)

Вам, конечно, не терпится узнать, что же было в письме, сдал ли мальчик билет в кассу возврата или все-таки уехал, прихватил заветный чемоданчик или забыл его при выходе из состава, пошел ли грозовой ливень или снова выгнулась ласковой кошачьей спиной золотая радуга.

Но этого мы вам не расскажем.

Потому что опасаемся, что все ненаписанное еще может сбыться…