Л.Володарская. Перси Биши Шелли
Поэт поэтов, он самый благородный,
он лучший среди тех, кто жил для поэзии.
Его душа, полная неизменного
благословения ко всему, что живет и
дышит, отрицает все отрицательное, и из
всех поэтических душ она наиболее походит
на безмерное и высокое небо.
К. Бальмонт
Несколько слов о поэте
Поэзия - самая верная вестница,
соратница и спутница великого народа,
когда он пробуждается к борьбе за
благодетельные перемены во мнениях или
общественном устройстве.
Перси Биши Шелли
Английский поэт Перси Биши Шелли (1792-1822), один из величайших поэтов
Англии, гений которого признан и неоспорим. Романтик, возросший на доктрине
просвещения, гневный обличитель пороков общества и нежный возлюбленный,
повелитель стихий и божественный творец, на равных разговаривающий с
Создателем, он был на удивление рационален в восприятии жизни и столь же
наивно-мечтателен в идеях ее исправления. Вечным Дон-Кихотом называл его
Байрон, прекрасным нереальным ангелом, тщетно бьющим лучезарными крылами в
пустоте, - поэт Мэтью Арнольд, гениальным пророком - Энгельс и Маркс. Смею
заметить, что все они правы и не правы одновременно, потому что и поэт, и
человек по имени Шелли, уносясь воображением в немыслимые дали, не
отрывались от земли. Перси Биши Шелли был живым среди множества "манекенов",
которым предрассудки отмеривали радости и горести по капельке, не давая
насладиться уникальностью своей единственной и неповторимой жизни. Шелли же
жил, подчиняясь своим страстям, совершая свои ошибки и честно
расплачиваясь за них, бывая добрым и нетерпимым, любящим и влюбленным,
революционером и нереволюционером, но всегда целиком отдавая себя поэзии,
другу, возлюбленной, несчастному, нуждающемуся в помощи. Именно ему, как
никакому другому английскому поэту, подходят слова, которые написал
Достоевский, пребывая в поиске свободного человека: "Последнее развитие
личности именно и должно дойти до того, чтоб человек нашел, осознал и всей
силой своей природы убедился, что высочайшее употребление, которое может
сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, - это как
бы уничтожить это Я, отдать себя целиком всем и каждому безраздельно и
беззаветно. И это величайшее счастье. Это-то и есть рай Христов". Хотя Шелли
сам называл себя атеистом, в этом нет противоречия, так же как в
"уничтожении своего Я" по Достоевскому, которое непременно должно привести к
его обогащению. Скажем так: здесь должен действовать принцип Феникса.
Если Шелли считал Поэзию самой верной спутницей общественных перемен,
то он же был совершенно уверен и в том, что "никогда так не нужна поэзия,
как в те времена, когда, вследствие господства себялюбия и расчета,
количество материальных благ растет быстрее, чем способность человека
усвоить их согласно внутренним законам человеческой природы". Поэзия
содействует нравственному совершенствованию человека во все времена,
развивая его воображение и таким образом его способность к любви, которая
есть суть нравственности, ибо любовь (по Шелли) - это "выход за пределы
своего "я" и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших,
мыслях, деяниях или личности". (Может быть, Достоевский читал "Защиту
поэзии" Шелли?)
И все-таки, как бы ни верил Шелли в нравоучительную роль Поэзии,
революция его не пугала. Более того, он был убежден в ее закономерности, ибо
считал, что народное возмущение неизбежно, рано или поздно, находит выход в
революции. Однако, несмотря на очень сильное влияние Вильяма Годвина,
которого называли геометром революции, он не сомневался, что вместе с
определенным обновлением общества, даже возможным улучшением его, революция
несет с собой множество бед и избежать их невозможно. Об этом он пишет
сонет, посвященный Наполеону:
Поверженный тиран! Мне было больно
Прозреть в тебе жалчайшего раба,
Когда тебе позволила судьба
Плясать над гробом Вольности...
Но и в двадцать с небольшим Шелли мудр, поэтому его стихотворение - не
урок морали, предполагающий единственно верный ответ на каждый из вопросов,
которые задает жизнь. Всей душой он за забвение того, кто стал несчастьем
Европы и Франции, но, увы, Добро редко торжествует победу, и Шелли понимает
это не хуже Шекспира, шестьдесят шестой сонет которого ("Зову я смерть, мне
видеть невтерпеж...") наверняка промелькнул в его памяти, когда он писал
свой сонет, возможно, от противного к шекспировскому. Если Шекспир
утверждает порочность окружающего мира, в котором силы для жизни ему дает
любовь, то Шелли прославляет победившее Добро, сожалея о том, что оно не
всесильно.
Но у добра есть худший враг - химеры
Повиновенья, ослепленность веры!
В письме к своему другу и поэту Ли Ханту он писал: "Мы живем в грозные
времена, дорогой мой Хант. (Кстати, Ли Ханту принадлежат слова, начертанные
на надгробье Перси Биши Шелли: "Cor cordum" (Сердце сердец. - Л. В.) Мы
твердо знаем, к какому стану примкнуть; и какие бы ни произошли революции,
как бы угнетение не меняло свое название... нашей партией всегда будет
партия свободы, партия угнетенных..." И тем не менее Шелли верил в
поступательное движение истории, подталкиваемой революциями, пожалуй, не
меньше, чем в нравственное совершенствование человека с помощью поэзии,
которая воздействует на его воображение: "Поэзия расширяет сферу
воображения, питая его новыми и новыми радостями, имеющими силу привлекать к
себе все другие мысли и образующими новые вместилища, которые жаждут, чтобы
их наполняли все новой и новой духовной пищей. Поэзия развивает эту
способность, являющуюся нравственным органом человека, подобно тому как
упражнения развивают члены его тела".
Вероятно, это требование к поэзии, которое Шелли в первую очередь
прилагал к собственному творчеству, послужило тому, что в русской литературе
сложилась традиция говорить об отвлеченности поэзии Шелли. Иногда, правда,
этот недостаток (с точки зрения российской критики) пытались, желая привести
в соответствие его всемирную славу с малой востребованностью в России,
назвать философичностью, а, мол, философская поэзия создается для
избранных... Образ Шелли - ниспровергателя всего и вся - затмил реального
Шелли-поэта, автора гениальных поэм и великолепной лирики, в которой он в
течение своей недолгой жизни откликался на все, его занимавшее, создавая
великую и не похожую ни на одну другую книгу. Мальчик, бунтовавший против
государства, боявшийся одиночества и размышлявший о смерти, постепенно
вырастал в мужа, для которого свобода - внутреннее состояние человека.
Мятущаяся натура Перси Биши Шелли, озаренная "Политической справедливостью"
Вильяма Годвина и нацеленная в будущее, не могла позволить его стиху, за
редким исключением, служить сиюминутной задаче, отчего оставляла равнодушной
Россию, где бурная общественная жизнь не располагала к созерцанию и
размышлению.
Впервые Перси Биши Шелли был открыт для руской поэзии журналом "Сын
отечества" в 1849 году, и сделал это открытие литератор Андрей Николаевич
Бородин (1813-1865), воспитанник Нежинской гимназии высших наук в тот самый
период, когда в ней учились Гоголь, Кукольник, Редкин. Он перевел на русский
язык одно из стихотворений Шелли, положив начало истории "русского" Шелли.
И, кстати, выбрал для себя стихотворение, которое в дальнейшем более
других произведений английского поэта привлекало к себе внимание
переводчиков:
Любовь
Есть слово; но его искажено значенье -
И я молчу: боюсь услышать твой укор!
Есть чувство; но его встречает и презренье -
И я боюсь затмить приветливый твой взор.
Но мне ли погасить последнее мерцанье
Тех радостных надежд средь горестей земных?
Мне дорого твое святое состраданье:
В нем униженья нет, как в жалости других.
Прими же - не любовь (избитое названье
Сумело осквернить чистейший фимиам),
Но сердца теплого святое обожанье,
Стремленья смертного к далеким небесам,
Восторги мотылька при утреннем светиле,
Смиренье тьмы ночной пред розовой зарей,
Благоговение к могучей, высшей силе,
Которая в скорбях дарует нам покой.
Нужно сказать, что ничего необыкновенного после этой публикации не
произошло. Шелли и потом переводили мало. И хотя среди его переводчиков были
известные литераторы - Д. Минаев, Н. Минский, А. Курсянский, Д. Мин, -
событием русской литературной жизни их публикации не становились.
Так продолжалось до начала XX века, когда Константин Дмитриевич
Бальмонт (1867-1942), один из родоначальников русского символизма, принялся
работать над полным собранием сочинений Перси Биши Шелли. В 1903 г. вышел в
свет первый том трехтомного собрания (1903-1907), которому Бальмонт
предпослал несколько слов, в частности: "Перевести целиком сочинения Шелли
было моей давнишней мечтой. Семь выпусков, напечатанных в разное время, были
частичным ее осуществлением. Но овладеть таким сложным и роскошным миром,
как мир поэтических созданий Шелли, можно лишь постепенно. Теперь, наконец,
я в состоянии передать в русских строках то, что Шелли сказал в английских".
Естественно, не все ровно получилось у Бальмонта, однако трехтомнику нельзя
отказать в целостности, а также тщательности и вдохновенности исполнения.
Несомненно, собрание сочинений, которое не по вине Бальмонта оказалось
неполным, стало первым настоящим открытием Перси Биши Шелли для русского
читателя. Вопреки сложившейся традиции ругать переводы Бальмонта, должна
сказать, что лучшего издания Шелли на русском языке нет, и нельзя не
согласиться с мнением одного из переводчиков Шелли - Б. Л. Пастернаком:
"...русским Шелли был и остался трехтомный бальмонтовский. В свое время этот
труд был находкою, подобной открытиям Жуковского. Пренебрежение,
высказываемое к этому собранию, зиждется на недоразумении. Обработка Шелли
совпала с молодыми и творческими годами Бальмонта, когда его свежее
своеобразие еще не было опорочено будущей водянистой искусственностью". Не
может быть, чтобы читателя оставили равнодушными строки, посвященные памяти
другого замечательного английского поэта-романтика - Джона Китса:
Отрывок о Китсе,
который пожелал, чтоб над его могилой написали:
"Здесь тот, чье имя - надпись на воде".
Но, прежде чем успело дуновенье
Стереть слова, - страшася убиенья,
Смерть, убивая раньше все везде,
Здесь, как зима, бессмертие даруя,
Подула вкось теченья, и поток,
От смертного застывши поцелуя,
Кристальностью возник блестящих строк,
И Адонаис умереть не мог.
Третье, пока последнее, очень важное и, к сожалению, оставшееся
незаметным открытие поэзии Перси Биши Шелли совершилось, когда в 1940-х гг.,
в процессе подготовки к изданию нескольких антологий английской поэзии, его
открыл для себя Борис Леонидович Пастернак, взявший на себя труд отстаивать
свое мнение не только в переводе, но и в критических заметках. Он писал: "Мы
с чрезвычайной неохотой, не предвидя от этого никакой радости, взялись за
поэта, всегда казавшегося нам далеким и отвлеченным. Наверно, мы не
ошиблись, и нас постигла неудача. Но мы не добились бы этого, если бы
остались при своем старом взгляде на великого лирика. Чтобы прийти с ним в
соприкосновение, даже ценой неуспеха, надо было вглядеться в него
пристальнее. Мы пришли к неожиданной концепции. В заклинателе стихий и певце
революций, безбожнике и авторе атеистических трактатов нам открылся
предшественник и провозвестник урбанистического мистицизма, которым дышали
впоследствии русский и европейский символизм. Едва только в обращении Шелли
к облакам и ветру нам послышались будущие голоса Блока, Верхарна и Рильке,
как все в нем оделось для нас плотью. Разумеется, мы все же переводили его
как классика. Сказанное относится главным образом к "Оде западному ветру"".
Увы, Шелли не перестал числиться в советской табели о рангах
"выдающимся революционным романтиком", что еще долгие годы не способствовало
его популярности у переводчиков. Впрочем, причина этого, думаю, гораздо
более серьезна, и скорее ее надо искать в истории русской литературы, нежели
в поэзии Шелли. Полагаю, если бы Пушкин в свое время обратил внимание не на
Байрона, а на Шелли, то по-другому распределились бы их роли в России.
Байрон - благодаря непререкаемому авторитету Пушкина - лет пятьдесят или
больше затмевал всех английских романтиков (и не только романтиков), а когда
пришло время поэзии русских символистов, то, естественно, возник интерес к
творчеству Шелли и появился трехтомник в переводе Бальмонта, но сам Шелли
остался в тени, что лишь подчеркивает величие русской поэзии на переломе
веков, ничуть не умаляя при этом гений английского поэта.
В конце 1970-х гг. советская критика начала малопомалу забывать о
"революционном" романтизме (который какое-то время еще называли "активным"
романтизмом) Перси Биши Шелли, и отчасти этому способствовало предисловие к
тому "Поэзия английского романтизма XIX века", входившему в "Библиотеку
всемирной литературы", в котором Д. М. Урнов, если не ошибаюсь, в первый раз
уверенно заявил, что романтиков было много и все они были разными. Мысль,
казалось бы, не такая уж оригинальная для сегодняшнего дня, но для
тогдашнего времени, четко делившего всех поэтов и непоэтов на "про" и
"контра", - весьма многообещающая.
К счастью, обещания иногда исполняются, и через двадцать лет мы можем
читать стихи, поэмы, драмы Перси Биши Шелли, не подчиняя наше восприятие
идеологическим установкам, а стараясь, поелику возможно, понять великого
поэта, чье СЛОВО имело и имеет огромное значение для английской и
европейской словесности.
Перси Биши Шелли. Стихотворения
2. ЮНОШЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ.
Песня ирландца. Перевод Г. Симоновича
Республиканцам Северной Америки. Перевод А. Шараповой
К Ирландии. Перевод Г. Симоновича
Прогулки Дьявола. Перевод А. Шараповой
Монолог Вечного Жида. Перевод А. Шараповой
3. 1813-1815.
К... (Гляди, гляди...). Перевод К. Бальмонта
Стансы (Уходи! Потемнела равнина...). Перевод К. Бальмонта
К Харриэт. Перевод А. Шараповой
Изменчивость. Перевод В. Левика
О смерти. Перевод К. Бальмонта
Летний вечер на кладбище. Перевод Вс. Рождественского
Вордсворту. Перевод Б. Томашевского
Чувства республиканца при падении Наполеона. Перевод А. Голембы
4. 1816.
Гимн интеллектуальной красоте. Перевод В. Рогова.
5. 1817.
Лорду-канцлеру. Перевод А. Ларина
Смерть. Перевод В. Рогова
Озимандия. Перевод В. Микушевича
Критику. Перевод К. Бальмонта
6. 1818.
К Нилу. Перевод В. Левика
Минувшее. Перевод Б. Дубинина
Горесть. Перевод В. Топорова
Стансы, написанные в унынии вблизи Неаполя. Перевод В. Левика
Сонет (Узорный не откидывай покров...). Перевод В. Микушевича
7. 1819.
Мужам Англии. Перевод С. Маршака
Англия в 1819 году. Перевод В. Топорова
Увещание. Перевод В. Меркурьевой
Ода западному ветру. Перевод Б. Пастернака
Медуза Леонардо да Винчи во Флорентийской галерее. Перевод Р. Березкиной
Индийская серенада. Перевод Б. Пастернака
Философия любви. Перевод А. Ибрагимова
Наслаждение. Перевод Р. Березкиной
8. 1820.
Облако. Перевод В. Левика
Жаворонок. Перевод В. Левика
Ода свободе. Перевод В. Меркурьевой
К... (Я трепещу твоих лобзаний...). Перевод А. Шараповой
Аретуза. Перевод К. Чемена
Песнь Прозерпины. Перевод В. Микушевича
Гимн Аполлона. Перевод В. Рогова
Гимн Пана. Перевод В. Левика
Вопрос. Перевод В. Топорова
Лето и зима. Перевод С. Маршака
Башня Голода. Перевод В. Левика
Аллегория. Перевод В. Рогова
Странники мира. Перевод В. Микушевича
Минувшие дни. Перевод К. Бальмонта
Доброй ночи. Перевод А. Голембы
9. 1821.
Время. Перевод А. Голембы
Беглецы. Перевод А. Кочеткова
К... (Пусть отошли в былое страсти...). Перевод А. Шараповой
Превратность. Перевод К. Бальмонта
Государственное величие. Перевод К. Чемена
Вечер. Перевод В. Левика
Азиола. Перевод А. Голембы
Опошлено слово одно... Перевод Б. Пастернака
Завтра. Перевод Б. Гиленсона
10. 1822.
Разобьется лампада... Перевод Б. Пастернака
Магнетизируя больного. Перевод В. Меркурьевой
К Джейн с гитарой. Перевод А. Спаль
Эпитафия. Перевод А. Ларина
Островок. Перевод А. Голембы
Песня. Перевод С. Маршака
11. НЕДАТИРОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ФРАГМЕНТЫ.
Любовь, Желанье, Чаянье и Страх. Перевод К. Бальмонта
Джиневра. Перевод К. Бальмонта
Повстречались не так... Перевод К. Бальмонта
Сонет к Байрону. Перевод К. Бальмонта
Отрывок о Китсе. Перевод К. Бальмонта
Дух Мильтона. Перевод К. Чемена
Лавр. Перевод А. Шараповой
К Италии. Перевод К. Бальмонта
Комната Римлянина. Перевод К. Бальмонта
Тень Ада. Перевод А. Шараповой
12. ЮНОШЕСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ.
Песня ирландца
И звезды не вечны, и света лучи
Исчезнут в хаосе, утонут в ночи,
Обрушатся замки, разверзнется твердь,
Но дух твой, о Эрин, сильнее, чем смерть.
Смотрите! Руины вокруг, пепелища,
В земле похоронены предков жилища,
Враги попирают отечества прах,
А наши герои недвижны в полях.
Погибла мелодия арфы певучей,
Мертвы переливы родимых созвучий;
Взамен им проснулись аккорды войны,
Мертвящие кличи да копья слышны.
О, где вы, герои? В предсмертном порыве
Припали ли вы к окровавленной ниве,
Иль в призрачной скачке вас гонят ветра
И стонут, и молят: "К отмщенью! Пора!"
Республиканцам Северной Америки
13. I.
Пусть меж нами смерч жестокий,
Бездна пенящихся вод -
Братья! Внутреннее око
Сквозь туман распознает
Край ветров, где реют флаги
Не в крови - в соленой влаге...
И в могилах пульс Отваги
Биться не перестает;
Голосом ее Природа
Шепчет: "Смерть или Свобода!"
14. II.
Громче! Чтобы и рабы
Слышать этот клич могли бы;
Встав с колен на путь борьбы,
Сокрушили тюрьмы, дыбы,
Хладный оживив оплот.
Грех и горе прочь уйдет,
Свергнется кичливый плод,
В пепел изотрутся глыбы, -
А из праха огнь взойдет
И твердыни тюрьм сожжет!
15. III.
Котопахи! Пробужденье
Принеси громадам гор, -
Вспыхнет свет освобожденья
На лице твоих сестер.
Ты же, Океана бездна,
Что бросаешь бесполезно
Волны в мир, где плачут слезно
Жертвы Злобы с давних пор, -
Ветр, что грудь твою колышет,
Волей пусть отныне дышит!
16. IV.
Тщетно свет звезды дневной
Ласковым сияньем греет...
Флаг, запятнанный войной,
На руинах мира реет!
Только Мщенье сможет что-то
Там, где сердце патриота
Полно лишь одной заботой:
Как он встретить смерть сумеет!
Полно! С глаз вдовы-Любви
Плат соленый в гневе рви!
К Ирландии
Свершится, Эрин! Остров уязвленный
Зазеленеет, солнцем озаренный,
И ветерок, над нивами паря,
Обдаст теплом окружные моря!
Теперь стоят убоги и безлисты
Твои деревья, некогда тенисты,
(...) и им уж не цвести,
Погибших листьев им не обрести,
Покуда, хладом корни поражая,
Сбирает враг остатки урожая.
Я долго мог стоять,
О Эрин, над твоими берегами
И наблюдать, как волны беспрерывно
Кидаются на отмель, и казалось,
Что это Время молотком гигантским
Раскалывает Вечности твердыни.
Верши, титан, от битвы и до битвы,
Свой одинокий путь! Народы никнут
Под поступью твоею; пирамиды,
Что были столько лет неуязвимы
Для молний и ветров, уйдут в ничто.
И тот монарх величественно-грозный,
Он для тебя гнилушка в зимний день:
Прошествуешь - он прахом обернется.
Ты победитель, Время; пред тобою
Бессильно все, но не святая воля,
Но не душа, что до тебя была
И твой исход когда-нибудь увидит.
Прогулки Дьявола
17. I.
В тот день Отец всех зол еще перед рассветом
С постели встал.
Возился долго с туалетом
И по-воскресному себя убрал.
18. II.
Надел ботинки, чтобы скрыть копыта,
Чтоб не торчать когтям, перчатки натянул,
А место, где рога, под шляпой было скрыто.
И вот он на Бонд-стрит уверенно шагнул,
Разряженный, как денди знаменитый.
19. III.
Сопровождаемый бесенком верным,
На предрассветный Лондон он взирал;
То с другом рассуждал о новостях вчерашних,
То Бога бытие опровергал -
Покуда Солнца свет не заиграл на башнях.
20. IV.
К Святому Якову наведался рогатый,
И Павла он вниманьем не оставил.
Он с виду весел был, однако же лукавил:
В святых местах душа болит у Супостата.
21. V.
Замечу: Дьявол земледелье знал;
Поскольку же дурное всхоже семя,
А он и сеял хорошо и жал,
То жатву он снимал в любое время.
22. VI.
Во всякую щель, под любую постель
Залезал он, паству ища;
Когти были остры, и ухмылки хитры;
Взор горел, приводя в восхищенье людей,
Хоть они забирались под стол, трепеща.
23. VII.
В щель просунутый нос багровел, как кумач...
А беспечное племя земное
Занималось решеньем нехитрых задач:
Тот наряд примерял, тот расписывал мяч -
Но Нечистый видел иное.
24. VIII.
Перед носом священника в храме
Весь молебен он отсидел.
- Пастор, можно ли ладить с такими гостями?
- Что вы! Я бы не потерпел!
Бес вздохнул: "Болтовня!
Он-то видел меня,
Просто понял давно: без меня не дано
Обойтись никакому из дел!"
25. IX.
Затем он побывал и при дворе монарха.
Там было суетно и жарко,
И все это ему напоминало Ад.
У трона поиграть позвали бесенят.
И свита слушала, как крылья их шумят.
26. X.
Дьявол молвил: "Ну что же! Пастбище есть -
Моя скотинка не захиреет,
Крови сможет напиться, мясца поесть -
Мертвечины хоть отбавляй на ужин,
И сон не будет никем нарушен -
И она, как родня ее, разжиреет;
27. XI.
Как те стервятники, что пьют
В полях испанских кровь людей,
Где лемех плуга обагрен,
Где зерна в борозде гниют,
Где побеждающий - злодей
И мукам Ада обречен;
28. XII.
Как птица Эрина, что вершит
Свой пир на трупах тех, кто убит,
А после над Каслеро кружит
И мертвых сыновей сердца
Рвет злобно из горстей отца -
И на заре домой летит;
29. XIII.
Как черви могильных ям,
Что мертвого осадили, -
Они родились и подохнут там,
Извиваясь в зловонной гнили;
30. XIV.
Точно наш ленивый дофин,
За игрушку сладость отдавший,
Чуть-чуть поигравший
И просящий конфету, как мальчик-кретин.
31. XV.
Его камзола две половины
Не сходятся - лезет по швам вдоль спины!
А его панталон штанины
Круглы, словно две луны.
32. XVI.
Когда жратвой напичкается он
От глупой головы до пят, -
То видно, как слегка дрожат
Два полулунья панталон.
33. XVII.
Бес (иль Природа?) безразличья
Не знает к тем, кто власть стяжал:
Штришок малейший их обличья
Все скажет про оригинал...
34. XVIII.
Обвившую ножку стола змею
Пристукнул судья, и подумал Дьявол,
Глядя на змейку и на судью:
Это были Каин и Авель.
35. XIX.
Как йомен гуляет среди хлебов
И, радуясь от души
При виде тучных коров,
Поет и считает свои гроши, -
Так Дьявол, гуляя по нашей земле,
Поет и считает свои барыши.
36. XX.
Блажен, кто носит красный цвет:
Ведь этот цвет любезен бесу,
И кто, из нищеты и бед
Придя, сумел добиться весу,
И кто, покинув высший свет,
Взял посох и подался к лесу.
37. XXI.
Епископ толст, и он в чести.
Худ адвокат, в чести и он.
Парик иль плащ любой почти
Сверканьем Ада озарен.
38. XXII.
Свинью звать чистой - сущий вздор,
Хоть ест отборное зерно;
В пир превращен весь день обжор -
Их мясо постно все равно!
39. XXIII.
До чего же весел владыка Ада!
До ушей растянулся рот.
Вот он скинул плащ, хохоча до упада,
Отбивает курбеты, плеща крылом,
Злобно выдвинул жало, ползет бочком -
Словом, во всей красоте грядет.
40. XXIV.
Дело в том, что его посетил сановник.
И Дьявол, кокетливо лебезя,
Словно девка, к которой пришел любовник,
Кажет что можно и что нельзя.
41. XXV.
Знакомый жест, пригласительный взгляд -
Демоны видят, что он их не бросит впредь,
И уже стигийских стрекоз отряд
Расправил крылышки, чтоб лететь.
42. XXVI.
Алеет кровь на лаврах благородных,
Закона осеняющих чело;
Погибель, Горе, Срам - три пса голодных -
По стогнам рыщут, озираясь зло.
Их всех Испания влечет:
Там человеческая кровь течет.
43. XXVII.
Чу! Трещит земли средина,
Победители дрожат,
В страхе черная скотина,
Сатанинский хвост поджат!
44. XXVIII.
Бесовской армии солдаты
В честь властелина пир творят...
Но створы адамантных врат
Кровавым пламенем объяты.
45. XXIX.
И острый взор, огонь Рассудка,
Скользнул по лику Сатаны.
И фосфорные табуны
Перепугались. Разве шутка?
46. XXX.
Царь-Рассудок молчаливо
Посмотрел за край небес,
Где метался бледный бес,
Как душа его, трусливый.
Монолог Вечного Жида
О, Вечный, Триединый Боже Сил,
Ты ль колесо Судьбы остановил,
В Ад заточил меня и держишь там?
Ужли и гром сожечь меня не в силах,
И меч отступит, кровь оставив в жилах?
Пусть так. В дом Гибели приду я сам -
Расшевелю ее в берлоге сонной
И разбужу, дразня, в ней гнев законный.
Есть факел в тайниках ее унылых
Для моего костра! Я буду храбр.
О Ты, Земли тиран, страданья раб,
Я знаю, в закромах Возмездья есть
Убийце уготованная месть!
Я голову с презреньем запрокину
Под ядовитым облаком Твоим!
Где ветер Твой, в дни гнева Палестину
Дыханием наполнивший чумы?
Где царь Возмездия, что в волн пучину
Низвергнул древле ассириян тьмы,
Твоею волею руководим?
Где черный демон, мрачный дух Корана,
Потрясший города во время сна?
Где меч двуострый, райских кущ охрана,
Что от блаженства отлучил людей?
Не пращуров карал ты заблужденья -
Ты правнуков предвидел преступленья!
Теперь я кары требую своей!
Тиран! И я Твой трон хвалой украшу,
Лишь дай испить желанной смерти чашу!
47. 1813-1815.
48. К....
Гляди, гляди - не отвращай свой взгляд!
Читай любовь в моих глазах влюбленных,
Лучи в них отраженные горят,
Лучи твоих очей непобежденных.
О, говори! Твой голос - вздох мечты,
Моей души восторженное эхо.
В мой взор взглянув, себя в нем видишь ты,
Мне голос твой - ответная утеха.
Мне чудится, что любишь ты меня,
Я слышу затаенные признанья,
Ты мне близка, как ночь сиянью дня,
Как родина в последний миг изгнанья!
Стансы
Уходи! Потемнела равнина,
Бледный месяц несмело сверкнул.
Между быстрых вечерних туманов
Свет последних лучей утонул.
Скоро ветер полночный повеет,
Обоймет и долины, и лес
И окутает саваном черным
Безграничные своды небес.
Не удерживай друга напрасно.
Ночь так явственно шепчет: "Иди!"
В час разлуки замедли рыданья.
Будет время для слез. Погоди.
Что погибло, тому не воскреснуть,
Что прошло, не вернется назад;
Не зажжется, не вспыхнет любовью
Равнодушный скучающий взгляд.
Одиночество в дом опустелый,
Как твой верный товарищ, придет,
К твоему бесприютному ложу
В безысходной тоске припадет.
И туманные легкие тени
Будут реять полночной порой,
Будут плакать, порхать над тобою,
Точно тешась воздушной игрой.
Неизбежно осенние листья
С почерневших деревьев летят;
Неизбежно весенним полуднем
Разливают цветы аромат.
Равномерной стопою уходят -
День, неделя, и месяц, и год;
И всему на земле неизбежно
Наступает обычный черед.
Перелетные быстрые тучки
Отдыхают в час общего сна;
Умолкает лепечущий ветер,
В глубине засыпает луна.
И у бурного гневного моря
Утихает томительный стон;
Все, что борется, плачет, тоскует,
Все найдет предназначенный сон.
Свой покой обретешь ты в могиле,
Но пока к тебе смерть не пришла,
Тебе дороги - домик, и садик,
И рассвет, и вечерняя мгла.
И пока над тобой не сомкнулась
Намогильным курганом земля,
Тебе дороги детские взоры,
Смех друзей и родные поля.
К Харриэт
Дано смирять мятежность нашу
Исполненным любви глазам,
И нежность бросит в жизни чашу
Целительный бальзам.
Все беды минут во мгновенье:
Я избран! Мне - благословенье!
О Харриэт! Кто раз испил
До дна твой взор лучистый,
Тот сумрак жизни победил...
Но, друг мой, в страсти чистой
Признаться я не поспешил -
И тем презренье заслужил.
О Харриэт, в твоих лишь силах
Не очерстветь средь суеты;
Меж ненавистников унылых
Добра, нежна лишь ты,
И хрупкая твоя отвага
Заменит мне земные блага.
Твой друг в страданьях изнемог,
Черты как неживые.
Твое лишь имя, слышит Бог,
Твердят уста больные...
Но не цели его недуг:
Страшится здравья он, не мук.
Я отвергаю уверенья,
Что ты - мой гений злой.
То гордости и озлобленья
Был голос, а не твой.
Но гордость краше есть, чем эта:
Пусть не люби - жалей поэта!
Изменчивость
Мы, словно облака вокруг луны, -
Летим сквозь ночь, трепещем и блистаем.
Сомкнется тьма - и вмиг поглощены,
Мы навсегда бесследно исчезаем.
Мы точно звуки несогласных лир -
Ответ наш разный разным дуновеньям.
Не повторит на хрупких струнах мир
То, что с прошедшим отошло мгновеньем.
Мы спим - расстроен сновиденьем сон.
Встаем - мелькнувшей мыслью день отравлен.
Веселье, плач, надежда, смех и стон -
Что постоянно в мире? Кто избавлен
От вечных смен? - Для них свободен путь.
Ни радость, ни печаль не знают плена.
И день вчерашний завтра не вернуть.
Изменчивость - одна лишь неизменна.
О смерти
Потому что в могиле, куда
ты пойдешь, нет ни работы, ни
размышления, ни знания, ни мудрости.
Екклезиаст
Еле зримой улыбкой, лунно-холодной,
Вспыхнет ночью безлунной во мгле метеор,
И на остров, окутанный бездной бесплодной,
Пред победой зари он уронит свой взор.
Так и блеск нашей жизни на миг возникает
И над нашим путем, погасая, сверкает.
Человек, сохрани непреклонность души
Между бурных теней этой здешней дороги,
И волнения туч завершатся в тиши,
В блеске дивного дня, на лучистом пороге,
Ад и рай там оставят тебя, без борьбы,
Будешь вольным тогда во вселенной судьбы.
Этот мир есть кормилец всего, что мы знаем,
Этот мир породил все, что чувствуем мы,
И пред смертью - от ужаса мы замираем,
Если нервы - не сталь, мы пугаемся тьмы,
Смертной тьмы, где - как сон, как мгновенная тайна,
Все, что знали мы здесь, что любили случайно.
Тайны смерти пребудут, не будет лишь нас,
Все пребудет, лишь труп наш, остывши, не дышит,
Поразительный слух, тонко созданный глаз
Не увидит, о нет, ничего не услышит,
В этом мире, где бьются так странно сердца,
В здешнем царстве измен, перемен без конца.
Кто нам скажет рассказ этой смерти безмолвной?
Кто над тем, что грядет, приподнимет покров?
Кто представит нам тени, что скрыты, как волны,
В лабиринтной глуши многолюдных гробов?
Кто вольет нам надежду на то, что настанет,
С тем, что здесь, что вот тут, что блеснет и обманет?!
Летний вечер на кладбище
Уже горит в рассеявшемся дыме
Полоска предзакатного огня,
Ночь заслонила косами своими
Объятые истомой очи дня.
Туда, где скоро в тьму сольются,
Безмолвие и Сумерки крадутся.
Дню ускользающему заклинанья
Шлют вслед они, царя над всей землей,
Но свет, и звук, и темных нив дыханье
Им отвечают тайною ночной.
Затихли ветры, и трава безмолвна
На кладбище у церкви, мраком полной.
Ты, здание, чьи колокольни-сестры,
Как пламя, над землею вознеслись,
Объято тоже тьмой. Но шпиль твой острый
Еще горит, пронзив ночную высь.
А там, на высоте недостижимой,
В сиянье звезд проходят тучи мимо.
Здесь мертвые покоятся в могилах,
Но в тишине вдруг возникает звук -
Мысль или чувство? - из земли унылой
Встает он, заполняя все вокруг,
И, с небом, с ночью слитый воедино,
Плывет, как смутный шорох над долиной.
Смерть кажется и нежной и смягченной,
Сокрывшей от людей весь ужас свой,
И верю я, как мальчик, увлеченный
Игрою средь могил, что их покой
О тайне величавой нам не скажет,
Что лучшие из снов у ней на страже.
Вордсворту
Поэт Природы, ты горюешь вновь
О том, что минуло и не вернется.
Дни детства, юность, дружба и любовь -
Об этих снах грустить лишь остается.
Я знаю эту грусть. Но никогда
Ты не делил со мной другой печали...
Ты, словно одинокая звезда,
Мерцал над шхуной в бурном, зимнем шквале.
Ты неприступной высился скалой
Над ослепленной, яростной толпой...
В почетной бедности всегда стремился
К Свободе, к Правде твой звенящий стих...
Таков ты был, теперь ты изменился, -
О, как мне жаль, что ты забыл о них!
Чувства республиканца при падении Бонапарта
Поверженный тиран! Мне было больно
Прозреть в тебе жалчайшего раба,
Когда тебе позволила судьба
Плясать над гробом Вольности... Довольно!
Ты мог бескровно утвердить свой трон,
Но предпочел резню в пышнейшем стиле;
Ты памяти своей нанес урон,
К забвению тебя приговорили!
Насилье, Сладострастие и Страх -
Твоих кошмаров пагубный народец.
Ты шествуешь в забвенье, Полководец!
С тобой простерлась Франция во прах.
Но у Добра есть худший враг - химеры
Повиновенья, ослепленность веры!
49. 1816.
Гимн интеллектуальной красоте
Незримого Начала тень, грозна,
Сквозь мир плывет, внушая трепет нам,
И нет препон изменчивым крылам -
Так ветра дрожь среди цветов видна;
Как свет, что льет на лес в отрогах гор луна,
Ее неверный взор проник
В любое сердце, в каждый лик,
Как сумрак и покой по вечерам,
Как тучки в звездной вышине,
Как память песни в тишине,
Как все, что в красоте своей
Таинственностью нам еще милей.
Куда ты скрылся, Гений Красоты,
Свой чистый свет способный принести
Телам и душам в их земном пути?
Зачем, исчезнув, оставляешь ты
Юдоль скорбей и слез добычей пустоты?
Зачем не можешь, солнце, век
Ткать радуги над гладью рек?
Зачем все сущее должно пройти,
А жизнь и смерть, мечта и страх
Мрак порождает в наших днях?
Зачем исполнен род людской
Любовью, гневом, грезами, тоской?
Вовек из горных сфер на то ответ
Провидец и поэт не получил,
Затем-то Демон, Дух и Хор Светил -
Слова, что обличают много лет
Бессилие умов, и чар всесильных нет,
Способных с глаз и духа снять
Сомненья вечную печать,
Твой свет лишь, как туман, что горы скрыл,
Иль звуки, что, звеня струной,
Рождает ветерок ночной,
Или ручей, луной зажжен,
Привносит правду в наш тяжелый сон.
Любви, Надежд, Величья ореол,
Подобно облаку, растает вмиг;
Да, человек бессмертья бы достиг
И высшее могущество обрел,
Когда б в его душе воздвигнул ты престол,
Предвестник чувств, что оживят
Изменчивый влюбленный взгляд,
О жизнетворный разума родник,
Меня целишь ты - так в ночи
Виднее слабые лучи!
Останься, чтоб могильный прах
Не стал мне явью, словно жизнь и страх.
Блуждал я в детстве по ночным лесам,
В пещеры шел, среди руин бродил,
Мечтая вызвать мертвых из могил,
Вопрос о высшем обратить к теням.
Взывал я к пагубным для юных именам,
И все ж ответа не слыхал.
Но я однажды размышлял
О бытии, а ветер приносил
Предвестья радостные мне
О певчих птицах, о весне -
И мне предстала тень твоя,
И с воплем руки сжал в экстазе я!
Тебе я был пожертвовать готов
Все силы - и нарушен ли обет?
Дрожа, рыдая, через много лет
Зову я тени тысячи часов
Из сумрака могил, - любви и мысли кров
Их привечал, они со мной
Перемогали мрак ночной;
Чело мне озарял отрады свет
Лишь с думой, что от тяжких пут
Твои усилья мир спасут
И, грозный, то несешь ты нам,
Чего не выразить моим словам.
Свет пополудни безмятежно строг,
И осени гармония дана:
В те дни лучами твердь озарена,
Каких не знает летний солнцепек,
Каких представить он вовеки бы не мог!
О Дух, о юности оплот,
Да будет от твоих щедрот
Покоем жизнь моя теперь полна;
Внуши тому, кто чтит тебя
И все, вместившее тебя,
Дух светлый, чарою твоей
Себя бояться и любить людей.
50. 1817.
Лорду-канцлеру
Ты проклят всей страной. Ты яд из жала
Гигантской многокольчатой змеи,
Которая из праха вновь восстала
И гложет все - от духа до семьи.
Ты проклят всеми. Воет правосудье,
Рыдает правда, стонет естество,
И золото - растления орудье -
Изобличает злобы торжество.
Пока архангел в безразличье сонном
С судом верховным явно не спешит
И, безучастный к всенародным стонам.
Тебе в твоих злодействах ворожит,
Пусть вгонит в гроб тебя слеза отцова,
А стон дочерний в крышку гвоздь вобьет,
Пусть наше горе саваном свинцовым
Тебя к червям навеки упечет.
Кляну тебя родительской любовью,
Которую ты хочешь в прах втоптать,
Моей печалью, стойкою к злословью,
И нежностью, какой тебе не знать.
Приветливой улыбкою ребячьей,
Которая мой дом не будет греть, -
Потушен злобой жар ее горячий,
И стыть ему на пепелище впредь.
Бессвязною младенческою речью,
В которую отец хотел вложить
Глубины знанья - тяжкое увечье
Грозит умам детей. Ну как мне жить?
Биеньем жизни, резвостью и прытью,
С какой ребенок крепнет и растет
(Хотя сулят грядущие событья
Не только радость, но мильон забот),
Тенетами убийственной опеки,
Вогнавшей горечь в юные сердца, -
Откуда столько злобы в человеке,
Чтоб в детском сердце умертвить отца?
Двуличием, которое отравит
Само дыханье нежных детских губ
И, въевшись в разум, мозга не оставит,
Пока в могилу не опустят труп,
Твоею преисподней, где злодейства
Готовятся во тьме в урочный час
Под пеленою лжи и фарисейства,
В которых ты навек душой погряз,
Твоею злобой, похотью звериной,
Стяжательством и жаждой слез чужих,
Фальшивостью, пятнающей седины, -
Защитой верной грязных дел твоих,
Твоим глумленьем, мягкостью притворной,
И - так как ты слезлив, как крокодил, -
Твоей слезой - она тот самый жернов,
Который никого б не пощадил,
Издевкой над моим отцовским чувством,
Мучительством, злорадным и тупым, -
С каким умением, с каким искусством
Ты мучаешь! - отчаянием моим,
Отчаянием! Оно мне скулы сводит:
"Я больше не отец моих детей.
Моя закваска в их сознанье бродит,
Но их растлит расчетливый злодей".
Кляну тебя, хоть силы нет для злобы.
Когда б ты стал честнее невзначай,
Благословением на крышку гроба
Легло б мое проклятие. Прощай.
Смерть
Навек ушли умершие, и Горе,
У гроба сидя, их зовет назад, -
Седой юнец с отчаяньем во взоре, -
Но не вернутся друг, невеста, брат
На еле слышный зов. Лишь именами
От нас ушедшие остались с нами,
Лишь мука для души больной -
Могилы предо мной.
О Горе, лучший друг, не плачь! Когда-то,
Я помню, вместе любовались мы
На этом месте заревом заката,
Все безмятежно было, но, увы,
Тому, что минуло, не возвратиться,
Ушли надежды, седина сребрится,
Лишь мука для души больной -
Могилы предо мной.
Озимандия
Рассказывал мне странник, что в пустыне,
В песках, две каменных ноги стоят
Без туловища с давних пор поныне.
У ног - разбитый лик, чей властный взгляд
Исполнен столь насмешливой гордыни,
Что можно восхититься мастерством,
Которое в таких сердцах читало,
Запечатлев живое в неживом.
И письмена взывают с пьедестала:
"Я Озимандия. Я царь царей.
Моей державе в мире места мало.
Все рушится. Нет ничего быстрей
Песков, которым словно не пристало
Вокруг развалин медлить в беге дней".
Критику
С шелковичных червей соберет ли кто медь,
Или шелк у пчелы золотистой?
Чувство злобы во мне так же скоро блеснет,
Как под вьюгою ландыш душистый.
Лицемеров, ханжей всей душой ненавидеть,
Или тех, кто поносит бесчестно;
Равным чувством легко им тебе отплатить,
Им воздушность моя неизвестна.
Иль раба отыщи, что в богатство влюблен,
Предсказать я вам дружбу сумею;
Но притворщик скорей будет правдой пленен,
Чем подвигнут я злобой твоею.
То, что чувствую я, невозможно дробить,
Никого не хочу я обидеть;
Ненавижу в тебе, что не можешь любить, -
Как могу я тебя ненавидеть?
51. 1818.
К Нилу
Дожди, дожди три месяца подряд
Скрывают эфиопские долины.
Среди пустыни - льдистые вершины,
Где зной и холод, братствуя, царят.
В горах Атласа влажный снегопад,
И обдувает буря край пустынный,
И мчит на Север нильские стремнины,
Где вал морской встречает их, как брат.
В Египте, на Земле Воспоминаний,
Среди своих, о Нил, твой ровен бег.
Там яд и плод - все от твоих даяний,
В них зло и благо емлет человек.
Усвой, живущий жизнью быстротечной:
Как вечный Нил, должна быть Мудрость вечной.
Минувшее
О тех мгновеньях позабудешь ты?
В тени Любви мы их похоронили,
Чтоб милых тел, не отданных могиле,
Касались только листья и цветы.
В цветах - отрада, что давно мертва,
В листве - надежда, что угаснет вскоре.
Забыть мгновенья, что погребены?
Но смутный ум раскаяньем томится,
Но память сердцу тягостней гробницы,
Но суд вершат непрошеные сны,
Шепча зловещие слова:
"Минувшая отрада - горе!"
Горесть
Слава богу! Прочь унынье!
В полуночной темной сини
Озаренная луной
Бесприютная княгиня
Горесть - снова ты со мной.
Слава богу! Прочь унынье!
Горесть, скорбная княгиня,
Наши помыслы близки,
И печаль моя отныне -
Только тень твоей тоски.
Горесть! Как сестру и брата
Нас оставили когда-то,
Бросили в пустынный дом.
Годы сгинут без возврата,
Мы останемся вдвоем.
Так на нас бросали жребий,
Так за нас решали в небе,
Но когда б Любовь взялась
Жить на Горя черством хлебе -
Так и звали б нашу связь!
Прочь унынье... Сядем рядом,
Обводя влюбленным взглядом
Речку, рощу, сонный луг.
Чу! Кузнечик... птица... - Адом
Не зови земли, мой друг.
Как привольно-величавы
Эти рощи! Эти травы
Как раздольно зелены!
Только мы - о боже правый -
Неизменно холодны.
Неизменно? - Нет, едва ли:
Наши взоры заблистали,
Шепчешь, вздрагиваешь, ждешь.
Горесть нежная! Печали
Нашей прежней - не вернешь.
Поцелуй... О нет! - иного
Жду лобзанья! Снова! Снова!
Поцелуи мертвеца
Жарче этих. Сбрось оковы!
Стань живою до конца!
Горесть! Горесть! Друг мой милый!
На краю сырой могилы
Чувство нечего скрывать.
Спит уныло мир постылый...
Горесть, хватит горевать!
Пусть сердца - в одно срастутся,
Тени пусть - в одну сольются,
И, когда настанет миг,
Пусть над нами раздаются
Вешний шум и птичий крик!
И уснем... уснем, как будто
Мы не знали тайной смуты.
Мы уснем с тобой вдвоем.
Стряхнув земные путы,
Сном забвенья мы уснем.
Смейся ж, горести не зная!
Смейся, горесть неземная,
Над тенями, над людьми!
Тучей звезды застилая,
Крылья, горесть, распрями!
Люди, как марионетки,
Скачут в пошлой оперетке
Без надежды на успех.
Горесть! Бросим им объедки
Наших дум - пусть смолкнет смех!
Стансы, написанные в унынии вблизи Неаполя
52. I.
Сияет солнце, даль ясна,
Вся в блестках, пляшет зыбь морская,
И снежных гор голубизна
Бледнеет, в блеске полдня тая.
Все юно, как в преддверье мая,
И от земли струится свет,
И где-то суета людская,
Крик чаек, ветра шум в ответ,
Безлюдье, тишина, приюта лучше нет!
53. II.
Над зыбкой мглой зеленый, алый
Сплетен из водорослей сад.
Омыт песок волною шалой,
И свет над ней - как звездопад.
Но я на берегу один,
Гляжу на взблески волн уныло,
Внимаю звукам из глубин...
Где сердце то, что сердцу мило,
Что все оттенки чувств со мной бы разделило?
54. III.
Увы! Нет мира и в тиши,
Я болен, и надежд не стало.
Нет даже тех богатств души,
Что в мысли Мудрость обретала,
Когда не внешностью блистала.
Любовь и праздность, слава, власть.
Все - тем, которых в мире мало,
Кто наслаждаться может всласть.
И в том их жизнь. А мне - дана другая часть.
55. IV.
Под эти солнцем усмирится
Само отчаянье. Но мне,
Как в детстве, б наземь повалиться
И плакать, плакать в тишине
О том, что я - по чьей вине? -
Влачу в тревогах век бесплодный,
Пока к земле, в последнем сне,
Не припаду щекой холодной
Море не споет усопшему отходной.
56. V.
Пусть скажут все: в нем сердца нет!
Так под вечерним небосклоном,
Вдруг постарев, угасший свет
Я проводил едва ль не стоном.
Пусть скажут! Чуждый их законам,
Я нелюбим. Но жаль, не мог
Блеснуть хоть сходством отдаленным
С тем днем, что в радости поблек
И память радует, как лучших дней залог.
Сонет
Узорный не откидывай покров,
Что жизнью мы зовем, пока живем,
Хотя, помимо призрачных даров,
Не обретаем ничего на нем;
Над бездною, где нет иных миров,
Лишь судьбы наши: страх с мечтой вдвоем.
Я знал того, кто превозмог запрет,
Любви взыскуя нежным сердцем так,
Что был он там, где никакой привет
Не обнадежит нас, где только мрак;
Неосторожный шел за шагом шаг,
Среди теней блуждающий просвет,
Дух в чаянье обетованных благ,
Взыскуя истины, которой нет.
57. 1819.
Мужам Англии
Англичане, почему
Покорились вы ярму?
Отчего простой народ
Ткет и пашет на господ?
Для чего вам одевать
В шелк и бархат вашу знать,
Отдавать ей кровь и мозг,
Добывать ей мед и воск?
Пчелы Англии, зачем
Создавать оружье тем,
Кто оставил вам труды,
А себе берет плоды?
Где у вас покой, досуг,
Мир, любовь, семейный круг,
Хлеб насущный, теплый дом,
Заработанный трудом?
Кто не сеет - жатве рад,
Кто не ищет - делит клад,
И мечом грозит не тот,
Кто в огне его кует.
Жните хлеб себе на стол,
Тките ткань для тех, кто гол.
Куйте молотом металл,
Чтобы вас он защищал.
Вы, подвальные жильцы,
Лордам строите дворцы,
И ваши цепи сотней глаз
Глядят с насмешкою на вас.
Могилу роет землекоп,
Усердный плотник ладит гроб,
И белый саван шьет швея
Тебе, Британия моя!
Англия в 1819 году
Слепой старик и вечно в дураках -
Король. Ублюдки-принцы - даже этой
Семейки срам, чей Кембридж - в кабаках, -
Грязнее грязи, сволочь, сброд отпетый.
Пиявки щеголяют в париках,
Убийцы нацепляют эполеты,
Народ стращая - загнанный в правах,
Голодный, босоногий и раздетый.
Незыблемый Закон, нагнавший страх
На всех, кто не златит его кареты,
Продажная религия в церквах,
Продажных депутатов пируэты -
Вот Англия! Вот кладбище! - О, где ты,
Кровавый призрак с пламенем в очах?
Увещание
Пьет воздух, свет хамелеон,
Славу и любовь - поэт.
Если б находил их он
В сем обширном мире бед,
Не была ли б, всякий час,
Краска у него не та, -
Как хамелеон цвета
Сменит, свету напоказ,
В сутки двадцать раз?
Скрыт поэт с рожденья дней
Средь земных холодных сфер,
Как хамелеон в своей
Глубочайшей из пещер.
Свет блеснет - сменен и цвет;
Нет любви, поэт - иной.
Слава - грим любви; и той
И другой стремясь вослед,
Мечется поэт.
Не смейте вольный ум поэта
Богатством, властью принижать!
Если б что-нибудь, кроме света,
Мог хамелеон глотать, -
Он бы в ящерицы род
Перешел - сестры земной.
Дух залунный, сын иной
Солнечной звезды высот,
О, беги щедрот!
Ода западному ветру
58. I.
О буйный ветер запада осенний!
Перед тобой толпой бегут листы,
Как перед чародеем привиденья,
То бурей желтизны и красноты,
То пестрым вихрем всех оттенков гнили;
То голых пашен черные пласты
Засыпал семенами в изобилье.
Весной трубы пронзительный раскат
Разбудит их, как мертвецов в могиле,
И теплый ветер, твой весенний брат,
Взовьет их к жизни дудочкой пастушьей,
И новою листвой оденет сад.
О дух морей, носящийся над сушей!
Творец и разрушитель, слушай, слушай!
59. II.
Ты гонишь тучи, как круговорот
Листвы, не тонущей на водной глади,
Которую ветвистый небосвод
С себя роняет, как при листопаде.
То духи молний, и дожди, и гром.
Ты ставишь им, как пляшущей менаде,
Распущенные волосы торчком
И треплешь пряди бури. Непогода -
Как бы отходный гробовой псалом
Над прахом отбывающего года.
Ты высишь мрак, нависший невдали,
Как камень громоздящегося свода
Над черной усыпальницей земли.
Там дождь, и снег, и град. Внемли, внемли!
60. III.
Ты в Средиземном море будишь хляби
Под Байями, где меж прибрежных скал
Спит глубина, укачанная рябью,
И отраженный остров задремал,
Топя столбы причалов, и ступени,
И темные сады на дне зеркал.
И, одуряя запахом цветений,
Пучина расступается до дна,
Когда ты в море входишь по колени.
Вся внутренность его тогда видна,
И водорослей и медуз тщедушье
От страха покрывает седина,
Когда над их сосудистою тушей
Твой голос раздается. Слушай, слушай!
61. IV.
Будь я листом, ты шелестел бы мной.
Будь тучей я, ты б нес меня с собою.
Будь я волной, я б рос пред крутизной
Стеною разъяренного прибоя.
О нет, когда б, по-прежнему дитя,
Я уносился в небо голубое
И с тучами гонялся не шутя,
Тогда б, участник твоего веселья,
Я сам, мольбой тебя не тяготя,
Отсюда улетел на самом деле.
Но я сражен. Как тучу и волну
Или листок, сними с песчаной мели
Того, кто тоже рвется в вышину
И горд, как ты, но пойман и в плену.
62. V.
Дай стать мне лирой, как осенний лес,
И в честь твою ронять свой лист спросонья.
Устрой, чтоб постепенно я исчез
Обрывками разрозненных гармоний.
Суровый дух, позволь мне стать тобой!
Стань мною иль еще неугомонней!
Развей кругом притворный мой покой
И временную мыслей мертвечину.
Вздуй, как заклятьем, этою строкой
Золу из непогасшего камина.
Дай до людей мне слово донести,
Как ты заносишь семена в долину.
И сам раскатом трубным возвести:
Пришла Зима, зато Весна в пути!
Медуза Леонардо да Винчи во Флорентийской галерее
В зенит полночный взоры погружая,
На крутизне покоится она,
Благоговенье местности внушая,
Как божество, прекрасна и страшна;
Грозою огнедышащей сражая,
Таит очей бездонных глубина
Трагическую тайну мирозданья
В агонии предсмертного страданья.
Не страхом - красотой непреходящей
Пытливый разум в камень обращен;
Тогда чертам недвижимо лежащей
Ее характер будет возвращен,
Но мысли не вернуться уходящей;
Певучей красоты прольется звон
Сквозь тьму и вспышки боли, чья извечность
В мелодию вдохнула человечность.
Из головы ее, от стройной шеи,
Как водоросли средь морских камней,
Не волосы растут - живые змеи
Клубятся и сплетаются над ней,
Как в бесконечном вихре суховеи.
В мельканье беспорядочных теней
Насмешливое к гибели презренье
И духа неземное воспаренье.
Из-за скалы тритон ленивым взглядом
Сверлит ее недвижные зрачки,
Нетопыри порхают с нею рядом,
Бессмысленные делая скачки.
Встревоженные огненным разрядом,
Из тьмы они летят, как мотыльки,
На пламя, ослепляющее очи,
Безжалостнее мрака бурной ночи.
Ужасного хмельное наслажденье!
В змеящейся поверхности резной
Горит греха слепое наважденье,
Окутанное дымкою сквозной,
Где, появляясь, тает отраженье
Всей прелести и мерзости земной.
Змееволосой улетают взоры
От влажных скал в небесные просторы.
Индийская серенада
63. I.
В сновиденьях о тебе
Прерываю сладость сна,
Мерно дышащая ночь
Звездами озарена.
В грезах о тебе встаю
И, всецело в их плену,
Как во сне, переношусь
Чудом к твоему окну.
64. II.
Отзвук голосов плывет
По забывшейся реке.
Запах трав, как мысли вслух,
Носится невдалеке.
Безутешный соловей
Заливается в бреду.
Смертной мукою и я
Постепенно изойду.
65. III.
Подыми меня с травы.
Я в огне, я тень, я труп.
К ледяным губам прижми
Животворный трепет губ.
Я, как труп, похолодел.
Телом всем прижмись ко мне,
Положи скорей предел
Сердца частой стукотне.
Философия любви
Ручьи вливаются в реки,
Реки бегут к низовью.
Ветры сплелись навеки
В ласках, полных любовью.
Все замкнуто тесным кругом.
Волею неземною
Сливаются все друг с другом, -
Почему же ты не со мною?
Небо целует горы.
Волн распахнулись объятья.
Отвергнутые - шлют укоры
Розам кичливым их братья.
Потоки лунного света
Ластятся к синей глади.
Но на что мне, скажите, все это,
Если ты со мною в разладе?
Наслаждение
В день земного нарожденья
Родилося Наслажденье;
Из небесной легкой плоти,
Нежной музыкой в полете,
В кольцах белого тумана,
Из певучего дурмана,
Среди сосен, что шумели
У озерной колыбели,
Невесомо воспарило
Животворное ветрило.
Гармонической, сквозной,
Невесомой пеленой,
Лучезарна и чиста,
Обвилась вокруг мечта.
66. 1820.
Облако
67. I.
Я влагой свежей морских побережий
Кроплю цветы весной,
Даю прохладу полям и стаду
В полдневный зной.
Крыла раскрою, прольюсь росою,
И вот ростки взошли,
Поникшие сонно на влажное лоно
Кружащейся в пляске Земли.
Я градом хлестну, как цепом по гумну,
И лист побелеет, и колос.
Я теплым дождем рассыплюсь кругом,
И смех мой - грома голос.
68. II.
Одену в снега на горах луга,
Застонут кедры во мгле,
И в объятьях метели, как на белой постели,
Я сплю на дикой скале.
А на башнях моих, на зубцах крепостных
Мой кормчий, молния, ждет.
В подвале сыром воет скованный гром
И рвется в синий свод.
Над сушей, над морем по звездам и зорям
Мой кормчий правит наш бег,
Внемля в высях бездонных зовам дивов влюбленных,
Насельников моря и рек.
Под водой, в небесах, на полях, в лесах
Ночью звездной и солнечным днем,
В недрах гор, в глуби вод, мой видя полет,
Дух, любимый им, грезит о нем
И слепит, как бегу я, грозя и ликуя,
Расточаясь шумным дождем.
69. III.
Из-за дальних гор, кинув огненный взор,
В красных перьях кровавый восход
Прыгнул, вытеснив тьму, на мою корму,
Солнце поднял из дальних вод.
Так могучий орел кинет хмурый дол
И взлетит, золотясь, как в огне,
На утес белоглавый, сотрясаемый лавой,
Кипящей в земной глубине.
Если ж воды спят, если тихий закат
Льет на мир любовь и покой,
Если, рдян и блестящ, алый вечера плащ
Упал на берег морской,
Я в воздушном гнезде дремлю в высоте,
Как голубь, укрытый листвой.
70. IV.
Дева с огненным ликом, в молчанье великом
Надо мной восходит луна,
Льет лучей волшебство на шелк моего
Размятенного ветром руна.
Пусть незрим ее шаг, синий гонит он мрак,
Разрывает мой тонкий шатер,
И тотчас же в разрыв звезды, дух затаив,
Любопытный кидают взор.
И гляжу я, смеясь, как теснятся, роясь,
Миллионы огненных пчелок,
Раздвигаю мой кров, что сплетен из паров,
Мой ветрами развеянный полог,
И тогда мне видна рек, озер глубина,
Вся в звездах, как неба осколок.
71. V.
Лик луны я фатой обовью золотой,
Алой ризой - солнечный трон.
Звезды меркнут, отпрянув, гаснут жерла вулканов,
Если бурей стяг мой взметен.
Солнце скрою, над бездной морскою
Перекину гигантский пролет
И концам на горы, не ища в них опоры,
Лягу, чудом воздвигнутый свод.
Под сияюще-яркой триумфальною аркой
Пролечу, словно шквал грозовой,
Приковав неземные силы зыбкой стихии
К колеснице своей боевой.
Арка блещет, горит и трепещет,
И ликует мир подо мной.
72. VI.
Я вздымаюсь из пор океана и гор,
Жизнь дают мне земля и вода.
Постоянства не знаю, вечно облик меняю,
Зато не умру никогда.
Ибо в час после бури, если солнце - в лазури,
Если чист ее синий простор,
Если в небе согретом, создан ветром и светом,
Возникает воздушный собор,
Я смеюсь, уходя из царства дождя,
Я, как тень из могилы, встаю,
Как младенец из чрева, в мир являюсь без гнева
И сметаю гробницу мою.
Жаворонок
73. I.
Здравствуй, дух веселый!
Взвившись в высоту,
На поля, на долы,
Где земля в цвету,
Изливай бездумно сердца полноту!
74. II.
К солнцу с трелью звучной,
Искрой огневой!
С небом неразлучный,
Пьяный синевой,
С песней устремляйся и в полете пой!
75. III.
Золотятся нивы,
В пламени восток.
Ты взлетел, счастливый,
От забот далек,
Радости надмирной маленький пророк.
76. IV.
Сквозь туман пурпурный
К небесам родным!
В вышине лазурной,
Как звезда, незрим,
Ты поешь, восторгом полный неземным.
77. V.
Ты не луч ли диска,
Что для смертных глаз
Ал, когда он низко,
Бел в полдневный час,
Еле видим в блеске и лишь греет нас.
78. VI.
Звон твой полнит воздух,
Высь и глубь до дна
И в ночи при звездах,
В час, когда, ясна,
Мир потопом света залила луна.
79. VII.
Кто ты? С кем в природе
Родственен твой род?
Дождь твоих мелодий
Посрамил бы счет
Струй дождя, бегущих с облачных высот.
80. VIII.
Ты как бард, который,
Светом мысли скрыт,
Гимны шлет в просторы,
Будит тех, кто спит,
Ждет ли их надежда, страх ли им грозит;
81. IX.
Как в высокой башне
Юная княжна,
Что леса и пашни
Видит из окна
И поет, любовью и тоской полна;
82. X.
Как светляк зеленый,
Вспыхнувший в тени
Рощи полусонной,
Там, где мох да пни,
Разбросавший в травах бледные огни;
83. XI.
Как цветы, в которых
Любит ветр играть, -
Роз охватит ворох,
Станет обрывать,
Пьяный их дурманом легкокрылый тать.
84. XII.
Шорох трав и лепет
Светлого ручья,
Все, в чем свет и трепет,
Радость бытия,
Все вместить сумела песенка твоя.
85. XIII.
Дух ты или птица?
Чей восторг людской
Может так излиться,
С нежностью такой
Славить хмель иль гимны петь любви самой?
86. XIV.
Свадебное пенье
Иль победный хор -
Все с тобой в сравненье
Неумелый вздор.
Твой соперник выйдет только на позор.
87. XV.
В чем исток счастливый
Песенки твоей?
В том, что видишь нивы,
Ширь долин, морей?
Что без боли любишь, без людских страстей?
88. XVI.
Словно утро, ясный,
Светлый, как рассвет.
Скуке непричастный
Радости поэт,
Чуждый пресыщенья, чуждый бурь и бед.
89. XVII.
В вечной круговерти
Даже в смертный час
Думаешь о смерти -
Ты мудрее нас,
Оттого так светел твой призывный глас.
90. XVIII.
Будет или было -
Ни о чем наш стон!
Смех звучит уныло,
Болью отягчен.
Вестник мрачных мыслей наш сладчайший сон.
91. XIX.
Гордостью томимы,
Смутным страхом гроз,
Если рождены мы
Не для войн и слез.
Как познать нам радость - ту, что ты принес?
92. XX.
Больше книг, цветущих
Мудростью сердец,
Больше строф поющих
Дар твой чтит певец.
Ты, презревший землю, бардов образец.
93. XXI.
Дай мне эту радость
Хоть на малый срок,
Дай мне блеск и сладость
Сумасшедших строк,
Чтоб, как ты поэта, мир пленить я мог.
Ода свободе
Свобода! Стяг разорван твой, но все ж
Он веет против ветра, как гроза.
Байрон
94. I.
Сверкнула молнией на рубеже
Испании - свобода, и гроза -
От башни к башне, от души к душе -
Пожаром охватила небеса.
Моя душа разбила цепь, мятясь,
И песен быстрые крыла
Раскрыла вновь, сильна, смела,
Своей добыче вслед - таков полет орла.
Но духа вихрь умчал ее, спустясь
С высот небесной Славы бытия;
Луч отдаленных сфер огня, светясь,
Тянулся вслед, как пенная струя
За кораблем. И пустота. И мгла.
Из глубины раздался голос: - Я
Поведаю, чему вняла душа моя.
95. II.
"Взметнулись ввысь и солнце и луна.
Из бездны брошен звезд туманный ком
В глубь неба, и земля, чудес полна,
Как остров в океане мировом,
Повисла в дымке выспренных зыбей.
Но все был хаос в глубине
Вселенной дивной той - зане
Ты не пришла еще. Зажегся там в огне
Вражды, отчаяния - дух зверей,
И птиц, и воду населивших форм, -
И грудь земли-кормилицы все злей,
Без перемирья, роздыха и норм
Они терзали, червь с червем в войне,
И зверю - зверь, и людям люди - корм.
И в сердце каждого ярился ада шторм.
96. III.
И человек, создания венец,
Размножился в шатре, что взвит над троном -
Сень солнца; пирамида и дворец,
Тюрьма и храм кишевшим миллионам,
Как бы волкам - нора в пещерах гор.
И, одичалая, груба,
Хитра, коварна и слепа -
Ты не пришла еще! - была людей толпа.
Как туча, что гнетет морской простор,
Так над пустыней людных городов
Нависла Тирания, с нею - Мор
Под мрак ее крыла сбирал рабов;
Питаясь кровью, золотом, скупа,
Жадна, рать анархистов и жрецов
Гнала стада людей со всех земли концов.
97. IV.
Улыбкой грела неба синева
В Элладе выси облачные гор,
Дремотно-голубые острова,
Раздельных волн сияющих простор.
Хранил пророчеств песенную весть
В глуши завороженный грот.
Олив и винограда плод
Рос дико, не войдя в насущный обиход.
Как цвет подводный - прежде чем расцвесть,
Как взрослых мысль в младенческих умах,
Как все, что будет - в том, что ныне есть,
Так сны искусства вечные - в камнях
Паросских были; и ребенка рот
Шептал стихи; у мудреца в глазах
Ты отражался; возникли на брегах
98. V.
Эгейских волн - Афины: амбразура
Сребристых башен, пурпурных зубцов.
Жалка земных творцов архитектура
Пред городом вечерних облаков,
Что выстлан морем, под шатром небес;
Ветра живут во граде том,
На каждом ветре пояс - гром,
И солнечный венец над бурным их челом.
Но там, в Афинах, в городе чудес,
На воле человека водружен,
Как на горе алмазной, стройный лес
Колонн. Ведь ты пришла - и этот склон
Холма заполнен творческим резцом.
И в мраморах бессмертных сохранен
Оракул поздний твой - и с ним твой первый трон.
99. VI.
В реке времен, текущей бесконечно,
Тот образ отражен, как был тогда,
Недвижно-беспокойный; в ней он вечно
Дрожит и не исчезнет никогда.
Искусств твоих и мудрости основы
Дошли до прошлого, как взрыв,
Громами землю пробудив,
Смутив религию, Насилье устрашив.
Любви и радости крылатой зовы,
Где упоенья нет, - и там парят,
С пространства сняв и с времени покровы;
Единый океан - всей влаги скат,
Едино солнце, небо осветив,
Тобой единой так Афины мир живят.
100. VII.
И как волчонку Кадмская Менада,
Так молоко величия дала
Ты Риму, хоть любимейшего града
От груди ты еще не отняла;
И много страшных праведных деяний
Твой дух любовью освятил;
С твоей улыбкой уходил
Атилий на смерть, с ней безгрешный жил Камилл.
Но белизну чистейших одеяний
Пятнит слеза; Капитолийский трон
Сквернится золотом. От поруганий
Рабов тирана ты ушла. И стон
На Палатине отголоском был
Напевов ионийских; тихо он
Донесся до тебя, тобой не повторен.
101. VIII.
В Гирканском ли ущелье вдалеке,
На мысе ли арктических морей
Или на недоступном островке
Ты над потерей плакала своей, -
Учила лес, и волны, и утес,
Поток Наяды - хладный там -
Высоких знаний голосам,
Что человек, приняв, посмел отвергнуть сам?
Ты не хранила жутких Скальда грез,
К Друиду ты не проникала в сны.
Те слезы, в прядях спутанных волос,
Не высохли ль, рыданьем сменены, -
Как Галилейский змей предать кострам,
Мечам твой мир приполз из глубины
Извечной смерти? Вслед - развалины видны.
102. IX.
Тысячелетье мир взывал, томим:
- Где ты? - И веянье твое сошло, -
Склонил Альфред Саксонец перед ним
Оливой осененное чело.
И, как утес, что выброшен огнем
Подземным, не один оплот
Святых Италии высот -
Угрозой королям, жрецам, рабам - встает.
Бесчинная толпа, мятясь, кругом,
Как пена моря, разбивалась в прах.
Рождалась песнь душевным тайником,
Внушая некий непостижный страх
Оружию. Искусство не умрет,
Божественным жезлом в земных домах
Чертя те образы, что вечны в небесах.
103. X.
Ты - Ловчая, быстрее, чем Диана!
Ты - страх земных волков! Пред устремленьем
Стрел солнценосных твоего колчана -
Исчезнуть быстрокрылым Заблужденьям,
Как облакам растаять пред зарей,
Поймал твой проблеск Лютер; он
Будил копьем свинцовым сон,
В который мир, как в гроб иль в транс, был погружен.
Пророкам Англии ты госпожой
В веках была: их песнь, звуча всегда,
Не смолкнет в общей музыке. Слепой
Почуял Мильтон твой приход, когда
С печальной сцены (духом озарен,
Он видел, что скрывает темнота)
Ты, удрученная, спускалась, ей чужда.
104. XI.
Года - не споря, и Часы - спеша,
Как бы на выси горной, где рассвет,
Свою надежду и боязнь глуша,
Сошлись, толпясь, темня друг другу свет,
Зовя: - Свобода! - Отклик Возмущенья
На стоны жалости возник;
Бледнел в могиле смерти лик;
И разрушенье звал молящий Скорби крик.
Тогда, подобно солнцу в излучении
Сиянья, встала ты, гоня
Из края в край своих врагов, как тени,
И поразила (как явленье дня
На западе, раскрыв небес тайник
И полночь задремавшую сменя)
Людей, воспрянувших от твоего огня.
105. XII.
Земное небо - ты! Какие вновь
Тебя затмили чары? Сотни лет,
Питавшихся насильем, в слезы, в кровь
Окрашивали свой прозрачный свет.
Те пятна только звезды могут смыть.
Лоз Франции смертелен сок,
Вакханты крови пьют их ток,
Рабы со скипетром и в митрах, чей злой рок -
Все разрушать и Глупости служить.
Сильнейший всех восстал один из них,
Анарх, твоим не захотевший быть,
Смешал войска в порядках боевых -
Мрачащий небо грозных туч поток -
И, сломлен, лег. Тень дней его былых -
Страх победителей в их башнях родовых.
106. XIII.
Спит Англия, хотя давно звана;
Испания зовет ее - так громом
Везувий звал бы Этну, и она
Ответила бы снежных скал разломом,
И слышно с Эолийских островов -
От Пифекузы до Пелора -
Сквозь плески волн роптанье хора:
"Тускнейте, светочи небесного дозора!"
Порвет улыбка нить ее оков
Златых, но только доблести пила
Разрежет сталь испанских кандалов.
Судьба нас близнецами зачала,
От вечности вы ждите приговора.
Печатью ваши мысли и дела
Да станут, и ее - времен не скроет мгла!
107. XIV.
Арминия гробница! Мертвеца
Отдай ты своего! Над головой
Тирана пусть взовьется дух бойца,
Как знамя со стены сторожевой.
Чего нам ждать? Чего бояться нам? -
Свободна, духом ты полна,
В обмане царственном, она -
Германия - вином мистическим пьяна.
А ты, наш рай потерянный, ты - храм;
Очарованием одета, Скорбь в мольбах
Тому, чем ты была, склонилась там;
Ты - остров вечности, ты - вся в цветах,
Пустынная, прекрасная страна,
Италия! Гони, откинув страх,
Зверей, что залегли в твоих святых дворцах!
108. XV.
О, пусть бы вольные могли втоптать
В прах имя "царь", как грязное пятно
Страницы славы, или написать
В пыли, - чтоб было сглажено оно,
Занесено песком, как след змеи.
Оракула внятна вам речь? -
Возьмите ж свой победный меч -
Как узел гордиев то слово им рассечь.
Хоть слабое, шипы вонзив свои
В бичи и топоры, что род людской
Страшат, - оно скрепит их, как ничьи
Усилья б не могли: тот яд гнилой,
Жизнь заразив, гангреной может сжечь.
Когда придет пора, ты удостой
Стереть главу червя сама, своей пятой.
109. XVI.
О, пусть бы мудрые - огнем лампад
Широкой мысли - отогнали тьму,
Чтоб, съежась, имя "жрец" обратно в ад
Отправилось, вновь к месту своему -
Кощунственная, дьявольская спесь!
О, пусть могла бы мысль и страсть
Лишь пред судом души упасть
Иль непостижную признать бесстрашно Власть.
Когда б тех слов, темнящих мысли здесь,
Как зыблемый над озером туман
В лазурь небес бросает пятен смесь,
Снять маску, цвет, что всем различный дан,
Улыбки блеск - не их, чужую часть,
Пока, открыв таимый в них изъян,
Воздаст их господин за правду и обман.
110. XVII.
Удел был человеку уготован -
От колыбели до могилы - стать
Царем над Жизнью, но и коронован,
Он отдал волю в рабство, чтоб принять
Поработителя и притесненье.
Пускай мильонам в свой черед
Что нужно, все земля дает,
Пусть мысль могущество таит, как семя - плод,
Пускай Искусство взмолится, в паренье
К Природе, уклонив от ласки взгляд:
"Мать! Дай мне высь и глубь в мое владенье!"
К чему же это? - все новые стоят
Пред жизнью нужды, и Корысть возьмет
У тех, кто трудятся и кто скорбят,
За каждый дар - ее и твой - тысячекрат.
111. XVIII.
Приди, о Ты! Но - утренней звездой,
Зовущей солнце встать из волн Зари, -
Веди к нам мудрость из пучины той,
Что скрыта в духе, глубоко внутри.
И слышу, веет колесницы стяг.
Ужель не снидете с высот
Вы, измерители щедрот,
Что, правде чуждая, жизнь людям раздает -
Любовь слепую, Славу в прошлых днях,
Надежду в будущих? О, если твой,
Свобода, клад иль их (коль в именах
Различны вы) мог куплен быть ценой
Слез или крови, - не уплачен счет
Свободными и мудрыми - слезой
И кровью, как слеза?" Высокой песни строй
112. XIX.
Прервался. И в ту пору Дух могучий
Своею бездною был втянут вдруг.
Тогда, как дикий лебедь, путь летучий
Стремит, паря в зари грозовый круг,
И вдруг падет с воздушной выси прочь.
Стрелою молнии сражен,
Туда, где глух равнины стон, -
Как туча, дождь пролив, покинет небосклон,
Как гаснет свет свечи, чуть гаснет ночь,
И мотыльку конец, чуть кончен день, -
Так песнь моя, свою утратив мощь,
Поникла; отзвуки свои, как тень,
Сомкнул над ней тот голос, отдален.
Так волны - зыбкая пловца ступень, -
Журча, над тонущим сомкнутся, пенясь всклень.
К ***
Я трепещу твоих лобзаний,
Но ты не бойся. Знай:
Я сам приму весь груз страданий,
Ты ж налегке ступай.
Страшусь твоих движений, взгляда,
Но ты боишься зря:
Мне только любоваться надо
Тобой, боготворя.
Аретуза
113. I.
Словно грозные стражи,
Встали горные кряжи,
Кряжи Акрокераунских гор,
Встали в тесном союзе,
Чтоб не дать Аретузе
Убежать на манящий простор.
Но она убежала
И волной разостлала
Семицветные кудри свои
И на западных склонах
В переливах зеленых
Расстелила по кручам ручьи.
Горы ей улыбались,
Сосны к ней наклонялись,
И она, лепеча как во сне,
То замедлив теченье,
То ускорив движенье,
Пробиралась к морской глубине.
114. II.
Но проснулся суровый
Бог Алфей седобровый
И ударил трезубцем в ледник, -
И в горах Эвриманта
От удара гиганта
Узкий выход на волю возник.
Из рассселины горной
Сразу вырвался черный
Южный ветер, и прочь из оков,
Разбиваемых громом,
По дрожащим проемам
Побежали потоки ручьев.
И Алфей под водою
Заблистал бородою
И помчался стремглав с высоты
За беглянкой уставшей,
Но уже побежавшей
До прибрежной Дорийской черты.
115. III.
"О, скорей, я слабею!
О, не дайте Алфею
Впиться пальцами в волосы мне!"
И раздвинулись воды,
Словно в час непогоды,
И укрыли ее в глубине.
И беглянка земная
Вновь помчалась, мелькая,
Словно солнечный луч золотой,
Даже в море глубоком
Не сливаясь с потоком
С горьковатой Дорийской волной.
Но за нимфою сзади
По смарагдовой глади,
Выделяясь угрюмым пятном,
Мчался бог разозленный,
Как орел, устремленный
За голубкой с подбитым крылом.
116. IV.
И в потоке, бурлящем
По коралловым чащам,
Мимо гор из бесцветных камней
И пещер потаенных,
Где в жемчужных коронах
Восседают владыки морей,
Унеслись они в море,
Где в цветистом узоре
Перепутались солнца лучи
И где сумрак расселин
Неестественно зелен,
Как лесная опушка в ночи,
И, вспугнув мимоходом
Под лазоревым сводом
Рыбу-молот и рыбу-пилу,
По ущелью седому
Поднялись они к дому
И остались у входа в скалу.
117. V.
И сверкающей пеной
Под обрывистой Энной
Плещет двух водометов струя,
Словно подали руки
После долгой разлуки
Неразлучные сердцем друзья.
Утром, прыгнув с откоса,
У подножья утеса,
Словно дети, играют они;
И весь день среди елей
И лесных асфоделей
Беззаботно лепечут в тени;
И в глубинах Дорийских
Возле скал Ортигийских
Засыпают, колышась едва,
Словно души влюбленных
В небесах благосклонных,
Где любовь и по смерти жива.
Песнь Прозерпины
Ты, Земля, Богиня-мать,
Ты, родящая во мраке,
Чтоб могли существовать
Боги, люди, звери, злаки.
Сил целебных не жалей
Ты для дочери своей!
Ты, вскормившая росой
Всех детей земного года,
Чтобы вешнею красой
Расцвела в цветах природа,
Сил целебных не жалей
Ты для дочери своей!
Гимн Аполлона
118. I.
Пока я, звездным пологом сокрыт,
Простерся спящий, сонм бессонных Ор
За мною с неба лунного следит,
Но ото сна освободит мой взор,
Чуть повелит Заря, седая мать,
Что время и Луне и снам бежать.
119. II.
Взбираюсь я на купол голубой;
Я шествую по волнам и горам,
Отбросив плащ на пенистый прибой;
Я тучи зажигаю; даже там,
Где тьма пещер, зрим свет моих лучей,
И снова Гея ласки ждет моей.
120. III.
Я стрелами-лучами поражу
Обман, что, Ночь любя, страшится Дня;
Я злым делам и помыслам грожу;
В сиянье, исходящем от меня,
Любовь и честь по-новому жива,
Пока не вступит Ночь в свои права.
121. IV.
Несу для туч, для радуг, для цветов
Я краски нежные; мой ярый жар,
Как ризой, мощью облачить готов
И звезды чистые, и лунный шар;
И все лампады Неба и Земли,
Подвластны мне, огни свои зажгли.
122. V.
В полдневный час достигну я высот,
И к горизонту нехотя сойду,
И, покидая темный небосвод,
Повергну в плач вечерних туч гряду -
Но что со взором ласковым моим
Сравнится, если улыбаюсь им?
123. VI.
Я - Мирозданья око; им оно
Узрит свою бессмертную красу;
Искусство с жизнью мною рождено,
Целенье и прозренье я несу;
Вам песнь моя гармонию лила,
За это ей - победа и хвала.
Гимн Пана
124. I.
С холмов, из темных лесов
За мной, за мной!
С перевитых потоками островов,
Где смолкает шумящий прибой,
Внимая пенью моей свирели.
Умолкли птицы в листве,
И ветер притих в тростниках,
И ящерицы в траве,
И пчелы на тминных лугах,
И смолк веселых кузнечиков голос,
И все безмолвно, как древний Тмолос,
При сладостном пенье моей свирели.
125. II.
Струится Пеней полусонно,
На дол Темпейский ложится тень
От темного Пелиона,
Спеша прогнать слабеющий день,
Чтоб слушать пенье моей свирели.
И нимфы ручьев и лесов,
Силены и фавны, сильваны
Выходят на берег, услышав мой зов,
На влажные от росы поляны.
И все умолкает, как ты, Аполлон,
Когда ты внемлешь, заворожен
Напевом сладостным нежной свирели.
126. III.
О пляшущих звездах пою,
Пою столетья, землю и твердь,
Титанов, свой род истребивших в бою,
Любовь, Рожденье и Смерть -
И вдруг меняю напев свирели.
Пою, как догнал я в долине Менала
Сирингу, что стала простым тростником,
Но так и с людьми и с богами бывало:
Полюбит сердце - и плачет потом.
И если не властвует ревность над вами
Иль пламень в крови не потушен годами,
Рыдайте над скорбью моей свирели.
Вопрос
127. I.
Мне снился снег, засыпавший округу,
Кружащийся, как мысли, надо мной, -
Кружащим в мыслях тягостных. Но, вьюгу
Развеяв, с юга брызнуло весной,
Луга и лес взглянули друг на друга,
Омытые недавней белизной
Снегов, и ветвь склонилась над рекою,
Как я, не разбудив, над спящею тобою.
128. II.
Мгновенно всю природу охватив,
Щедр на узоры, краски, ароматы,
Неистовствовал свежести порыв.
Весенний запах вереска и мяты
Был горьковат и ландыша - игрив,
Ковер травы пушился непримятый,
И тысячью бездонно-синих глаз
Фиалка феерически зажглась.
129. III.
От вишен исходил такой дурман,
Как будто - выжимай вино в бутыли
Хоть нынче же - и сразу будешь пьян;
Волнующе прекрасны розы были,
Приветлив плющ, не пасмурен бурьян,
Мох мягок; ветки влажные скользили
Мне по лицу - и прелесть этой влаги
Перу не поддается и бумаге.
130. IV.
По дивно изменившейся тропинке
Спустись к ручью, я астры увидал
На берегу, вдоль берега - кувшинки
(Их цвет был бело-розов, желт и ал),
На листьях плыли лилий сердцевинки,
И, утомленный блеском, отдыхал
Подолгу взгляд мой в камышах прибрежных -
Неярких, и доверчивых, и нежных.
131. V.
И вот я опустился на колени
Над россыпью таинственных цветов
И начал рвать их - в буйности весенней,
В хаосе жизни, в прелести лугов
Под солнцем сна расцветшие растенья -
Пусть на мгновенья... Вот букет готов,
Но весь трепещет, рвется прочь из рук:
Он другу собран в дар. - А кто мне друг?
Лето и зима
132. I.
Был ослепительный июньский день.
Тревожить воду ветру было лень.
На горизонте громоздились кучи
Плавучих гор - серебряные тучи.
И небосклон сиял над головой
Бездонною, как вечность, синевой.
Все радовалось: лес, река и нивы.
Поблескивали в роще листья ивы.
И шелестела в тишине едва
Дубов столетних плотная листва...
133. II.
Была зима - такая, что с ветвей
Комочком белым падал воробей.
Закованные в ледяные глыбы,
В речных глубинах задыхались рыбы.
И до сих пор не замерзавший ил
В озерах теплых, сморщившись, застыл.
В такую ночь в печах пылало пламя,
Хозяин с домочадцами, с друзьями
Сидел и слушал, как трещит мороз...
Но горе было тем, кто гол и бос!
Башня голода
Опустошенный город стал могилой.
А жившие здесь люди в старину
Его считали колыбелью милой.
И горек вид крушенья. В вышину
Взметнулась Башня голода - темница
Среди темниц. За тяжкую вину
Преступный сброд во мраке их томится.
И кровь он знал, и деньги, и простор,
А ныне цепь, да хмурых стражей лица,
Да жизнь - как дотлевающий костер.
И все - кресты и золотые шпили,
Дворцы и храмы, мраморный декор
Роскошных зданий в итальянском стиле, -
Все меркнет рядом с Башней. Оттого
Они поодаль жмутся. Так в могиле
Лежит скелет, но чье-то колдовство
Свершается, и вот он, страшный, голый,
Идет в толпу красавиц - для чего?
Чтоб видели, что жизнь, и смех веселый,
И красота, и нежность их тепла -
Все, все уйдет, пока резец тяжелый
Не превратит в скульптуру их тела.
Аллегория
Их адаманта смутного портал
Зияет на дороге бытия,
Которой рок идти предначертал;
Вокруг, вражды извечной не тая,
Ярятся тени, словно между скал
Клубятся тучи, буйны и густы,
И воспаряют к вихрям высоты.
Проходят многие своей стезей,
Не зная, что теней (...)
Идет за каждым - даже там, где рой
Умерших нового пришельца ждет;
Иные остановятся порой
И пристально глядят на мрачный вход,
Да и они узнают лишь одно:
Что от теней спастись им не дано.
Странники мира
Светлокрылая звезда!
Неужели никогда
Не находишь ты гнезда
И летишь поныне?
Молви, месяц-нелюдим!
Бесприютный пилигрим,
Странствуя путем своим,
Ты грустишь поныне?
Ищешь, ветер, ты во мгле,
Нет ли места на земле,
Хоть на ветке, хоть в дупле,
Хоть в морской пучине.
Минувшие дни
134. I.
Как тень дорогая умершего друга,
Минувшие дни
Приходят к нам с лаской в минуты досуга;
Надежд невозвратных в них блещут огни.
Любви обманувшей, мечты невозможной;
Как смутные призраки, с лаской тревожной
Приходят к нам прошлого дни.
135. II.
Как сны золотые пленительной ночи,
Минувшие дни
На миг лишь один устремляют к нам очи,
И так же, как сны, нам отрадны они.
В них самая мука нежнее, чем счастье;
Как солнечный свет после мрака ненастья,
Нам дороги прошлые дни.
136. III.
Приходите к нам из пучины забвенья,
Минувшие дни.
Взирая на вас, мы полны сожаленья:
Вы снова умчитесь, - мы снова одни.
И как мы над трупом ребенка рыдаем,
Мы смех наш минутный слезой провожаем,
Погибшие прошлые дни!
Доброй ночи
"Доброй ночи?" В самом деле?
Нет! Останься до утра!
Ангел милый, неужели
Расставаться нам пора?
"Доброй ночи?" Слово чести,
До разлук я не охочь;
Доброй - разве что из лести
Назову такую ночь!
Ведь сердцам, что пламенели
С ночи до зари сам-друг,
"Доброй ночи!" в самом деле
И сказать-то недосуг!
137. 1821.
Время
Безбрежный океан земной печали,
О Время, Время, кто тебя постиг?
Чьих огорчений волны не качали,
Померкшие от вечных слез людских?
Потом, наскучив жалкою добычей,
Ужасен в шторм и вероломен в штиль,
Объемля человеческую боль,
Вдруг исторгает то бугшприт, то киль
Пучины сокрушительный обычай!
О Времени безжалостный прибой,
Еще кто будет поглощен тобой?
Беглецы
138. 1.
Шторм ломит стены,
Пляшет пена,
Сверкают стрелы,
Бьет град белый -
Прочь!
Пучина в кипенье,
Гром, в исступленье
Лео голову клонит,
Колокол стонет -
Прочь!
Океан и земля -
Обломки корабля.
Птица, зверь, человек, гад -
Все от бури спешат -
Прочь!
139. 2.
- "Рулевого нет
И мачты нет!.."
Кричит он; "Сейчас
Им нас
Не вернуть!"
И она: "Плывем!
Греби веслом!..
Пусть смерть и град
Море дробят -
В путь!"
И от башен, со скал
Синий взрыв маяка,
И пушка погонь
Красный огонь
Спешит вздуть...
140. 3.
И: "Боишься ты?" И: "Боишься ты?"
И: "Видишь ты?" И: "Видишь ты?"
И: "Разве вольные не плывем
Над странной бездной вдвоем,
Я и ты?"
Парусом укрыты,
Объятием слиты,
Шепчутся влюбленно
Средь разъяренной
Темноты.
141. 4.
А в замке пустом -
Побитым псом
Трясется жених,
Бледен и тих
От стыда.
Смерти грозный двойник,
Встал на башне старик -
Отец... С испугом
Жмутся друг к другу
Земля и вода.
И последний, кем горд
Угасший род.
Ждет проклятье, каких отец
Не шлет
Никогда.
142. К....
143. I.
Пусть отошли в былое страсти -
Еще покуда в нашей власти
Их след в сознанье сохранять -
Так сон и явь нельзя разнять.
К чему рыдать? К чему рыдать?
144. II.
Один твой взгляд, одно движенье
Едва поймав, воображенье
Мир воссоздаст в одно мгновенье.
Сжигай меня - я рад сгореть -
Лишь нынешней останься впредь.
145. III.
Смотри, упали сна оковы,
Цветы опять свежи и новы,
И роща дивно зелена.
Мир движут небо и волна,
А нам любовь и жизнь дана.
Превратность
Цветок чуть глянет - и умрет.
Проживши день всего;
Мираж восторга нам сверкнет,
Глядишь и нет его.
Непрочен счастия привет:
Во тьме ночной житейских бед
Он - беглых молний свет.
Как красота души хрупка,
Как редок дружбы смех,
И как в любви нас ждет тоска
За краткий миг утех!
Но пусть восторг промчится сном, -
Всегда мы то переживем,
Что мы своим зовем!
Пока лазурны небеса,
Покуда ясен день,
Пока блестит цветов краса
И медлит скорби тень, -
Мгновенья быстрые считай,
Отдайся райским снам, мечтай,
Пробудишься - рыдай!
Государственное величие
Без вдохновенья боя и труда,
Без доблести, без счастья и без славы
Пасутся подъяремные стада, -
И чужды им певучие октавы,
И, зеркало завесив от стыда,
Молчит Искусство, и мельчают Нравы.
Привычка к рабству мысли их тиранит;
Дыханьем осквернив небесный свод,
Их род бесчисленный в забвенье канет,
А человеком станет только тот,
Кто властелином над собою станет,
Своим престолом разум стать принудит,
И свергнет страхов и мечтаний гнет,
И лишь самим собой всегда пребудет.
Вечер
Ponte al Mare, Pisa
146. I.
День закатился. Ласточки уснули.
Шныряют в серой мгле нетопыри.
Гулять выходят жабы. В смутном гуле
Слились все звуки. Тусклый свет зари
Погас на кровлях. Тень легла ночная,
И в летнем сне недвижна зыбь речная.
147. II.
Нет сырости и в поздний этот час,
Трава суха, на листьях ни росинки.
Сухой и легкий ветер всякий раз
Вздымает пыль, соломинки, былинки,
Закружится и стихнет, и одна
По улицам блуждает тишина.
148. III.
Домов, церквей, оград изображенья
В себе колышет и несет вода.
В недвижном беспокойстве отраженья
Дрожат, не исчезая никогда.
Взгляни на эту зыбь, на эти стены:
Ты стал другим, они же неизменны.
149. IV.
И сизые над бездной облака,
Где солнце, скрывшись, новой ждет Авроры,
Они - как груда гор издалека,
Но множатся и мчатся эти горы.
А там, в пространстве, синем, как вода,
Уже горит вечерняя звезда.
Азиола
"Ты слышал голос Азиолы? Это
Она кричит, должно быть, рядом где-то", -
Сказала Мэри. Мы в беззвездный мрак
Глядели долго, свеч не зажигая.
Тут мне подумалось: "Соседка? Кто ж такая?"
И я спросил: "Ну, что еще за Азиола?"
И неожиданно обрел покой:
Здесь не было подвоха иль укола,
Здесь не было насмешки никакой;
Ведь Мэри молвила с улыбкой (о, плутовка!):
"Кричит сова! Пушистенькая совка!"
Печальная колдунья Азиола,
В вечерней музыке своей тоски
Тревога рощ, ручьистый голос дола:
Ни лютни звон, ни птичьи голоски
Моей души вот так не задевали,
Нет, сладостней не ведал я печали!
И с тех пор, во сне и наяву,
Люблю я возглас грусти изначальной
И Азиолу - милую сову -
Пушистую. И крик души печальной!
150. x x x.
151. I.
Опошлено слово одно
И стало рутиной.
Над искренностью давно
Смеются в гостиной.
Надежда и самообман -
Два сходных недуга.
Единственный мир без румян -
Участие друга.
152. II.
Любви я в ответ не прошу,
Но тем беззаветней
По-прежнему произношу
Обет долголетний.
Так бабочку тянет в костер
И полночь - к рассвету,
И так заставляет простор
Кружиться планету.
Завтра
О, где ты, утро завтрашнего дня?
Седой старик и юноша влюбленный,
В душе и радость и печаль храня, -
Все ждут твоей улыбки благосклонной.
Но всякий раз, неотвратим, как тень,
Сегодняшний тебя встречает день.
153. 1822.
154. x x x.
155. I.
Разобьется лампада,
Не затеплится луч.
Гаснут радуг аркады
В ясных проблесках туч.
Поломавшейся лютни
Кратковременный шум.
Верность слову минутней
Наших клятв наобум.
156. II.
Как непрочны созвучья
И пыланье лампад,
Так в сердцах неживучи
Единенье и лад.
Рознь любивших бездонна,
Как у стен маяка
Звон валов похоронный
Над душой моряка.
157. III.
Минут первые ласки,
И любовь - из гнезда.
Горе жертвам развязки.
Слабый терпит всегда.
Что ж ты плачешь и ноешь,
Что ты, сердце, в тоске?
Не само ли ты строишь
Свой покой на песке?
158. IV.
Ты - добыча блужданий,
Как над глушью болот
Долгой ночью, в тумане,
Птичьей стаи полет.
Будет время, запомни,
На осенней заре
Ты проснешься бездомней
Голых нив в ноябре.
Магнетизируя больного
159. I.
"Спи же, спи! Забудь недуг.
Я лба коснусь рукой -
В твой мозг сойдет мой дух.
Я жалостью овею грудь;
Вот - льется жизнь струей
С перстов, и ты укрыт за ней,
Запечатлен от боли злой.
Но эту жизнь не сомкнуть
С твоей.
160. II.
Спи же, спи! Я не люблю
Тебя, но если друг,
Убравший так мою
Судьбу цветами, как полна
Твоя шипами, вдруг,
Как ты, потерян, не моей
Рукой заворожен от мук,
Как мною ты, - душа скорбна
С твоей.
161. III.
Спи, спи сном мертвых или сном
Не бывших! Что ты жил,
Любил - забудь о том;
Забудь, что минет сон; не помни,
Что мир тебя хулил;
Забудь, что болен, юных дней
Забудь угасший дивный пыл;
Забудь меня - быть не дано мне
Твоей.
162. IV.
Как облако, моя душа
Льет дождь целебных слез
Тебе, увядший цвет, дыша
Немою музыкой сквозь сны,
Благоуханьем слез
Покоя мозг, ведя назад
В грудь молодость, что мрак унес.
Ты мной до самой глубины
Объят.
163. V.
"Заворожен. Что, легче ль вам?"
"Мне хорошо, вполне", -
Ответил спящий сам.
"Но грудь и голову лечить
Чем можно не во сне?"
"Убийственно целенье, Джен.
И, если жить все ж надо мне, -
Не искушай меня разбить
Мой плен".
К Джейн с гитарой
Ярко блещут Стожары,
Несказанная в небе сияет
Луна.
Звонко пенье гитары,
Но лишь с голосом Джейн оживает
Струна.
Неба мрак серебристый
Лунно-звездные нежно согрели
Лучи;
Дарит голос твой чистый
Душу струнам, чьи мертвенны трели
В ночи.
Звездный свет, замирая,
Хочет видеть луны золотую
Красу;
Лист не дрогнет, вбирая
Гармонических струн неземную
Росу.
Звук летит окрыленный,
Раскрывая в ночное молчанье
Окно,
В этот мир отдаленный,
Где любовь, лунный свет и звучанье -
Одно.
Эпитафия
Здесь двое спят, чья жизнь была одно,
Ведь в памяти им вместе быть дано.
При жизни розно кровь текла в телах -
Да будет не делим их общий прах.
Островок
Островок лесистых склонов,
Белоснежных анемонов,
Где, фиалковую тень
Влажной свежестью колыша,
Дремлет лиственная крыша;
Где ни дождь, ни ветер синий
Не тревожат стройных пиний;
Где царит лазурный день;
Где, поверх блаженных гор,
Что до плеч в жемчужной пряже,
Смотрят облачные кряжи
В синеву живых озер.
Песня
Тоскует птица о любви своей,
Одна в лесу седом.
Крадется холод меж ветвей,
Ручей затянут льдом.
В полях живой травинки не найдешь,
Обнажены леса.
И тишину колеблет только дрожь
От мельничного колеса.
164. НЕДАТИРОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ, ФРАГМЕНТЫ.
Любовь, Желанье, Чаянье и Страх
...И многих ранило то сильное дитя,
Чье имя, если верить, Наслажденье;
А близ него, лучом безмерных чар блестя,
Четыре Женщины, простершие владенье
Над воздухом, над морем и землей,
Ничто не избежит влиянья власти той.
Их имена тебе скажу я:
Любовь, Желанье, Чаянье и Страх,
Всегда светясь в своих мечтах,
В своей победности ликуя
И нас волненьями томя,
Они правители над теми четырьмя
Стихиями, что образуют сердце,
И каждая свою имеет часть,
То сила служит им, то случай даст им власть,
То хитрость им - как узенькая дверца,
И царство бедное терзают все они.
Пред сердцем - зеркалом Желание играет,
И дух, что в сердце обитает,
Увидя нежные огни,
Каким-то ликом зачарован
И сладостным хотеньем скован,
Обняться хочет с тем, что в зеркале пред ним,
И, заблуждением обманут огневым,
Презрел бы мстительные стрелы,
Опасность, боль со смертным сном,
Но Страх безгласный, Страх несмелый
Оцепеняющим касается копьем,
И, как ручей оледенелый,
Кровь теплая сгустилась в нем:
Не смея говорить ни взглядом, ни движеньем,
Оно внутри горит надменным преклоненьем.
О, сердце бедное, как жалко билось ты!
Меж робким Страхом и Желаньем!
Печальна жизнь была того, кто все мечты
Смешал с томленьем и терзаньем:
Ты билось в нем, всегда, везде,
Как птица дикая в редеющем гнезде.
Но даже у свирепого Желанья
Его исторгнула любовь,
И в самой ране сердце вновь
Нашло блаженство сладкого мечтанья,
И в нежных взорах состраданья
Оно так много сил нашло,
Что вынесло легко все тонкие терзанья,
Утрату, грусть, боязнь, все трепетное зло.
А там и Чаянье пришло,
Что для сегодня в днях грядущих
Берет взаймы надежд цветущих
И блесков нового огня,
И Страх бессильный поскорее
Бежать, как ночь бежит от дня.
Когда, туман с высот гоня,
Заря нисходит пламенея, -
И сердце вновь себя нашло,
Перетерпев ночное зло.
Четыре легкие виденья
Вначале мира рождены,
И по решенью Наслажденья
Дано им сердце во владенье
Со дней забытой старины.
И, как Веселый лик Весны
С собою ласточку приводит,
Так с Наслажденьем происходит,
Что от него печаль и сны
Нисходят в сердце, и с тоскою
Оно спешит за той рукою,
Которой было пронзено,
Но каждый раз, когда оно,
Как заяц загнанный, стремится
У рыси в логовище скрыться,
Желанье, Чаянье, Любовь
И Страх дрожащий, вновь и вновь,
Спешат, - чтоб с ним соединиться.
Джиневра
Испугана, бледна, изумлена,
Как тот, кто видит солнце после сна,
Из комнаты идя походкой шаткой,
Где смертной был он скован лихорадкой, -
Ошеломленной спутанной мечтой
Беспомощно ловя неясный рой
Знакомых форм, и ликов, и предметов,
В сиянии каких-то новых светов, -
Как бы безумьем странных снов горя,
Джиневра отошла от алтаря;
Обеты, что уста ее сказали,
Как дикий звон, донесшийся из дали,
Врывались в помрачненный мозг ее,
Качая разногласие свое.
Так шла она, и под вуалью брачной
Прозрачность щек вдвойне была прозрачной,
И алость губ вдвойне была красна,
И волосы темнее: так луна
Лучом темнит; сияли украшенья,
Горели драгоценные каменья,
Она едва их видела, и ей
Был тягостен весь этот блеск огней,
Он в ней будил неясное страданье,
Ее томил он хаосом сиянья.
Она была пленительна, луна
В одежде светлых туч не так нежна;
Горел огонь в ее склоненном взоре,
И бриллианты в головном уборе
Ответным блеском, в искристых лучах,
На мраморных горели ступенях
Той лестницы, что, зеркалом для взора,
Вела к простору улиц и собора;
И след ее воздушных нежных ног
Стирал тот блеск, минутный тот намек.
За ней подруги светлой шли толпою,
Одни, тайком казняся над собою,
Завистливой мечтой к тому скользя,
Чему совсем завидовать нельзя;
Другие, полны нежного участья,
Лелеяли мечту чужого счастья;
Иные грустно думали о том,
Что скучен, темен их родимый дом;
Иные же мечтали с восхищеньем
О том, что вечно ласковым виденьем
Пред девушкой неопытной встает,
Ее от неба ясного зовет,
От всех родных, куда-то вдаль, к туману,
К великому житейскому обману.
Но все они ушли, и, в забытьи,
Глядя на руки белые свои,
Она стоит одна в саду зеленом;
И светлый воздух полон странным звоном,
Беснуяся, кричат колокола,
Их музыка так дико-весела.
Насильственно берет она вниманье,
Лазурное убито ей молчанье;
Она была как тот, кто, видя сон,
Во сне постиг, что спит и грезит он
И лишь непрочно предан усыпленью, -
Как вдруг пред ней, подобный привиденью,
Антонио предстал, и, как она,
Он бледен был; в глазах была видна
Обида, скорбь, тоска, и он с укором,
Невесту смерив пылким гордым взором,
Сказал: "Так что же, так ты мне верна?"
И тотчас же, как тот, кто ото сна
Был резко пробужден лучом жестоким
И светом дня мучительно-широким
С дремотною мечтою разлучен,
И должен встать, и позабыть свой сон, -
Джиневра на Антонио взглянула,
Сдержала крик, с трудом передохнула,
Кровь хлынула ей к сердцу, и она
Сказала так, прекрасна и бледна:
"О, милый, если зло или сомненье,
Насилие родных иль подозренье,
Привычка, время, случай, жалкий страх,
Иль месть, иль что-нибудь в глазах, в словах
Способны быть для нас змеиным взглядом
И отравить любовь горячим ядом,
Тогда, - тогда с тобой не любим мы -
И если гроб, что полон душной тьмы,
Безмолвный гроб, что тесно обнимает
И жертву у тирана отнимает,
Нас разлучить способен, о, тогда
С тобой мы не любили никогда".
"Но разве миг, спеша за мигом снова,
К Герарди, в тишину его алькова,
Тебя не увлечет? Мой темный рок
В твоем кольце не видит ли залог, -
Хотел сказать он, - нежных обещаний,
Нарушенных, расторгнутых мечтаний".
Но, золотое сняв с себя кольцо
И не меняя бледное лицо,
Она сказала с грустью неземною:
"Возьми его в залог, что пред тобою
Я буду, как была, всегда верна,
И наш союз порвет лишь смерть одна.
Уж я мертва, умру через мгновенье,
Колоколов ликующее пенье
Смешается с напевом панихид,
Их музыка - ты слышишь? - говорит:
"Мы это тело в саван облекаем,
Его от ложа к гробу отторгаем".
Цветы, что в брачной комнате моей
Рассыпаны, во всей красе своей,
Мой гроб собой украсят, доцветая,
И отцветет фиалка молодая
Не прежде, чем Джиневра". И, бледна,
Она своей мечтой побеждена,
В груди слабеет голос, взор туманен,
И самый воздух вкруг нее так странен,
Как будто в ясный полдень - страх проник,
И вот она лишь тень, лишь смутный лик:
Так тени из могил и так пророки
Об ужасах, - которые далеки,
Но к нам идут, - вещают. И, смущен,
Как тот, кто преступленьем отягчен,
Как тот, кто под давлением испуга,
Оговорив товарища и друга,
В его глазах упрек не прочитав,
Дрожит пред тем, пред кем он так не прав,
И в приговоре с ним хотел бы слиться,
Раз приговор не может измениться, -
Антонио, робея, ищет слов,
Но вот раздался говор голосов,
Он отошел, другие к ней подходят,
И во дворец ее, дивясь, уводят,
С ней девушки о чем-то говорят,
Она меняет пышный свой наряд,
Они уходят, медля у порога,
Ей надо отдохнуть теперь немного,
И вот, раскрыв глаза, лежит она,
В слабеющем сиянии бледна.
День быстро меркнет с ропотом чуть слышным,
И гости собрались в чертоге пышном;
Сияет красота вдвойне светлей
Под взором зачарованных очей,
И, на себе влюбленность отражая,
На миг она живет в них блеском Рая.
Толпа спокойней, чем безмолвный лес,
Где шепчет лишь любовь средь мглы завес;
Вино горит огнем в сердцах остывших,
А для сердец, свой жар с другими сливших,
Поют с волшебной негой голоса,
Им, детям солнца, музыка - роса:
Здесь многие впервые вместе будут,
Но, разлучась, друг друга не забудут,
Пред многими здесь искрится звезда,
Что раньше не горела никогда,
Очарованье вздоха, слова, взгляда,
Власть юности, рассветная услада;
Разорван жизни будничной покров, -
И как весь мир, стряхнув оковы снов,
Когда землетрясенье наступает,
Ликует и беды своей не знает,
И ветер, над цветами прошептав,
Их аромат роняет между трав,
И шар земной в восторге пробужденья
Во всех сердцах рождает наслажденье,
Ликуют горы, долы и моря,
Сияньем ослепительным горя,
Как будто бы грядущее с минувшим
Сошлись в одном мгновении сверкнувшем, -
Так у Герарди пиршественный зал
Огнями и веселием блистал,
Но кто-то, взоры вкруг себя бросая,
Промолвил вслух: "А где же молодая?"
Тогда одна из девушек ушла,
И, прежде чем, как вестник дня, - светла,
Она придет, среди гостей молчанье
Возникло красноречьем ожиданья,
Сердца, еще не видя красоту,
Уж полны ей и ткут свою мечту;
Потом в сердцах возникло изумленье,
И страх за ним восстал, как привиденье;
От гостя к гостю шепот долетел,
И каждый, услыхав его, бледнел,
Все громче он и громче становился,
И вот Герарди меж гостей явился,
Печалью показной исполнен он,
Кругом рыданье, слышен чей-то стон.
Что ж значит скорбь, - как саван распростертый?
Увы, они нашли Джиневру мертвой,
Да, мертвой, если это смерть - лежать
Без пульса, не вздыхать и не дышать,
Быть белою, холодной, восковою,
С глазами, что как будто над собою
Смеются мертвым светом без лучей,
Стеклянностью безжизненных очей.
Да, мертвой, если это смерть - дыханье
Землистое и льдистый свет, молчанье,
И в страхе дыбом волосы встают,
Как будто дух чумы нашел приют
Вот тут, вот здесь, и в мертвенном покое
Глухой земле он отдает земное,
За быстрой вспышкой вдруг приводит мглу.
За блеском дым рождает и золу:
Ночь мысли так нас тесно обнимает,
Что наша мысль о смерти нашей знает
Лишь то, что может знать о жизни сон,
Который умер, прежде чем рожден.
Пир свадебный - отрада так обманна -
Стал похоронным празднеством нежданно;
С тяжелым сердцем, взор склонивши свой,
Печально все отправились домой;
И слезы неожиданные лили
Не только те, кто мертвую любили,
Во всех сердцах открылся их родник,
Затем что никогда уж этот лик
Пред ними в красоте своей не встанет,
Улыбкой грусть в их сердце не обманет.
Над пиршеством покинутым огни
То здесь, то там светились, и они
В пустом унылом зале освещали
Как бы туман густеющей печали,
Как будто бы, людской покинув ум,
Проникла в воздух тяжесть темных дум.
Еще с Герарди медлили иные,
Друзья умершей, ее родные,
И тупо утешенья слушал он,
В которых не нуждался: не зажжен
Любовью был в нем дух, и лишь смущенье
Он чувствовал, лишь страх, не огорченье,
Их шепотом зловещим смущена,
Еще как бы полнее тишина;
Одни из них беспомощно рыдали,
Другие в тихой медлили печали
И плакали безмолвно, а иной,
Склонясь к столу и скован тишиной,
Вдруг вздрагивал, когда из коридоров,
Из комнат, где сияньем скорбным взоров
Подруги обнимали мертвый лик,
Внезапно раздавался резкий крик,
И свечи в ветре дымно трепетали,
Огнем как бы ответствуя печали;
Раздался звон, глухой, как гул псалмов,
Священники пришли на этот зов
И вновь ушли, увидев, что могила
Все прегрешенья мертвой отпустила,
И плакальщиц тогда явился рой,
Чтоб над Джиневрой плакать молодой.
Похоронный гимн
Бежала старая зима,
К пустыням гор в бессилии сокрылась,
Где холод, свист ветров и тьма,
И к нам весна в лучах звезды спустилась,
В лучах звезды, что дышит над водой.
Непобедимо-молодая,
Своей игрою золотой
Рубеж зимы и ночи отдвигая;
Но, если воздух, травы и вода
Явлению весны не рады,
Джиневра юная, тогда
И мы в тебе не видели отрады!
О, как тиха и холодна
На ложе радости она!
Ты ступишь шаг - увидишь саван белый,
Ты ступишь два - и гроб перед тобой,
И шаг еще - к могиле роковой,
И шаг еще - куда? Дрожа, несмелый,
Ты видишь, что рукой умелой
Пробито сердце черною стрелой.
Пред тем как раз еще моря и мысы
Обнимет солнце - трепещи и жди, -
В тиши шурша, чудовищные крысы
Совьют гнездо в ее груди,
И в волосах, что цвет хранят червонца,
Слепые черви будут пировать,
Покуда солнце царствует как солнце,
Джиневра будет спать и спать.
Повстречались не так...
Повстречались не так, как прощались,
То, что в нас, непостижно другим,
Мы свободно с тобой расставались,
Но сомнением дух наш томим.
Вот, мы скованы мигом одним.
Этот миг отошел безвозвратно,
Как напев, что весной промелькнул,
Как цветок, что расцвел ароматно,
И как луч, что на влаге сверкнул
И на дне, в глубине, утонул.
Этот миг от времен отделился,
Он был первый отмечен тоской,
И восторг его с горечью слился,
- О, обман, для души - дорогой!
Тщетно ждать, что настанет другой.
Если б смерть мою мысли скрывали,
О, уста дорогие, от вас,
Вы отказывать в ней бы не стали,
Вашей влаги вкусивши сейчас,
Умирая, ласкал бы я вас!
Сонет к Байрону
(Я боюсь, что эти стихи не понравятся вам, но)
Когда бы меньше почитал я вас,
От Зависти погибло б Наслажденье;
Отчаянье тогда б и Изумленье
Над тем умом смеялись бы сейчас,
Который, - как червяк, что в вешний час
Участвует в безмерности цветенья, -
Глядя на завершенные творенья,
Отрадою исполнен каждый раз.
И вот, ни власть, что дышит властью Бога,
Ни мощное паренье меж высот,
Куда другие тащатся убого, -
Ни слава, о, ничто не извлечет
Ни вздоха у того, кто возвращает:
Червяк, молясь, до Бога досягает.
Отрывок о Китсе,
который пожелал, чтоб над его могилой написали:
"Здесь тот, чье имя - надпись на воде".
Но, прежде чем успело дуновенье
Стереть слова, - страшася убиенья,
Смерть, убивая раньше все везде,
Здесь, как зима, бессмертие даруя,
Подула вкось теченья, и поток,
От смертного застывши поцелуя,
Кристальностью возник блестящих строк,
И Адонаис умереть не мог.
Дух Мильтона
...Дух Мильтона явился мне сейчас, -
И лютню снял с густого древа жизни,
И громом сладкозвучия потряс
Людишек, презирающих людей,
И кровью обагренные престолы,
И алтари, и крепости, и тюрьмы...
Лавр
- О, по какому праву, дерзновенный,
Свое чело венцом ты осенил?
Не для тебя, ущербный и забвенный,
Он предназначен - для иных светил!
Кто навестил в ее Эдеме Славу,
Кто сызмальства к избранникам причтен,
Тот лаврами украсился по праву,
А ты в толпе исчезнуть осужден!
- О друг, пойми: венец ношу я ложный.
Не он был знаком славы непреложной.
Бессмертный Мильтон не его стяжал...
Мой лавр отравлен. Лист его холодный
Надежд прекрасных много возбуждал,
Но каждая из них была бесплодной!
К Италии
Как для ночей - зари явленье,
Как ветер северный - для туч,
Как быстрый бег землетрясенья -
Для задрожавших горных круч,
Так ты, Италия, навеки
Живи в свободном человеке.
Комната Римлянина
В пещере, скрытой под листвою,
Возлюбленного нежно жди;
Под этой бледною луною
Все дышит кроткой тишиною,
И нет ни облачка. Гляди!
В пирах зловещих, в низкой неге
Когда-то Римлянин здесь жил;
Где вьются дикие побеги,
Там дьявол жертву сторожил...
Тень Ада
Прекрасный ангел златокрылый
Пред троном Судии предстал:
Стопы и длани кровь багрила,
Взор обезумевший блуждал.
Он известил Отца и Сына,
Что бытия мрачна картина,
Что Сатана освобожден
И что несметный легион
Бесов пустил по свету он...
Он смолк - и странный звук раздался,
То вкрадчивый, то сладкий звук,
Как веяние крыл вокруг,
И свет лампад заколебался -
Лампад, что светят над людьми
У лиц Архангелов семи.
165. КОММЕНТАРИИ.
Песня ирландца.
Стихотворение опубликовано в 1810 г. в совместном сборнике
стихотворений Перси Биши Шелли и его сестры Элизабет. Это не единственное
выступление поэта в поддержку борьбы ирландского народа за свободу своей
страны. У него даже было намерение писать историю Ирландии.
Эрин - Ирландия.
Республиканцам Северной Америки.
Котопахи - действующий вулкан.
К Ирландии.
Стихотворение впервые опубликовано лишь в 1907 г.
Монолог Вечного Жида.
Вечный Жид - персонаж многих средневековых легенд. Осужден на вечное
скитание за то, что, по одной версии, глумился над Иисусом, по другой -
ударил его на пути к месту распятия.
К... (Гляди, гляди...)
Стихотворение написано, когда угасла любовь Шелли к его первой жене
Харриэт и наступила счастливая пора влюбленности в Мэри Годвин, ставшую его
второй женой. Мэри Годвин - дочь известного писателя Вильяма Годвина
(1756-1836), оказавшего большое влияние на Шелли своей книгой
"Общественная справедливость", и писательницы Мэри Вулстонкрафт (1759-1797),
автора книги "В защиту человеческих прав". Мэри Годвин (Шелли) - автор
знаменитого романа "Франкенштейн".
Стансы.
Стихотворение посвящено разрыву с первой женой и разлуке с детьми.
К Харриэт.
Харриэт Вестбрук - первая жена Перси Биши Шелли.
Изменчивость.
В ранней юности Шелли был весьма склонен к пессимизму и часто
предавался размышлениям о смерти. См. "О смерти", "Летний вечер на
кладбище".
Летний вечер на кладбище.
В июле 1815 г. Шелли по совету врача совершил путешествие по Темзе, во
время которого и было написано это стихотворение. Вордсворту.
Стихотворение написано как отклик на поэму Вордсворта "Прогулка".
Уильям Вордсворт (см. прим. к поэме "Атласская колдунья") - один из
выдающихся поэтов эпохи романтизма, на которого, тем не менее, нередко
нападали его более молодые современники за то, что с течением времени он из
вольнолюбца, с надеждой взиравшего на Французскую революцию, превратился в
консерватора, то есть отрекся от революции.
Чувства республиканца при падении Наполеона.
См. предисловие.
Гимн интеллектуальной красоте.
К. Бальмонт справедливо считал, что это стихотворение одно из важнейших
в творчестве Шелли и дает основания для сближения философии Шелли с
философией, в первую очередь, Плотина: "По представлениям Плотина, Бог есть
Высшее Благо и Высшая Красота. Космический Разум прекрасен, ибо он образ
Бога. Мир прекрасен, ибо он образ Разума. Космический Разум, Мировая Душа и
Мировое Тело - три Высшие Красоты. Когда мы созерцаем красивое, мы делаемся
красивыми, но, чтобы созерцать Высшую Красоту, нужно сделать свое внутреннее
"я" изваянием: закрыть глаза тела и воскресить живущее в нас видение,
которым обладают все, но которое развивают немногие. Миросозерцание Шелли,
так же как миросозерцание современной теософии, весьма близко к этой схеме".
Согласно воспоминаниям Мэри Шелли, стихотворение было написано вскоре
после знакомства с Джорджем Г. Байроном на берегу Женевского озера и под
непосредственным впечатлением образа Сен-Пре из "Новой Элоизы" Жан-Жака
Руссо (1712-1778).
Лорду-канцлеру.
Впервые стихотворение было опубликовано лишь в 1839 г. В октябре 1816
г. покончила с собой первая жена Шелли, и в марте того же года он был лишен
родительских прав в отношении детей от этого брака. Тогда же ему стало
известно, что лорд-канцлер выразил желание отнять у него и сына от второй
жены Мэри. Решение основывалось на том, что Шелли в своих произведениях
высказывал отрицательное отношение к обязательности брачного института и
осуждение установленных форм христианства, и было совершенно произвольным,
потому что подобные взгляды высказывались далеко не одним Шелли и они не
нарушали законов страны.
...Которая из праха вновь восстала... - Речь идет о "Звездной
палате", высшем суде в Англии в XV-XVII вв. Упразднена во время буржуазной
революции (1641 г.).
...Твоей слезой - она тот самый жернов... - Образ, не раз
встречающийся у Шелли и заимствованный у В.Шекспира. С такими словами
Глостер обращается к своим убийцам в "Ричарде III".
Озимандия.
В Египте на самом деле был найден обломок статуи с именем царя -
Озимандия.
Критику.
В течение всей жизни Шелли подвергался жестоким нападкам критиков,
которые с пристальным и недоброжелательным вниманием следили не только за
его творчеством, но и за его частной жизнью.
К Нилу.
Этот сонет написан в доме поэта Ли Ханта во время дружеского
соревнования между Хаитом, Шелли и еще одним приятелем Шелли. Лучшим был
признан сонет Ли Ханта, который мы приводим в переводе В. Левика:
Нил
Он в тишине песков египетских струится, -
Так медленная мысль ползет сквозь тяжкий сон.
И вещи и века собрал и сблизил он
В их вечной сущности - и к Вечности стремится.
Тут пастухи, стада, там древняя гробница,
Громады пирамид, вонзенных в небосклон,
Тут грозный Сезострис, а там - из тьмы времен
Насмешливо глядит всевластная царица.
И дальше смерть, песок, пустыни вечный гнев,
Изнеможенный мир застыл, оцепенев,
И давит пустота, и дышит небо знойно...
Но плодоносных струй ты слушаешь напев
И мыслишь: как бы нам, чьи дни текут спокойно,
Для человечества свершить свой путь достойно.
Стансы, написанные в унынии вблизи Неаполя.
Мэри Шелли сообщала, что во время написания этого стихотворения поэт
был болен и переносил ужасные страдания, отчего пребывал в мрачном
расположении духа.
В своих примечаниях к переводу К. Бальмонт писал, что у Шелли любимой
забавой было пускать бумажные кораблики, и, когда один такой кораблик
потонул, он сказал: "Как счастлив был бы я потерпеть крушение в такой ладье;
это самая желанная форма смерти!" Несколько раз он и вправду едва не утонул.
В первый раз, когда с Мэри бежал на континент. Во второй раз, когда в
Швейцарии катался с Байроном по Женевскому озеру. В третий раз - за год до
смерти, между Ливорно и Пизой. В четвертый раз, - катаясь с Джейн Уильямс в
лодке... И все-таки он утонул.
Сонет.
Узорный не откидывай покров... - К. Бальмонт считал важным отметить,
что здесь Шелли заимствовал индийское представление о жизни как о покрове,
на котором мерцают узоры вымысла.
Я знал того... - Вероятно, Шелли имеет в виду мифического фракийского
певца Орфея, который отправился в Аид за своей умершей женой Эврндикой. Ему
было запрещено оглядываться на нее и заговаривать с ней, пока он не выйдет
на землю, однако Орфей нарушил запрет и навсегда потерял жену.
Мужам Англии.
Это стихотворение стало гимном чартистов, участников массового
политического движения пролетариата в Великобритании в 1830-1850-е гг.
Увещание.
У Шелли было пристрастие к экзотическим растениям и животным.
Ода западному ветру.
П. Б. Шелли писал: "Это стихотворение было задумано и почти целиком
написано в лесу, обрамляющем Арно, близ Флоренции, в один из тех дней, когда
этот бурный ветер, температура которого одновременно ласкает и живит,
собирает испарения, разрешающиеся осенними дождями. Они возникли, как я и
предвидел, на закате, вместе с сильными взрывами града и дождя,
сопровождаемые теми величественными явлениями грома и молнии, которые
составляют особенность Заальпийских областей. Природный факт, на который я
намекаю в конце третьей стансы, хорошо известен естествоиспытателям.
Растительность на дне моря, рек и озер находится в содружественной связи с
земной растительностью при перемене времен года и следственно подчиняется
влиянию ветров, которые их возвещают" (перевод К. Бальмонта).
Менада - участница буйных празднеств в честь бога Диониса в Древней
Греции.
Байи - известный с древних времен город близ Неаполя.
Медуза Леонардо да Винчи во Флорентийской галерее.
К. Бальмонт писал: "Стихотворение Шелли гораздо глубже и красивее, чем
находящаяся во Флоренции картина Медузы, в которой весьма мало
леонардовского. Образ Медузы был близок фантазии Шелли. Так же, как Колридж
и Эдгар По, он хорошо понимал поэзию чудовищного, змея была его любимым
животным; как он умел поэтизировать ужас, показывает его гениальная трагедия
"Ченчи".
Картина с изображением Медузы Горгоны в настоящее время произведением
Леонардо да Винчи не считается.
Философия любви.
Это стихотворение в одной из рукописных копий имеет подзаголовок
"анакреонтическое".
Наслаждение.
В оригинале называется "Рождение наслаждения".
Облако.
Подобно "Оде западному ветру", одно из хрестоматийных стихотворений
Шелли, породившее ряд подражаний. "Пантеистическая поэзия Шелли очень
родственна с поэзией космогонии, - считал К. Бальмонт. - Природные явления,
как облако, ветер, луна, не явления для него, а живые индивидуальные
сущности... Ветер у него губитель и зиждитель, Облако переходит от
нежнейшего к самому грозному... шеллиевское Облако, едва только все небо
сделается безоблачным, встает белизною и опять разрушает лазурь".
Жаворонок.
Почти все английские поэты отдали дань прославлению жаворонка. О нем
красноречиво и по-разному писали Шекспир, Вальтер Скотт, Вордсворт, Китс.
Ода свободе.
Стихотворение написано под впечатлением испанской революции весной 1820
года. В 1814 году, после падения Наполеона, происходит при помощи Англии
реставрация Бурбонов в Испании и восстановление инквизиции. Революция 1820
г. вынудила Фердинанда VII восстановить конституцию.
...рать анархистов и жрецов... - Во времена Шелли слово "анархист" было
синонимом слова "деспот".
Люций Атилий (IV в. до н.э.) - трибун республиканского Рима.
Марк Фурий Камилл (IV в. до н.э.) - трибун республиканского Рима. За
свои заслуги был прозван вторым основателем Рима.
Капитолий - один из семи холмов Рима, у подножия которого расположен
римский Форум (Рыночная площадь - лат.), где проходили народные собрания,
суд, велась торговля. На вершине холма в V в. до н.э. был построен храм
Юпитера, а на другой вершине, где располагалась римская крепость, в 269 г.
до н.э. был построен храм Юноны Монеты (Советчицы), при котором устроен
монетный двор.
Палатин - один из семи холмов Рима. В период Республики здесь были дома
знати, в дальнейшем Палатин становится местом императорских резиденций.
Скальды - древнескандинавские поэты.
Друиды - гэльские и бриттские жрецы.
Альфред Саксонец, или Альфред Великий (849-901) - англосаксонский
король, дважды спасший Англию от датчан. Покровительствовал литературе, сам
написал несколько сочинений. Известны его слова из "Завещания": "Англичане
должны быть так же свободны, как их мысли".
...Анарх, твоим не захотевший быть... - Наполеон.
Пифекуза - древнее название острова Исхии в Неаполитанском заливе.
Пелор - высокий Сицилийский мыс.
Арминий (18 до н.э. - 20 н.э.) - вождь херусков, освободитель
Германии. В 9 г. н.э. разбил армию римского полководца Вара в Тевтобургском
лесу.
К... (Я трепещу твоих лобзаний...)
К. Бальмонт небезосновательно предлагает сравнить это стихотворение со
стихотворением М.Ю. Лермонтова "Отчего":
Мне грустно, потому что я тебя люблю,
И знаю: молодость цветущую твою
Не пощадит молвы коварное гоненье.
За каждый светлый день иль сладкое мгновенье
Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.
Мне грустно... потому что весело тебе.
Аретуза.
Аретуза, в которую влюбился речной бог Алфей, спасаясь от него,
превратилась в ручей, но Алфей стал рекой, и его воды соединились с водами
Аретузы. Это один вариант греческого мифа. Согласно другому, Аретуза бежала
от Алфея по дну моря в Сицилию, и Артемида превратила ее в источник на
острове Ортигии.
...Кряжи Акрокераунские гор... - горная цепь в Эпире.
...в горах Эвриманата... - на юге Греции.
...До прибрежной Дорийской черты... - В Греции есть порожистая горная
река Дора Бальтеа, несущая свои воды в море. Однако здесь и дальше,
по-видимому, "дорийский" - синоним слова "морской", так как мать Аретузы
звали Доридой и она была морской царицей.
...Под обрывистой Энной... - горная цепь в Сицилии.
Песнь Прозерпины.
Прозерпина (Персефона) - дочь богини земного плодородия Деметры,
владычица преисподней и богиня произрастания злаков (греч. миф.). Зимой
Прозерпину похищает бог подземного царства Плутон, а весной он разрешает ей
вернуться на землю к матери, и тогда счастливая Деметра украшает землю
обильной растительностью.
Гимн Аполлона.
Аполлон - бог солнца, покровитель искусств и ремесел, изображался с
лирой.
Оры - крылатые существа, олицетворяющие время.
Гея - олицетворение земли (греч. миф.).
...Целенье и прозренье я несу... - Аполлон считался покровителем
врачевателей, а его святилище в Дельфах было знаменито оракулом,
предсказывавшим будущее.
Гимн Пана.
Пан - аркадский бог лесов и рощ, изображался со свирелью. Состязание
Аполлона и Пана, лиры и свирели, описал Овидий в книге одиннадцатой
"Метаморфоз". В этом состязании не оказалось победителя, если верить Шелли,
хотя в мифе победил Аполлон, и царь Мидас, который не признал его
победителем, был им жестоко наказан. Кстати, если бы Шелли точно следовал
мифу, то начать он должен был бы с "Гимна Пана", потому что состязание начал
Пан. В интерпретации Шелли бог Аполлон - бог индивидуальный, бог личности,
тогда как Пан - бог всего сущего, Аполлон - бог радости, Пан - бог скорби.
Тмолос и (несколькими строками ниже) Пелион - горы в Греции.
Пеней - река в Темпейской долине.
Сиринга (Сиринкс) - наяда, которую преследовал своей любовью Пан.
Сиринга была обращена в тростник, из которого Пан вырезал себе пастушескую
свирель (сиринкс). (Греч. миф.)
Вопрос.
...Над россыпью таинственных цветов... - Здесь анемоны, которых одни
считают слезами Венеры, а другие - цветами Адониса, финикийского божества
природы, олицетворяющего умирающую и воскресающую растительность. Плиний
говорил, что анемоны раскрываются тогда, когда дует ветер.
Башня Голода.
Подразумевается Пизанская башня, служившая тюрьмой. Английский поэт
более позднего времени Роберт Браунинг справедливо заметил, что Шелли спутал
Башню Гвельфов, к которой относится его описание, с Башней Голода, руины
которой находятся на Пьяцца ди и Кавальери.
Аллегория.
Тени представляются поэту вьющимися между горами облаками.
Странники мира.
Необычное для Шелли стихотворение, похожее на простенькую народную
песенку.
Минувшие дни.
Не исключено, что это стихотворение - литературная предтеча знаменитого
цикла английского поэта Альфреда Теннисона "In Memoriam", посвященного его
погибшему другу.
Беглецы.
Возможно, в основе стихотворения воспоминания о бегстве с Мэри Годвин
(Шелли) во Францию.
Перевод А. Кочеткова хранится в РГАЛИ (Шуман. Три баллады для
декламации. Фонд 2189, опись 1, единица хранения 53) и публикуется,
по-видимому, впервые. К сожалению, пропущены четыре последние строки в
третьей строфе.
Вечер.
В этом стихотворении пятая строка третьей строфы в оригинале
недописана.
Азиола.
В английской традиции сова - птица зловещая. (Кстати, не только в
английской. Плиний говорил, что сова есть истинное чудовище ночи.) Шелли и
здесь нарушает традицию, обращаясь к сове с нежностью.
Опошлено слово одно...
Первое стихотворение П. Б. Шелли, переведенное на русский язык и,
по-видимому, переводившееся гораздо чаще других произведений английского
поэта.
Магнетизируя больного.
Джейн (Джен) Уильямс, жена капитана Уильямса, утонувшего вместе с
Шелли, умела погружать поэта в сон и тем самым избавлять от жестоких
невралгических болей. Когда она в первый раз усыпила его, то спросила, что
может его излечить, и он ответил ей: "То, что излечило бы меня, то и убило
бы".
К Джейн с гитарой.
Шелли подарил Джейн Уильямс гитару и написал это стихотворение.
Островок.
К. Бальмонт назвал это стихотворение "нежной камеей".
Любовь, желанье, чаянье и страх.
Не исключено, что на это стихотворение оказала влияние итальянская
средневековая поэзия, явление естественное для западноевропейского
романтизма.
Джиневра.
В 1400 году, Джиневра Амиери, влюбленная в Антонио Рондинелли, была
против воли выдана замуж за некоего Аголанти. Четыре года спустя она впала в
каталепсию и была заживо похоронена. Когда же она очнулась и возвратилась к
своему мужу, он принял ее за привидение и прогнал. Джиневра нашла прибежище
у своего первого возлюбленного, и они поженились. Брак был утвержден
властями.
Сонет к Байрону.
Шелли, несомненно, высоко ценил творчество Байрона, однако же ясно
сознавал и собственный гений.
Отрывок о Китсе.
Джон Китс (1795-1821), один из замечательных английских поэтов XIX
века, опоэтизирован Шелли в поэме "Адонаис".
Дух Мильтона.
Джон Мильтон (1608-1674) - великий английский поэт, автор поэмы
"Потерянный рай", оказал большое влияние на творчество Шелли, говорившего с
богами на равных.
Л. Володарская
Перси Биши Шелли. Освобожденный Прометей
2. ЛИРИЧЕСКАЯ ДРАМА В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ
Audisne haec, Amphiarae,
sub terram abdite?
Слышишь ли ты это, Амфиарей,
скрытый под землею?
3. ПРЕДИСЛОВИЕ
Греческие трагики, заимствуя свои замыслы из отечественной истории или
мифологии, при разработке их соблюдали известный сознательный произвол.
Они отнюдь не считали себя обязанными держаться общепринятого толкования или
подражать, в повествовании и в заглавии, своим соперникам и
предшественникам. Подобный прием привел бы их к отречению от тех самых
целей, которые служили побудительным мотивом для творчества, от желания
достичь превосходства над своими соперниками. История Агамемнона была
воспроизведена на афинской сцене с таким количеством видоизменений, сколько
было самых драм.
Я позволил себе подобную же вольность. Освобожденный Прометей Эсхила
предполагал примирение Юпитера с его жертвой, как оплату за разоблачение
опасности, угрожавшей его власти от вступления в брак с Фетидой. Согласно с
таким рассмотрением замысла, Фетида была дана в супруги Пелею, а Прометей, с
соизволения Юпитера, был освобожден от пленничества Геркулесом. Если бы я
построил мой рассказ по этому плану, я не сделал бы ничего иного, кроме
попытки восстановить утраченную драму Эсхила, и если бы даже мое
предпочтение к этой форме разработки сюжета побудило меня лелеять такой
честолюбивый замысел, одна мысль о дерзком сравнении, которую вызвала бы
подобная попытка, могла пресечь ее. Но, говоря правду, я испытывал
отвращение к такой слабой развязке, как примирение Поборника человечества с
его Утеснителем. Моральный интерес вымысла, столь мощным образом
поддерживаемый страданием и непреклонностью Прометея, исчез бы, если бы мы
могли себе представить, что он отказался от своего гордого языка и робко
преклонился перед торжествующим и коварным противником. Единственное
создание воображения, сколько-нибудь похожее на Прометея, это Сатана, и, на
мой взгляд, Прометей представляет из себя более поэтический характер, чем
Сатана, так как - не говоря уже о храбрости, величии и твердом сопротивлении
всемогущей силе - его можно представить себе лишенным тех недостатков
честолюбия, зависти, мстительности и жажды возвеличения, которые в Герое
Потерянного Рая вступают во вражду с интересом. Характер Сатаны порождает в
уме вредную казуистику, заставляющую нас сравнивать его ошибки с его
несчастьями и извинять первые потому, что вторые превышают всякую меру. В
умах тех, кто рассматривает этот величественный замысел с религиозным
чувством, он порождает нечто еще худшее. Между тем Прометей является типом
высшего нравственного и умственного совершенства, повинующимся самым чистым,
бескорыстным побуждениям, которые ведут к самым прекрасным и самым
благородным целям.
Данная поэма почти целиком была написана на горных развалинах Терм
Каракаллы, среди цветущих прогалин и густых кустарников, покрытых пахучими
цветами, что распространяются в виде все более и более запуганных лабиринтов
по огромным террасам и головокружительным аркам, висящим в воздухе. Яркое
голубое небо Рима, влияние пробуждающейся весны, такой могучей в этом
божественном климате, и новая жизнь, которой она опьяняет душу, были
вдохновением этой драмы.
Образы, разработанные мною здесь, во многих случаях извлечены из
области движений человеческого ума или из области тех внешних действий,
которыми они выражаются. В современной поэзии это прием необычный, хотя
Данте и Шекспир полны подобных примеров, - и Данте более чем кто-либо
другой, и с наибольшим успехом, прибегал к данному приему. Но греческие
поэты, как писатели, знавшие решительно обо всех средствах пробуждения
сочувствия в сердцах современников, пользовались этим сильным рычагом
часто. Пусть же мои читатели припишут эту особенность изучению созданий
Эллады, потому что в какой-нибудь другой, более высокой, заслуге мне,
вероятно, будет отказано.
Я должен сказать несколько чистосердечных слов относительно той
степени, в которой изучение современных произведений могло повлиять на мою
работу, ибо именно такой упрек делался относительно поэм гораздо более
известных, чем моя, и, несомненно, заслуживающих гораздо большей
известности. Невозможно, чтобы человек, живущий в одну эпоху с такими
писателями, как те, что стоят в первых рядах нашей литературы, мог
добросовестно утверждать, будто его язык и направление его мыслей могли не
претерпеть изменений от изучения созданий этих исключительных умов.
Достоверно, что если не характер их гения, то формы, в которых он сказался,
обязаны не столько их личным особенностям, сколько особенностям морального и
интеллектуального состояния тех умов, среди которых они создались. Известное
число писателей, таким образом, обладает внешней формой, но им недостает
духа тех, кому будто бы они подражают; действительно, форма есть как бы
принадлежность эпохи, в которую они живут, а дух должен являться
самопроизвольной вспышкой их собственного ума.
Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу -
напряженная и выразительная фантастичность, - если его рассматривать как
силу общую, не был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю.
Масса способностей во всякий период остается, в сущности, одной и той же;
обстоятельства, пробуждающие ее к деятельности, беспрерывно меняются. Если
бы Англия была разделена на сорок республик, причем каждая по размерам и
населению равнялась бы Афинам, нет никакого основания сомневаться, что, при
учреждениях не более совершенных, чем учреждения афинские, каждая из этих
республик создала бы философов и поэтов равных тем, которые никогда не были
превзойдены, если только мы исключим Шекспира. Великим писателям золотого
века нашей литературы мы обязаны пламенным пробуждением общественного
мнения, низвергнувшим наиболее старые и наиболее притеснительные формы
ортодоксальных предрассудков. Мильтону мы обязаны ростом и развитием того же
самого духа: пусть вечно помнят, что священный Мильтон был республиканцем и
смелым исследователем в области морали и религии. Великие писатели нашей
собственной эпохи, как мы имеем основание предполагать, являются
созидателями и предшественниками какой-то неожиданной перемены в условиях
нашей общественной жизни или в мнениях, являющихся для них цементом. Умы
сложились в тучу, она разряжается своей многосложной молнией, и равновесие
между учреждениями и мнениями теперь восстанавливается или близко к
восстановлению.
Что касается подражания, поэзия есть искусство мимическое. Она создает,
но она создает посредством сочетаний и изображений. Поэтические отвлечения
прекрасны и новы не потому, что составные их части не имели предварительного
существования в уме человека или в природе, а потому, что все в целом,
будучи создано их сочетанием, дает некоторую мыслимую и прекрасную аналогию
с этими источниками мысли и чувства и с современными условиями их развития:
великий поэт представляет из себя образцовое создание природы, и другой поэт
не только должен его изучать, но и непременно изучает. Если б он решился
исключить из своего созерцания все прекрасное, что существует в
произведениях какого-нибудь великого современника, это было бы так же
неразумно и так же трудно, как приказать своему уму не быть более зеркалом
всего прекрасного, что есть в природе. Такая задача была бы пустым
притязанием для каждого, кроме самого великого, и даже у него в результате
получились бы напряженность, неестественность и бессилие. Поэт представляет
из себя сочетание известных внутренних способностей, изменяющих природу
других, и известных внешних влияний, возбуждающих и поддерживающих эти
способности; он является, таким образом, олицетворением не одного
неделимого, а двух. В этом отношении каждый человеческий ум изменяется под
воздействием всех предметов природы и искусства, под воздействием всякого
слова, всякого внушения, которому он позволил влиять на свое сознание; он -
как зеркало, где отражаются все формы, сочетаясь в одну. Поэты, так же как
философы, живописцы, ваятели и музыканты, являются в одном отношении
творцами своей эпохи, в другом - ее созданиями. От такой подчиненности не
могут уклониться даже высшие умы. Есть известное сходство между Гомером и
Гесиодом, Эсхилом и Еврипидом, Виргилием и Горацием, Данте и Петраркой,
Шекспиром и Флетчером, Драйденом и Попом; в каждом из них есть общая родовая
черта, под господством которой образуются их личные особенности. Если такое
сходство есть следствие подражания, охотно признаюсь, что я подражал.
Пользуюсь этим случаем, чтобы засвидетельствовать, что мною руководило
чувство, которое шотландский философ весьма метко определил как "страстное
желание преобразовать мир". Какая страсть побуждала его написать и
опубликовать свою книгу, этого он не объясняет. Что касается меня, я
предпочел бы скорее быть осужденным вместе с Платоном и лордом Бэконом, чем
быть в Небесах вместе с Палеем и Мальтусом. Однако, было бы ошибкой
предполагать, что я посвящаю мои поэтические произведения единственной
задаче - усиливать непосредственно дух преобразований, или что я смотрю на
них как на произведения, в той или иной степени содержащие какую-нибудь,
созданную рассудком, схему человеческой жизни. Дидактическая поэзия мне
отвратительна; то, что может быть одинаково хорошо выражено в прозе, в
стихах является претенциозным и противным. Моей задачей до сих пор было -
дать возможность наиболее избранному классу читателей с поэтическим вкусом
обогатить утонченное воображение идеальными красотами нравственного
превосходства; я знаю, что до тех пор пока ум не научится любить,
преклоняться, верить, надеяться, добиваться, рассудочные основы морального
поведения будут семенами, брошенными на торную дорогу жизни, и беззаботный
путник будет топтать их, хотя они должны были бы принести для него жатву
счастья. Если бы мне суждено было жить для составления систематического
повествования о том, что представляется мне неподдельными элементами
человеческого общежития, защитники несправедливости и суеверия не могли бы
льстить себя той мыслью, будто Эсхила я беру охотнее своим образцом, нежели
Платона.
Говоря о себе со свободой, чуждой аффектации, я не нуждаюсь в
самозащите перед лицом людей чистосердечных; что касается иных, пусть они
примут во внимание, что, искажая вещи, они оскорбят не столько меня, сколько
свой собственный ум и свое собственное сердце. Каким бы талантом ни обладал
человек, хотя бы самым ничтожным, он обязан им пользоваться, раз этот талант
может сколько-нибудь служить для р азвлечения и поучения других: если его
попытка окажется неудавшейся, несовершенная задача будет для него
достаточным наказанием; пусть же никто не утруждает себя, громоздя над его
усилиями прах забвения; куча пыли в этом случае укажет на могилу, которая
иначе осталась бы неизвестной.
4. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Прометей. Азия.
Демогоргон. Пантея. Океаниды.
Юпитер. Иона
Земля. Призрак Юпитера.
Океан. Дух Земли.
Аполлон. Дух Луны.
Меркурий. Духи Часов.
Геркулес. Духи, Отзвуки Эха, Фавны, Фурии.
5. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Сцена: Индийский Кавказ, ущелье среди скал, покрытых льдом. Над пропастью
прикован Прометей. Пантея и Иона сидят у его ног. - Ночь. По мере развития
сцены медленно занимается рассвет.
Прометей
Монарх Богов и Демонов могучих,
Монарх всех Духов, кроме Одного!
Перед тобой - блестящие светила,
Несчетные летучие миры;
Из всех, кто жив, кто дышит, только двое
На них глядят бессонными очами:
Лишь ты и я! Взгляни с высот на Землю,
Смотри, там нет числа твоим рабам.
Но что ж ты им даешь за их молитвы,
За все хвалы, коленопреклоненья,
За гекатомбы гибнущих сердец?
Презренье, страх, бесплодную надежду.
И в ярости слепой ты мне, врагу,
Дал царствовать в триумфе бесконечном
Над собственным моим несчастьем горьким,
Над местью неудавшейся твоей.
Три тысячи как будто вечных лет,
Исполненных бессонными часами,
Мгновеньями таких жестоких пыток,
Что каждый миг казался дольше года, -
Сознание, что нет нигде приюта,
И боль тоски, отчаянье, презренье -
Вот царство, где царить досталось мне.
В нем больше славы, вечной и лучистой,
Чем там, где ты царишь на пышном троне,
Которого я не взял бы себе.
Могучий Бог, ты был бы Всемогущим,
Когда бы я с тобою стал делить
Позор твоей жестокой тирании,
Когда бы здесь теперь я не висел,
Прикованный к стене горы гигантской,
Смеющейся над дерзостью орла,
Безмерной, мрачной, мертвенно-холодной,
Лишенной трав, животных, насекомых,
И форм, и звуков жизни. Горе мне!
Тоска! Тоска всегда! Тоска навеки!
Ни отдыха, ни проблеска надежды,
Ни ласки сна! И все же я терплю.
Скажи, Земля, граниту гор не больно?
Ты, Небо, ты, всевидящее Солнце,
Скажите, эти пытки вам не видны?
Ты, Море, область бурь и тихих снов,
Небес далеких зеркало земное,
Скажи, ты было глухо до сих пор,
Не слышало стенаний агонии?
О, горе, мне! Тоска! Тоска навеки!
Меня теснят враждебно ледники,
Пронзают острием своих кристаллов
Морозно-лунных; цепи, точно змеи,
Въедаются, сжимают до костей
Объятием - и жгучим, и холодным.
Немых Небес крылатая собака
Нечистым клювом, дышащим отравой,
Огнями яда, данного тобою,
В груди моей на части сердце рвет;
И полчища видений безобразных,
Исчадия угрюмой сферы снов,
Вокруг меня сбирается с насмешкой;
Землетрясенья демонам свирепым
Доверена жестокая забава -
Из ран моих дрожащих дергать гвозди,
Когда за мной стена бездушных скал
Раздвинется, чтоб тотчас вновь сомкнуться;
Меж тем как духи бурь, из бездн гудящих,
Торопят диким воем ярость вихря,
Бегут, спешат нестройною толпой,
И бьют меня, и хлещут острым градом.
И все же мне желанны день и ночь.
Бледнеет ли туман седого утра,
Покорный свету солнечных лучей,
Восходит ли по тусклому Востоку,
Меж туч свинцовых, Ночь в одежде звездной,
Медлительна и грустно-холодна, -
Они влекут семью часов бескрылых,
Ползучую ленивую толпу,
И между ними будет час урочный,
Тебя он свергнет, яростный Тиран,
И вынудит - стереть лобзаньем жадным
Потоки крови с этих бледных ног,
Хотя они тебя топтать не будут,
Таким рабом потерянным гнушаясь.
Гнушаясь? Нет, о, нет! Мне жаль тебя.
Как будешь ты ничтожно-беззащитен,
Какая гибель будет властно гнать
Отверженца в бездонных сферах Неба!
Твоя душа, растерзанная страхом,
Откроется, зияя точно ад!
В моих словах нет гнева, много скорби,
Уж больше я не в силах ненавидеть:
Сквозь тьму скорбей я к мудрости пришел.
Когда-то я дышал проклятьем страшным,
Теперь его хотел бы я услышать,
Чтоб взять его назад. Внемлите, Горы,
Чье Эхо чары горького проклятья
Рассыпало, развеяло кругом,
Гремя стозвучно в хоре водопадов!
О, льдистые холодные Ключи,
Покрытые морщинами Мороза,
Вы дрогнули, улышавши меня,
И с трепетом тогда сползя с утесов,
По Индии поспешно потекли!
Ты, ясный Воздух, где блуждает Солнце,
Пылая без лучей! И вы, о Вихри,
Безгласно вы повисли между скал,
С безжизненно-застывшими крылами,
Вы замерли над пропастью притихшей,
Меж тем как гром, что был сильней, чем ваш,
Заставил мир земной дрожать со стоном!
О, если те слова имели власть, -
Хоть зло во мне теперь навек погасло,
Хоть ненависти собственной моей
Я более не помню, - все ж прошу вас,
Молю, не дайте им теперь погибнуть!
В чем было то проклятие? Скажите!
Вы слушали, вы слышали тогда!
Первый голос: из гор
Много дней и ночей, трижды триста веков
Наполнялись мы лавой кипучей,
И, как люди, под бременем тяжких оков,
Содрогались толпою могучей.
Второй голос: от источников.
Нас пронзали стремительных молний огни,
Осквернялись мы горькою кровью.
И внимали стенаньям свирепой резни,
И дивились людскому злословью.
Третий голос: из воздуха
С первых дней бытия над землей молодой
Я блистал по высотам и склонам,
И не раз и не два мой покой золотой
Был смущен укоризненным стоном.
Четвертый голос: от вихрей
У подножия гор мы крутились века,
Мы внимали громовым ударам.
И смотрели, как лавы несется река
Из вулканов, объятых пожаром.
Не умели молчать и, чтоб вечно звучать,
Мы желаньем ломали Безмолвья печать,
Отдаваясь ликующим чарам.
Первый голос
Но лишь однажды ледники
До основанья пошатнулись,
Когда мы с ужасом согнулись
В ответ на крик твоей тоски.
Второй голос
Всегда стремясь к пустыне Моря,
Один лишь раз во тьме времен
Промчали мы протяжный стон
Нечеловеческого горя.
И вот моряк, на дне ладьи
Лежавший в сонном забытьи,
Услышал рев пучины шумной,
Вскочил, - и, вскрикнув: "Горе мне!" -
Он в Море бросился, безумный,
И скрылся в черной глубине.
Третий голос
Внимая страшным заклинаньям,
Был так истерзан свод Небес,
Что между порванных завес
Рыданья вторили рыданьям;
Когда ж лазурь сомкнулась вновь,
По небу выступила кровь.
Четвертый голос
А мы ушли к высотам спящим
И там дыханьем леденящим
Сковали шумный водопад;
В пещеры льдистые бежали
И там испуганно дрожали,
Глядя вперед, глядя назад;
От изумленья и печали
Мы все молчали, _мы_ молчали,
Хотя для нас молчанье - ад.
Земля
Неровных скал безгласные Пещеры
Тогда вскричали: "Горе!" Свод Небес
Ответил им протяжным воплем: "Горе!"
И волны Моря, пурпуром покрывшись,
Карабкались на землю с громким воем,
Толпа ветров хлестала их бичом,
И бледные дрожащие народы
Внимали долгий возглас: "Горе! Горе!"
Прометей
Я слышу смутный говор голосов,
Но собственный мой голос дней далеких
Не слышен мне. О мать моя, зачем
Глумишься ты с толпой своих созданий
Над тем, без чьей все выносящей воли
Исчезла б ты с семьей своих детей
Под бешенством свирепого Тирана,
Как легкий дым незримо исчезает,
Развеянный дыханием ветров.
Скажи мне, вы не знаете - Титана,
Кто в горечи своих терзаний жгучих
Нашел преграду вашему врагу?
Вы, горные зеленые долины,
Источники, питаемые снегом,
Чуть видные глубоко подо мной,
Лесов тенистых смутные громады,
Где с Азией когда-то я бродил,
Встречая жизнь в ее глазах любимых, -
Зачем теперь тот дух, что вас живит,
Гнушается беседовать со мною?
Со мною, кто один вступил в борьбу
И встал лицом к лицу с коварной силой
Властителя заоблачных высот,
Насмешливо глядящего на Землю,
Где стонами измученных рабов
Наполнены безбрежные пустыни.
Зачем же вы безмолвствуете? Братья!
Дадите ли ответ?
Земля
Они не смеют.
Прометей
Но кто ж тогда посмеет? Я хочу
Опять услышать звуки заклинанья.
А! Что за страшный шепот пробежал.
Встает, растет! Как будто стрелы молний
Дрожат, готовясь бурно разразиться.
Стихийный голос Духа смутно шепчет,
Он близится ко мне, я с ним сливаюсь.
Скажи мне, Дух, как проклял я его?
Земля
Как можешь ты услышать голос мертвых?
Прометей
Ты - Дух живой. Скажи, как жизнь сама
Сказала бы, ведя со мной беседу.
Земля
Я знаю речь живых, но я боюсь, -
Жестокий Царь Небес меня услышит
И в ярости привяжет к колесу
Какой-нибудь свирепой новой пытки,
Больней, чем та, которую терплю.
В тебе добро, ты можешь все постигнуть,
Твоя любовь светла, - и, если Боги
Не слышат этот голос, - ты услышишь,
Ты более, чем Бог, - ты мудрый, добрый:
Так слушай же внимательно теперь.
Прометей
Как сумрачные тени, быстрым роем,
В моем уме встают и тают мысли,
И вновь трепещут страшною толпой.
Я чувствую, что все во мне смешалось,
Как в том, кто слился с кем-нибудь в объятье;
Но в этом нет восторга.
Земля
Нет, о, нет, -
Услышать ты не можешь, ты бессмертен,
А эта речь понятна только тем,
Кто должен умереть.
Прометей
Печальный Голос!
Но кто же ты?
Земля
Я мать твоя, Земля.
Та, в чьей груди, в чьих жилах каменистых,
Во всех мельчайших фибрах, - до листов,
Трепещущих на призрачных вершинах
Деревьев высочайших, - билась радость,
Как будто кровь в живом и теплом теле,
Когда от этой груди ты воспрянул,
Как дух кипучий радости живой,
Как облако, пронизанное солнцем!
И вняв твой голос, все мои сыны
Приподняли измученные лица,
Покрытые обычной грязной пылью,
И наш Тиран, жестокий и всевластный,
В испуге жгучем стал дрожать, бледнеть,
Пока не грянул гром ему в защиту,
И ты, Титан, прикован был к скале.
И вот взгляни на эти миллионы
Миров, что мчатся в пляске круговой,
Со всех сторон пылая вечным блеском:
Их жители, взирая на меня,
Увидели, что свет мой гаснет в Небе;
И встало Море с ропотом протяжным,
Приподнятое властью странной бури;
И столб огня, невиданного прежде,
Под гневом Неба встал из снежных гор,
Тряся своей мохнатой головою;
В равнинах был Потоп - и стрелы Молний,
Цвели волчцы средь мертвых городов;
В чертогах жабы ползали, и пала
Чума на человека, и зверей,
И на червей, а с ней явился Голод;
И черный веред глянул на растеньях;
И там, где прежде нежились хлеба,
И там, где виноградник был и травы,
Мелькнули ядовитые цветы,
И сорною толпой зашевелились,
И высосали грудь мою корнями,
И грудь моя иссохла от тоски;
Мое дыханье - воздух утонченный -
Мгновенно потемнело, запятналось
Той ненавистью жгучей, что возникла
У матери к врагу ее детей,
К врагу ее возлюбленного чада;
Я слышала проклятие твое,
И если ты теперь его не помнишь, -
Мои моря, пещеры, сонмы гор,
Мои ручьи, и тот далекий воздух,
И ветры, и несчетные громады
Невнятно говорящих мертвецов
Хранят его как талисман заветный.
Мы в радованье тайном размышляем,
Надеемся на страшные слова,
Но вымолвить не смеем.
Прометей
Мать моя!
Все, что живет, что бьется и страдает,
Находит утешенье у тебя,
Цветы, плоды, и радостные звуки,
И сладкую, хоть беглую, любовь;
Не мой удел - изведать это счастье,
Но я свои слова прошу назад,
Отдай их мне, молю, не будь жестокой.
Земля
Ты должен их услышать. Так внимай же!
В те дни, как не был прахом Вавилон,
Мой мудрый сын, кудесник Зороастр,
В саду блуждая, встретил образ свой.
Из всех людей один лишь он увидел
Видение такое. Знай, что есть
Два мира: жизни мир и бледной смерти.
Один из них ты видишь, созерцаешь,
Другой сокрыт в глубинах преисподних,
В туманном обиталище теней
Всех форм, что дышат, чувствуют и мыслят,
Покуда смерть их вместе не сведет
Навек туда, откуда нет возврата.
Там сны людей, их светлые мечтанья,
И все, чему упорно сердце верит,
Чего надежда ждет, любовь желает;
Толпы видений, образов ужасных,
Возвышенных, и странных, и таящих
Гармонию спокойной красоты;
В тех областях и ты висишь, как призрак,
Страданьем искаженный, между гор,
Где бурные гнездятся ураганы;
Все боги там, все царственные силы
Миров неизреченных, сонмы духов,
Теней огромных, властью облеченных,
Герои, люди, звери; Демогоргон,
Чудовищного мрака воплощенье;
И он, Тиран верховный, на престоле
Огнисто-золотом. Узнай, мой сын,
Один из этих призраков промолвит
Слова проклятья, памятного всем, -
Как только воззовешь протяжным зовом,
Свою ли тень, Юпитера, Гадеса,
Тифона или тех Богов сильнейших,
Властителей дробящегося Зла,
Что в мире распложаются обильно,
С тех пор как ты погиб, со дня, как стонут
Мои сыны, поруганные чада.
Спроси, они должны тебе ответить,
Спроси, и в этих призраках бесплотных
Отмщение Всевышнего забьется, -
Как бурный дождь, гонимый быстрым ветром,
Врывается в покинутый чертог.
Прометей
О мать моя, хочу, чтоб злое слово
Не высказано было мной опять
Иль кем-нибудь, в ком сходство есть со мною.
Подобие Юпитера, явись!
Иона
Крылами скрыла я глаза,
Крылами мой окутан слух, -
Но чу! Мне слышится гроза,
Но вот! Встает какой-то Дух.
Сквозь мягких перьев белизну
Я вижу темную волну, -
И свет потух;
О, только б не было вреда
Тебе, чьи боли нам больны,
Чьи пытки видим мы всегда,
С кем мы страдать должны.
Пантея
Подземный смерч гудит вокруг,
Звучит гряда разбитых гор,
Ужасен Дух, как этот звук,
На нем из пурпура убор.
Своею жилистой рукой
Он держит посох золотой.
О, страшный взор!
Свиреп огонь глубоких глаз,
Тот светоч ненависть зажгла,
Он точно хочет мучить нас,
Но сам не терпит зла.
Призрак Юпитера
Зачем сюда веленье тайных сил,
Что властвуют над этим миром странным,
В раскатах бурь закинуло меня
Непрочное пустое привиденье?
Вкруг уст моих какие звуки реют?
Не так во мраке, бледными устами,
Толпа видений шепчет меж собой.
И ты, скажи, страдалец гордый, - кто ты?
Прометей
Ужасный Образ! Вот таков, как ты,
И он, Тиран свирепый, тот, чьей тенью
Ты должен быть. Я враг его, Титан.
Скажи слова, которые услышать
Желал бы я, хотя глухой твой голос
Не будет отраженьем дум твоих.
Земля
Внимайте все, сдержавши голос Эха,
Седые горы, древние леса,
Семья ручьев, цветами окруженных,
Пророческих пещер, ключей, бегущих
Вкруг пышных островков, - ликуйте все.
Внимая звукам страшного заклятья,
Которого не можете сказать.
Призрак Юпитера
Какой-то дух, меня своею силой
Окутавши, беседует во мне.
Он рвет меня, как тучу - стрелы молний.
Пантея
Смотрите! Он глядит могучим взглядом.
Над ним темнеет Небо.
Иона
Если б скрыться!
Куда бы скрыться мне! Он говорит.
Прометей
В его движеньях, гордых и холодных,
Проклятие сквозит. Я вижу взоры,
В них светится бесстрашный вызов, твердость.
Отчаянье и ненависть, - и все
Как будто бы записано на свитке.
О, говори, скорее говори!
Призрак
Заклятый враг! Свирепствуй! Будь готов
Исчерпать все, безумство, злобу, страсти;
Тиран Людского рода и Богов, -
Есть дух один, что выше дикой власти.
Я здесь! Смотри! Бичуй меня
Морозом, язвою огня,
Громи ветрами, градом, бурей,
Как вестник ужаса приди,
За болью боль нагромозди,
Гони ко мне скорей толпу голодных фурий!
А! Сделай все! Тебе запрета нет.
Ты всемогущ, - собой лишь не владеешь,
Да тем, что я хочу. Источник бед!
Ты бременем над миром тяготеешь.
Пытай на медленном огне
Меня и всех, кто дорог мне;
Гонимый злобой вероломной,
Достигни грани роковой,
А я, с поднятой головой,
Взгляну, как будешь ты греметь из тучи темной.
Но помни, Бог и Царь среди Богов,
Ты, чьей душой исполнен мир мучений,
Ты, правящий под громкий звон оков
И жаждущий коленопреклонений,
Тебя, мучитель, проклял я,
С тобою ненависть моя,
Она тебя отравит ядом,
Венец, в котором будет зло,
Тебе наденет на чело,
На троне золотом с тобою сядет рядом.
Будь проклят! Знай: тебе придет пора,
Один ты встретишь вражескую Вечность,
И, зло любя, познаешь власть добра,
Изведаешь мучений бесконечность.
Да будет! Делай зло - и жди,
Потом к возмездию приди, -
Лишенный царского убранства,
Исчерпав бешенство и ложь,
Позорным пленником падешь
В безбрежности времен, в безбрежности пространства.
Прометей
Скажи, о Мать, мои слова то были?
Земля
Твои слова.
Прометей
Мне жаль. Они бесплодны.
Я не хочу, чтоб кто-нибудь страдал.
Земля
О, где для горя взять мне сил!
Теперь Юпитер победил.
Реви, гремучий Океан!
Поля, покройтесь кровью ран!
О Духи мертвых и живых,
Рыдайте в муках огневых,
Земля ответит вам на стон, -
Кто был защитой вам, разбит и побежден!
Первое эхо
Разбит и побежден!
Второе эхо
И побежден!
Иона
Не бойтесь: это лишь порыв,
Титан еще не побежден;
Но там, взгляните за обрыв,
За снежный горный склон:
Воздушный Призрак там спешит,
Под ним лазурь Небес дрожит,
Крутится тучек длинный ряд;
Блестя отделкой дорогой,
Его сандалии горят;
Подъятой правою рукой
Как будто он грозит, - и в ней
Сверкает жезл, и вкруг жезла
То меркнет свет, то вспыхнет мгла, -
Играют кольца змей.
Пантея
Юпитера герольд, спешит Меркурий.
Иона
А там за ним? Несчетная толпа, -
Видения с железными крылами,
С кудрями гидры, - вот они плывут,
Их воплями смущен далекий воздух,
И гневный Бог, нахмурившись, грозит им.
Пантея
Юпитера прожорливые псы,
В раскатах бурь бегущие собаки,
Которых он накармливает кровью,
Когда несется в серных облаках,
Пределы Неба громом разрывая.
Иона
Куда ж они теперь спешат
Неисчислимыми толпами?
Покинув пыток темный ад,
Питаться новыми скорбями!
Пантея
Титан глядит не гордо, но спокойно.
Первая фурия
А! Запах жизни здесь я слышу!
Вторая фурия
Дай мне
Лишь заглянуть в лицо ему!
Третья фурия
Надежда
Его терзать мне сладостна, как мясо
Гниющих тел на стихшем поле битвы
Для хищных птиц.
Первая фурия
Еще ты будешь медлить,
Герольд! Вперед, смелей, Собаки Ада!
Когда же Майи сын нам пищу даст?
Кто может Всемогущему надолго
Угодным быть?
Меркурий
Назад! К железным башням!
Голодными зубами скрежещите
Вблизи потока воплей и огня!
Ты, Герион, восстань! Приди, Горгона!
Химера, Сфинкс, из демонов хитрейший,
Что Фивам дал небесное вино,
Отравленное ядом, - дал уродство
Чудовищной любви, страшнейшей злобы:
Они за вас свершат задачу вашу.
Первая фурия
О, сжалься, сжалься! Мы умрем сейчас
От нашего желанья. Не гони нас.
Меркурий
Тогда лежите смирно и молчите. -
Страдалец грозный, я к тебе пришел
Без всякого желанья, против воли,
Иду, гонимый тягостным веленьем
Всевышнего Отца, дабы свершить
Замышленную пытку новой мести.
Мне жаль тебя, себя я ненавижу
За то, что сделать большего не в силах.
Увы, едва вернусь я от тебя,
Как Небо представляется мне Адом, -
И день и ночь преследует меня
Измученный, истерзанный твой образ,
С улыбкой укоризненной. Ты - мудрый,
Ты - кроткий, добрый, твердый, - но зачем же
Напрасно ты упорствуешь один
В борьбе со Всемогущим? Иль не видишь,
Что яркие светильники небес,
Медлительное время измеряя,
Тебе гласят о тщетности борьбы
И будут вновь и вновь гласить все то же.
И вот опять Мучитель твой, задумав
Тебя подвергнуть пыткам, страшной властью
Облек те силы злые, что в Аду
Неслыханные муки измышляют.
Мой долг - вести сюда твоих врагов,
Нечистых, ненасытных, изощренных
В свирепости, - и здесь оставить их.
Зачем, зачем? Ведь ты же знаешь тайну,
Сокрытую от всех живых существ,
Способную исторгнуть власть над Небом
Из рук того, кто ею облечен,
И дать ее другому; этой тайны
Страшится наш верховный Повелитель:
Одень ее в слова, и пусть она
Придет к его стопам, как твой заступник;
Склони свой дух к мольбе, и будь как тот,
Кто молится в великолепном храме,
Согнув колена, гордость позабыв:
Ты знаешь, что даянье и покорность
Смиряют самых диких, самых сильных.
Прометей
Злой ум меняет доброе согласно
Своей природе. Кто его облек
Могучей властью? Я! А он в отплату
Меня сковал на месяцы, на годы,
На долгие века, - и Солнце жжет
Иссохшую, израненную кожу, -
И холод Ночи снежные кристаллы,
Смеясь, бросает в волосы мои,
В то время как мои любимцы, люди,
Для слуг его потехой стали. Так-то
Тиран платить умеет за добро!
Что ж, это справедливо: злые души
Принять добра не могут: дай им мир, -
В ответ увидишь страх, и стыд, и злобу,
Но только не признательность. Он мстит мне
За ряд своих же низких злодеяний.
Для душ таких добро - больней упрека,
Оно терзает, ранит их, и жалит,
И спать им не дает, твердя о Мести.
Покорности он хочет? Нет ее!
И что сокрыто в том зловещем слове?
Глухая смерть и рабство для людей.
Покорность - сицилийский меч, дрожащий
На волоске над царскою короной, -
Он мог бы взять ее, но я не дам.
Другие пусть потворствуют Злодейству.
Пока оно, бесчинствуя, царит.
Им нечего бояться: Справедливость,
Достигнув торжества, карать не будет,
А только с состраданием оплачет
Мучения свои. И вот я жду.
А час возмездья близится, и даже,
Пока мы речь ведем, он ближе стал.
Но слышишь - то ревут собаки Ада,
Скорей, не медли, Небо омрачилось,
Нахмурился во гневе твой Отец.
Меркурий
О, если б можно было нам избегнуть:
Тебе - страданий, мне - постылой кары
Быть вестником твоих скорбей. Ответь мне,
Ты знаешь, сколько времени продлится
Владычество Юпитера?
Прометей
Одно лишь
Открыто мне: оно должно пройти.
Меркурий
Увы, не можешь ты исчислить, сколько
Еще придет к тебе жестоких мук!
Прометей
Пока царит Юпитер, будут пытки -
Не менее, не более.
Меркурий
Помедли,
Мечтой в немую Вечность погрузись.
Туда, где все, что Время записало,
Все то, что можем в мыслях мы увидеть,
Века, загроможденные веками,
Лишь точкой представляются, - куда
Смущенный ум идти не может больше, -
В пределы, где, уставши от полета,
Он падает и кружится во тьме,
Потерянный, ослепший, бесприютный, -
Быть может, даже там ты счесть не сможешь
Всей бездны лет, которые придут
С бессменным, рядом новых-новых пыток?
Прометей
Быть может, ум бессилен счесть мученья, -
И все ж они проходят.
Меркурий
Если б ты
Мог жить среди Богов, овеян негой!
Прометей
Мне лучше здесь, - висеть в ущелье мертвом,
Не ведая раскаянья.
Меркурий
Увы!
Дивлюсь тебе, и все ж тебя жалею.
Прометей
Жалей рабов Юпитера покорных,
Снедаемых презрением к себе,
Меня жалеть нельзя, мой дух спокоен,
В нем ясный мир царит, как в солнце - пламя.
Но что слова! Зови скорей врагов.
Иона
Сестра, взгляни, огнем бездымно-белым
Разбило ствол того густого кедра,
Окутанного снегом. Что за гнев
Звучит в раскатах яростного грома!
Меркурий
Его словам, а также и твоим
Я должен быть послушен. Как мне трудно!
Пантея
Смотри, ты видишь, там дитя Небес
Бежит, скользит крылатыми ногами
По косвенной покатости Востока.
Иона
Сестра моя, сверни скорее крылья,
Закрой глаза: увидишь их - умрешь:
Они идут, идут, рожденье дня
Несчетными крылами затемняя,
Как смерть, пустыми снизу.
Первая фурия
Прометей!
Вторая фурия
Титан бессмертный!
Третья фурия
Друг Людского рода!
Прометей
Тот, кто здесь слышит этот страшный голос,
Титан плененный, Прометей. А вы,
Чудовищные формы, - что вы, кто вы?
Еще ни разу Ад, всегда кишащий
Уродствами, сюда не высылал
Таких кошмаров гнусных, порожденных
Умом Тирана, жадным к безобразью;
Смотря на эти мерзостные тени,
Как будто бы я делаюсь подобен
Тому, что созерцаю, - и смеюсь,
И глаз не отрываю, проникаясь
Чудовищным сочувствием.
Первая фурия
Мы - слуги
Обманов, пыток, страха, преступленья
Когтистого и цепкого; всегда,
Подобные собакам исхудалым,
Что жадно гонят раненую лань,
Мы гонимся за всем, что плачет, бьется,
Живет и нам дается на забаву,
Когда того захочет высший Царь.
Прометей
О, множество ужаснейших созданий
Под именем одним! Я знаю вас.
И гладь озер, и стонущее Эхо
Знакомы с шумом ваших темных крыл.
Но все ж зачем другой, кто вас ужасней,
Из бездны вызвал ваши легионы?
Вторая фурия
Не знаем. Сестры, сестры, наслаждайтесь!
Прометей
Что может в безобразье ликовать?
Вторая фурия
Влюбленные, взирая друг на друга,
От прелести восторга веселеют:
Равно и мы. И как от ярких роз
Воздушный свет струится, нежно-алый,
На бледное лицо склоненной жрицы,
Для празднества сплетающей венок,
Так с наших жертв, с их мрачной агонии,
Струится тень и падает на нас,
Давая вместе с формой одеянье,
А то бы мы без образа дышали,
Как наша мать, бесформенная Ночь.
Прометей
Смеюсь над вашей властию, над тем,
Кто вас послал сюда для низкой цели.
Презренные! Исчерпайте все пытки!
Первая фурия
Не думаешь ли ты, что мы начнем
Срывать от кости кость и нерв от нерва?
Прометей
Моя стихия - боль, твоя - свирепость.
Терзайте. Что мне в том!
Вторая фурия
Да ты как будто
Узнал, что мы всего лишь посмеемся
В твои глаза, лишенные ресниц?
Прометей
Что делаете вы, о том не мыслю,
А думаю, что вы должны страдать,
Живя дыханьем зла. О, как жестоко
То властное веление, которым
Вы созданы, и все, что так же низко!
Третья фурия
Подумал ли о том, что мы способны
Тобою жить, в тебе, через тебя,
Одна, другая, третья, всей толпой?
И если омрачить не можем душу,
Горящую внутри, - мы сядем рядом,
Как праздная крикливая толпа,
Что портит ясность духа самых мудрых.
В твоем уме мы будем страшной думой,
Желаньем грязным в сердце изумленном
И кровью в лабиринте жил твоих,
Ползущей жгучим ядом агонии.
Прометей
Иначе быть не можете. А я
По-прежнему - владыка над собою
И роем пыток так же управляю,
Как вами - ваш Юпитер.
Хор фурий
От пределов земли, от пределов земли,
Где и Утро и Ночь полусумрак сплели, -
К нам сюда, к нам сюда!
Вы, от возгласов чьих стон стоит на холмах,
В час, когда города рассыпаются в прах,
Вы, что мчитесь меж туч, разрушенье творя,
И бескрылой стопой возмущая моря,
Вы, что гоните смерч, промелькнувший вдали,
Чтоб со смехом губить и топить корабли, -
К нам сюда, к нам сюда!
Бросьте сонных мертвецов,
Тех, что дремлют сном веков;
Дайте отдых лютой злобе,
Пусть до времени она
Спит, как в тихом черном гробе, -
Встанет свежей после сна, -
Радость вашего возврата.
Бросьте, юные умы, -
В них дыхание разврата
Вскормит бешенство чумы.
Пусть безумец тайну Ада
Не измерит силой взгляда;
Страхом собственным смущен,
Будет вдвое мучим он.
К нам сюда, к нам сюда!
Мы бежим из мрачных врат,
Сзади воет шумный Ад,
Мы плывем,
Гром усилил свой раскат,
Вас на помощь мы зовем!
Иона
Сестра, я слышу грохот новых крыльев.
Пантея
Оплоты скал дрожат от этих звуков,
Как чуткий воздух. Сонмы их теней
Рождают мрак темнее черной ночи.
Первая фурия
К нам домчался быстрый зов,
Нас умчал среди ветров,
С красных пажитей войны;
Вторая фурия
Прочь от людных городов;
Третья фурия
Где все улицы полны
Стоном тех, кто хочет есть;
Четвертая фурия
Где всечасно льется кровь,
Где страдающих не счесть;
Пятая фурия
Где пылают вновь и вновь,
В ярком пламени печей,
Белых, жарких -
Одна из фурий
Стой, молчи,
Вмиг прервем поток речей,
Не шепчи:
Если в тайне сохраним,
В чем - страшнейшая беда,
Непокорного тогда
Мы скорее победим,
Мы его поработим,
А теперь, Поборник Мысли, он еще неукротим.
Фурия
Порви покров!
Другая фурия
Он порван, он разорван!
Хор
Встала, выросла беда!
С Неба светит на нее
Утра бледная звезда.
Что, спокойствие свое
Позабыл, Титан?
Ты падешь,
Не снесешь
Новых ран!
Что ж, ты похвалишь то знанье, что в душах людей
пробудил?
Дать им сумел только жажду, - а чем же ты их напоил?
Дал им надежду, желанья, любви лихорадочный бред,
Воды ключей мелководных, - бесплодный вопрос, -
не ответ.
Видишь мертвые поля,
Видишь, видишь, вся Земля
Кровью залита.
Вот пришел один, с душой
Нежной, кроткой и святой,
Молвили уста
Те слова, что будут жить
После смерти этих уст,
Будут истину душить,
Будет мир угрюм и пуст.
Видишь, дальний небосклон
Дымом яростным смущен:
В многолюдных городах
Крик отчаянья и страх.
Плачет нежный дух того,
Кто страдал от слез людских:
Кротким именем его
Губят тысячи других.
Вот взгляни еще, взгляни:
Где ж блестящие огни?
Точно искрится светляк,
Чуть смущая летний мрак.
Тлеют угли, - вкруг углей
Сонм испуганных теней.
Все гладят по сторонам.
Радость, радость, радость нам!
Все века времен прошедших громоздятся вкруг тебя,
Мрак в грядущем, все столетья помнят только про себя,
Настоящее простерлось, как подушка из шипов,
Для тебя, Титан бессонный, для твоих надменных снов.
Первый полухор
Агония верх взяла:
Он трепещет, он дрожит,
С побледневшего чела
Кровь мучения бежит.
Пусть немного отдохнет:
Вот обманутый народ
От отчаянья восстал,
Полднем ярким заблистал,
Правды хочет, Правды ждет,
Воли дух его ведет -
Все как братья стали вновь,
Их зовет детьми Любовь -
Второй полухор
Стой, гляди, еще народ,
Брат на брата, все на всех,
Жатву пышную сберет
Вместе с смертью черный грех:
Кровь, как новое вино,
Шумно бродит, заодно
С горьким страхом, - гибнет мир,
Тлеет, гаснет, - и тиранов, и рабов зовет на пир.
(Все Фурии исчезают, кроме одной.)
Иона
Сестра, ты слышишь, как благой Титан
В мученьях стонет, - тихо, но ужасно, -
Как будто грудь его должна порваться:
Так бурный смерч взрывает глубь морей,
И стонут вдоль по берегу пещеры.
Быть может, ты осмелишься взглянуть,
Как лютые враги его терзают?
Пантея
Смотрела дважды, - больше не могу.
Иона
Что ж видела?
Пантея
Ужасное! Прибитый
К кресту печальный юноша, со взором,
Исполненным терпенья.
Иона
Что еще?
Пантея
Кругом - все небо, снизу - вся земля
Усеяны толпой теней ужасных,
Немых видений смерти человека,
Сплетенных человеческой рукой;
Иные представляются созданьем
Людских сердец: толпы людские гибнут
От одного движенья уст и глаз;
Еще другие бродят привиденья,
На них взглянуть - и после жить нельзя,
Не станем искушать сильнейший ужас,
К чему смотреть, когда мы слышим стоны?
Фурия
Заметь эмблему: кто выносит зло
За человека, кто гремит цепями,
Идет в изгнанье, - тот лишь громоздит
И на себя, и на него страданья
Все новые и новые.
Прометей
Смягчи
Мучительную боль очей горящих;
Пусть губы искаженные сомкнутся;
Пускай с чела, увитого шипами,
Не льется кровь, - мешается она
С росою глаз твоих! О, дай орбитам,
Которые вращаются в испуге,
Узнать недвижность смерти и покоя;
И пусть твоей угрюмой агонией
Не будет сотрясаться этот крест!
И пальцы бледных рук играть не будут
Запекшеюся кровью. Не хочу
Назвать тебя по имени. Ужасно!
Оно проклятьем стало. Вижу, вижу
Возвышенных, и мудрых, и правдивых;
Твои рабы их с ненавистью гонят;
Иных нечистой ложью отпугнули
От очага их собственных сердец,
Оплаканного после - слишком поздно;
Иные цепью скованы с телами,
Гниющими в темницах нездоровых;
Иные - чу! - толпа хохочет дико! -
Прикованы над медленным огнем.
И множество могучих царств проходит, -
Плывут у ног моих, как острова,
Из глубины исторгнутые с корнем;
Их жители - все вместе, в лужах крови,
В грязи, облитой заревом пожаров.
Фурия
Ты видишь кровь, огонь; ты слышишь стоны;
Но худшее, неслышимо, незримо,
Сокрыто позади.
Прометей
Скажи!
Фурия
В душе
У каждого, кто пережил погибель,
Рождается боязнь: высокий духом
Боится увидать, что верно то,
О чем он даже мыслить не хотел бы;
Встает обычай вместе с лицемерьем,
Как капища, где молятся тому,
Что совестью изношено. Не смея
О том, что людям нужно, размышлять,
Они не сознают, чего не смеют.
У доброго нет силы, кроме той,
Что позволяет плакать безнадежно.
У сильных нет того, что им нужнее,
Чем что-нибудь другое, - доброты.
Мудрец лишен любви, а тот, кто любит,
Не знает света мудрости, - и в мире
Все лучшее живет в объятьях зла.
Для многих, кто богат и власть имеет,
Является мечтою справедливость,
А между тем среди скорбящих братьев
Они живут, как будто бы никто
Не чувствовал: не знают, что творят.
Прометей
Твои слова - как туча змей крылатых,
И все же я жалею тех, кого
Не мучают они.
Фурия
Ты их жалеешь?
Нет больше слов!
(Исчезает.)
Прометей
О, горе мне! О, горе!
Тоска всегда! Навеки ужас пытки!
Глаза мои, без слез, закрыты - тщетно:
В душе, терзаньем жгучим озаренной,
Ясней лишь вижу все твои деянья,
Утонченный тиран! В могиле - мир.
В могиле все скрывается благое,
Прекрасное, но я, как Бог, бессмертен
И смерти не хочу искать. О, пусть,
Свирепый царь, ты страшно мстить умеешь.
В отмщенье нет победы. Те виденья,
Которыми ты мучаешь меня,
Моей душе терпенья прибавляют,
И час придет, и призраки не будут
Прообразом действительных вещей.
Пантея
Увы! Что видел ты?
Прометей
Есть два мученья:
Одно - смотреть, другое - говорить;
Избавь меня от одного. И слушай:
В святилищах Природы внесены
Заветные слова, - то клич безгласный,
К высокому и светлому зовущий.
На тот призыв, как человек один,
Сошлись народы, громко восклицая:
"Любовь, свобода, правда!" Вдруг с небес
Неистовство, как молния, упало
В толпу людей - борьба, обман и страх, -
И вторгнулись тираны, разделяя
Добычу меж собою. Так я видел
Тень истины.
Земля
Возлюбленный мой сын,
Я чувствовала все твои мученья,
С той смешанною радостью, что в сердце
Встает от чувства доблести и скорби.
Чтоб дать тебе вздохнуть, я позвала
Прекрасных легких духов, чье жилище -
В пещерах человеческих умов;
Как птицы реют крыльями по ветру,
Так эти духи носятся в эфире;
За нашим царством сумерек они,
Как в зеркале, грядущее провидят;
Они придут, чтоб усладить тебя.
Пантея
О сестра, посмотри, там сбираются духи толпой,
Точно хлопья играющих тучек на утре весны,
Наполняют простор голубой.
Иона
Посмотри, вон еще, как туманы среди тишины,
Что встают с родника, если ветры усталые спят,
И встают, и спешат по оврагу скорей и скорей.
Слышишь? Чт_о_ это? Музыка сосен? Вершины шумят?
Или озеро плещет? Иль шепчет ручей?
Пантея
Это что-то гораздо печальней, гораздо нежней.
Хор духов
С незапамятных времен
Мы не дремлем над толпой
Человеческих племен,
Угнетаемых судьбой.
Мы услада всех скорбей,
Мы защитники людей,
Мы печалимся о них,
Дышим в помыслах людских, -
В нашем воздухе родном;
Если там сгустится тьма,
Если там за летним днем
Встанет бурная зима;
Или все опять светло,
Словно в час, когда река -
Как недвижное стекло,
Где не тают облака;
Легче вольных рыб морских,
Легче птиц в дыханье бурь,
Легче помыслов людских,
Вечно мчащихся в лазурь, -
В нашем воздухе родном
Мы как тучки вешним днем;
Ищем молний и зарниц,
Медлим там, где нет границ.
Мы для всех, кто тверд в борьбе.
Тот завет несем, любя,
Что кончается в тебе,
Начинаясь от тебя.
Иона
Еще, еще приходят друг за другом,
И воздух, окружающий виденья,
Блистателен, как воздух вкруг звезды.
Первый дух
Прочь от яростной борьбы,
Где сошлись на зов трубы
Возмущенные рабы,
Я летел среди зыбей,
Все скорей, скорей, скорей.
Все смешалось там, как сон,
Тень разорванных знамен,
Там глухой протяжный стон
Мчится в меркнущую твердь:
"Смерть! На бой! Свобода! Смерть!"
Но один победный звук,
Выше мрака и могил,
Выше судорожных рук,
Всюду двигался и жил, -
Нежно в яростной борьбе
Тот завет звучал, любя,
Что кончается в тебе,
Начинаясь от тебя.
Второй дух
Замок радуги стоял,
В море снизу бился вал;
Победительно могуч,
Призрак бури прочь бежал,
Между пленных, между туч,
Жгучих молний яркий луч
Пополам их разделял.
Посмотрел я вниз - и вот
Вижу, гибнет мощный флот,
Точно щепки - корабли,
Бьются, носятся вдали,
Вот их волны погребли, -
Точно ад кругом восстал,
Белой пеной заблистал.
Точно в хрупком челноке,
Плыл спасенный, на доске,
Враг его невдалеке,
Обессилев, шел во тьму -
Доску отдал он ему,
Сам, смиряясь утонул,
Но пред смертию вздохнул,
Был тот вздох воздушней грез,
Он меня сюда принес.
Третий дух
У постели мудреца
Я, незримый, молча ждал;
Красный свет огня блистал
Возле бледного лица:
Книгу тот мудрец читал.
Вдруг на пламенных крылах
Начал реять легкий Сон,
Я узнал, что это он,
Тот же самый, что в сердцах
Много лет назад зажег
Вдохновенье и печаль,
Ослепительный намек,
Тень огня, что манит вдаль.
Он меня сюда увлек -
Быстро, быстро, точно взгляд.
Прежде чем настанет день,
Должен он лететь назад,
А не то сгустится тень
В сонных думах мудреца,
И, проснувшись, он весь день
Не прогонит эту тень
С омраченного лица.
Четвертый дух
У поэта на устах,
Как влюбленный, я дремал
В упоительных мечтах;
Он едва-едва дышал.
Он не ищет нег земных,
Знает ласки уст иных,
Поцелуи красоты,
Что живет в глуши мечты;
Любит он лелеять взор, -
Не волнуясь, не ища, -
Блеском дремлющих озер,
Видом пчел в цветах плюща;
Он не знает, чт_о_ пред ним,
Занят помыслом одним:
Из всего он создает
Стройность дышащих теней,
Им действительность дает,
Что прекрасней и полней,
Чем живущий человек,
Долговечней бледных дней
И живет из века в век.
Из видений тех одно
Сна разрушило звено, -
Я скорей умчался прочь,
Я хочу тебе помочь.
Иона
Ты видишь, два видения сюда
От запада летят и от востока,
Создания воздушных высших сфер,
Как близнецы, как голуби, что мчатся
К родимому гнезду, - плывут, скользят,
Ты слышишь звуки нежных песнопений,
Пленительно-печальных голосов,
С любовью в них отчаянье смешалось!
Пантея
Ты говоришь! Во мне слова погасли.
Иона
Их красота дает мне голос. Видишь,
Как светятся изменчивые крылья,
То облачно-пурпурные, то вновь
Лазурные и нежно-золотые;
Улыбкой их окрестный воздух дышит
И светится, как в пламени звезды.
Хор духов
Ты видел нежный лик Любви?
Пятый дух
Летел я над пустыней,
Как облачко, спешил, скользил в пространстве
тверди синей;
И этот призрак ускользал на крыльях искрометных,
Звезда - в челе, восторг живой - в движеньях
беззаботных;
Куда ни ступит, вмиг цветы воздушные блистают,
Но я иду, они за мной, бледнея, увядают.
Зияла гибель позади: безглавые герои,
Толпы безумных мудрецов, страдальцев юных рои
Сверкали в сумраке ночном. Блуждал я в бездне зыбкой,
Пока твой взор, о Царьскорбей, не скрасил все улыбкой.
Шестой дух
О дух родной! Отчаянье живет в нездешней мгле,
Не носится по воздуху, не ходит по земле,
Придет оно без шороха и веяньем крыла
Навеет упования в сердца, что выше зла,
И лживое спокойствие от тех бесшумных крыл
В сердцах, что дышат нежностью, смиряет страстный
пыл,
И музыка воздушная лелеет их тогда,
Баюкает и шепчет им о счастье навсегда,
Зовут они Любовь к себе, - чудовище земли, -
Пробудятся и Скорбь найдут в лохмотьях и в пыли.
Хор
Пусть с Любовью Скорбь - как тень,
Пусть за ней, и ночь, и день,
Гибель мчится по пятам,
Белокрылый скачет конь,
Вестник Смерти, весь - огонь,
Смерть всему, цветам, плодам,
Воплощенью красоты
И уродливым чертам.
Пусть! Но час пробьет, - и ты
Укротишь безумный бег.
Прометей
Вам открыто, чт_о_ придет?
Хор
Если тает вешний снег,
Если стаял вешний лед, -
Опадает старый лист,
Мягкий ветер нежит слух,
Воздух ласков и душист,
И блуждающий пастух,
Торжествуя смерть зимы,
Уж предчувствует и ждет,
Что шиповник зацветет;
Так и там, где дышим мы,
Правда, Мудрость и Любовь,
Пробуждаясь к жизни вновь,
Нам, не дремлющим в борьбе,
Тот завет несут, любя,
Что кончается в тебе,
Начинаясь от тебя.
Иона
Куда же скрылись Духи?
Пантея
Только чувство
От них осталось в сердце, - словно чары
От музыки, в те светлые мгновенья,
Когда утихнет лютня, смолкнет голос,
Но отзвуки мелодии немой
В душе глубокой, чуткой, лабиринтной
Еще живут и будят долгий гул.
Прометей
Пленительны воздушные виденья,
Но, чувствую, напрасны все надежды.
Одна любовь верна; и как далеко
Ты, Азия, чье сердце предо мной,
В былые дни, открытое, горело,
Как искристая чаша, принимая
Душистое и светлое вино.
Все тихо, все мертво. Тяжелым гнетом
Висит над сердцем сумрачное утро;
Я стал бы спать теперь, хотя с тревогой,
Когда бы можно было мне уснуть.
О, как хотел бы я свершить скорее
Свое предназначенье - быть опорой,
Спасителем страдальца-человека;
А то - уснуть, безмолвно потонуть
В первичной бездне всех вещей, - в пучине,
Где нет ни сладких нег, ни агонии,
Где нет утех Земли и пыток Неба.
Пантея
А ты забыл, что около тебя
Всю ночь, в холодной мгле, тревожно дышит
Одна, чьи очи только и сомкнутся,
Когда над ней тень духа твоего
Наклонится с заботливостью нежной.
Прометей
Я говорил, что все надежды тщетны,
Одна любовь верна: ты любишь.
Пантея
Правда!
Люблю глубоко. Но звезда рассвета
Бледнеет на востоке. Я иду.
Ждет Азия - там, в Индии далекой,
Среди долин изгнанья своего, -
Где раньше были дикие утесы,
Подобные морозному ущелью,
Свидетели твоих бессменных пыток,
Теперь же дышат нежные цветы,
Вздыхают травы, отклики лесные,
И звуки ветра, воздуха и вод,
Присутствием ре преображенных, -
Все чудные создания эфира,
Которые живут слияньем тесным
С твоим дыханьем творческим. Прощай!
6. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
7. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Утро. - Красивая долина в Индийском Кавказе. - Азия (одна).
Азия
Во всех дыханьях неба ты нисходишь,
Как дух, как мысль, - Весна, дитя ветров! -
В глазах застывших нежно будишь слезы,
В пустынном сердце, жаждущем покоя,
Биенья ты рождаешь, - о Весна,
Питомица, взлелеянная бурей!
Приходишь ты внезапно, точно свет
Печальных дум о сладком сновиденье;
Ты - гений, ты - восторг, с лица земли
Встающий сонмом тучек золотистых
В пустыне нашей жизни. Ночь проходит.
Вот время, день и час. Я жду тебя,
Сестра моя, желанная, ты медлишь,
С рассветом ты должна ко мне прийти,
Я жду тебя, приди, приди скорее!
Едва ползут бескрылые мгновенья,
Еще трепещет бледный лик звезды,
Над алыми вершинами, в просвете
Растущей ввысь оранжевой зари;
Смотря в провал разорванных туманов,
В зеркальной глади озера дрожит
Стыдливая звезда, бледнеет, гаснет -
Опять горит в прозрачной ткани тучек -
И нет ее! И сквозь вершины гор,
С их облачно-воздушными снегами,
Трепещет розоватый свет зари.
Чу! Слышу вздох Эоловых мелодий, -
То звук ее зеленоватых крыл,
С собою приносящих алость утра.
(Входит Пантея.)
Я чувствую глаза твои. Я вижу
Лучистый взор, - в слезах улыбка меркнет,
Как свет звезды, потопленный в туманах
Серебряной росы. Сестра моя,
Любимая, прекрасная! С тобою
Приходит тень души, которой я
Живу. Зачем ты медлила так долго?
Уж солнца светлый шар взошел по морю.
Мой дух надеждой ранен был, пред тем
Как воздух, где ничьих следов не видно,
Почувствовал движенье крыл твоих.
Пантея
Прости сестра! Полет мой был замедлен
Восторгом вспоминаемого сна,
Как медленный полет ветров полдневных,
Впивающих дыхание цветов.
Всегда спала я сладко, пробуждалась
Окрепшею и свежей, до того
Как пал Титан священный, и любовью
Несчастною меня ты научила
Соединять страданье и любовь.
Тогда в пещерах древних Океана
Спала я меж камней зелено-серых,
В пурпурной колыбели нежных мхов;
Тогда, как и теперь, меня Иона
Во сне рукою нежной обнимала,
Касаясь темных ласковых волос,
Меж тем как я закрытыми глазами
К ее груди волнистой прижималась,
Вдыхая свежесть юности ее.
Теперь не то, теперь я словно ветер,
Что падает, стихая от мелодий
Твоих речей безмолвных; я дрожу,
Мой сон смущен какой-то сладкой негой,
Как будто слышу я слова любви;
А только сон уйдет, - приходит мука,
Заботы угнетают.
Азия
Подними
Опущенный свой взор, - прочесть хочу я
Твой сон.
Пантея
Я говорю: у ног его
Спала я вместе с нашею сестрою,
Океанидой. Горные туманы,
Вняв голос наш, сгустились под луной
И хлопьями пушистыми покрыли
Колючий лед, чтоб спать нам не мешал.
Два сна тогда пришли. Один не помню.
В другом я увидала Прометея,
Но не был он изранен, изнурен, -
И ожил вдруг лазурный сумрак ночи
От блеска этой формы, что живет -
Внутри не изменяясь. Прозвучали
Его слова, как музыка, - такая,
Что ум от счастья гаснет, задыхаясь
В восторге опьянения: "Сестра
Той, чьи шаги воздушные рождают
Цветы и чары, - ты, что всех прекрасней,
Лишь менее прекрасна, чем она, -
О тень ее, взгляни!" И я взглянула:
Бессмертный призрак высился, блистая
Любовью ослепительной; и весь -
В своих воздушных членах, в гармоничных
Устах, порывом страсти разделенных,
В пронзительных и меркнущих глазах, -
Весь, весь горел он пламенем подвижным;
Дыханьем всемогущей сладкой власти
Окутал он меня, и я тонула,
Я таяла, - как облачко росы,
Блуждающей в эфире, тает, тонет
В дыханье теплых утренних лучей:
Не двигаясь, не слыша и не видя,
Я вся жила присутствием его,
Он в кровь мою вошел, со мной смешался.
И он был - мной, и жизнь его - моей,
Моя душа в его душе исчезла.
Потом огонь погас, и я опять
Во тьме ночной сама собою стала,
Как сумрачный туман, что в час заката
На соснах собирается и плачет
В дрожащих каплях; мысли вновь зажглись,
И я могла еще услышать голос,
Еще дрожали звуки, замирая,
Как слабый вздох мелодии ушедшей,
Но между смутных звуков только имя
Твое, сестра, могла я разобрать.
Напрасно слух я снова напрягала,
Глухая ночь в безмолвии замкнулась.
Иона, пробудившись ото сна,
Сказала мне: "Не можешь ты представить,
Что в эту ночь встревожило меня!
Всегда я прежде знала, что мне нужно,
Чего хочу; ни разу не вкушала
Блаженства неисполненных желаний.
Чего теперь ищу - сказать не в силах;
Не знаю; только сладкого чего-то,
Затем что даже сладко мне желать;
Ты, верно, посмеялась надо мною,
Негодная сестра, ты, верно, знаешь
Каких-нибудь старинных чар восторги:
С их помощью похитивши мой дух,
Покуда я спала, с своим смешала:
Когда с тобой сейчас мы целовались,
Внутри твоих разъединенных губ
Услышала я сладостный тот воздух,
Что был во мне; живительная кровь,
Без теплоты которой я томилась,
Дрожала в наших членах в миг объятья".
Звезда Востока между тем бледнела,
И я, сестру оставив без ответа,
Скорей к тебе направила полет.
Азия
Слова твои - как воздух; не могу я
Проникнуть в них. О, подними свой взор,
Хочу в твоих глазах увидеть цельность
Его души.
Пантея
Взгляну, как ты желаешь,
Хотя к земле склоняются они
Под тяжестью невыраженных мыслей.
Что можешь ты увидеть в них иное,
Как не свою прекраснейшую тень?
Азия
Твои глаза подобны безграничным
Глубоким темно-синим небесам;
Их обрамляют длинные ресницы;
Я вижу в круге - круг, в черте - черту,
Все вместе сплетено в одну безмерность,
Далекую, неясную.
Пантея
Зачем
Ты смотришь так, как будто дух прошел?
Азия
В твоих глазах свершилась перемена:
Там далеко, в их глубине заветной,
Я вижу призрак, образ: это - Он,
Украшенный пленительным сияньем
Своих улыбок, льющих нежный свет,
Как облачко, скрывающее месяц.
Твой образ, Прометей! Еще помедли!
Не говорят ли мне твои улыбки,
Что мы опять увидимся с тобою
В роскошном и блистательном шатре,
Который будет выстроен над миром
Из их лучей нетленных? Сон поведан.
Но что за тень возникла между нами?
Грубеет ветер, только прикоснувшись
К кудрям суровым; взор поспешно-дик;
Но то - созданье воздуха: сквозь ткани
Одежды серой искрится роса,
Не выпитая полднем светозарным.
Сон
Иди за мной!
Пантея
Мой сон другой!
Азия
Он скрылся.
Пантея
Он шествует теперь в моей душе.
Казалось мне, пока мы здесь сидели,
Вдруг вспыхнули гирляндами цветы
На дереве миндальном, что разбито
Ударом грозовым; поспешный ветер...
С пустынь седых, от Скифии, примчался.
Лицо земли избороздил морозом
И все листы сорвал; но каждый лист,
Как синий колокольчик Гиацинта
О муках Аполлона повествует,
В себе хранил слова: "ИДИ ЗА МНОЙ!"
Азия
Пока ты говоришь мне, понемногу
Из слов твоих рождаются виденья
И формами своими заполняют
Мой собственный забытый сон. Мне снилось,
Бродили мы с тобой среди долин,
В седом рассвете дня; по горным склонам
Чуть шли стада рунообразных туч,
Густой толпой, лениво повинуясь
Медлительным веленьям ветерка;
И белая роса висела, молча,
На листьях чуть пробившейся травы;
И многое, - чего я не припомню.
Но вдоль пурпурных склонов сонных гор,
На теневых изображеньях тучек,
Забрезжились слова: "ИДИ ЗА МНОЙ!"
Когда они, блеснувши, стали таять,
Переходя к траве, на каждый лист,
С себя стряхнувший блеск росы небесной,
Поднялся ветер, в соснах зашумел,
И музыкой звенящей он наполнил
Сквозную сеть их веток, - и тогда,
Звуча, переливаясь, замирая,
Как стон: "Прости!" - исторгнутый у духов,
Послышалось: "ИДИ! ИДИ ЗА МНОЙ!"
Я молвила: "Пантея, посмотри!"
Но в глубине очей, желанных сердцу,
Все видела: "ИДИ ЗА МНОЙ!"
Эхо
За мной!
Пантея
Смеясь между собою вешним утром,
Утесы вторят нашим голосам:
Подумать можно, будто их устами
Вещает дух.
Азия
Вкруг этих скал нависших
Какое-то витает существо.
Струятся звуки ясные! О, слушай!
Отзвуки эха, незримые
Мы отзвуки Эха,
Мы вечно бежим,
Для жизни и смеха
Рождаться спешим, -
Дитя Океана!
Азия
Чу! Меж собою духи говорят.
Еще не смолкли плавные ответы
Воздушных уст. Сестра, ты слышишь?
Пантея
Слышу.
Отзвуки эха
О, следуй призывам,
За мной, за мной!
К пещерным извивам,
По чаще лесной!
(Более отдаленно.)
О, следуй призывам,
За мной, за мной!
Звуки тают и плывут,
Улетают и зовут,
Вслед за ними поспеши
В чащу леса, где в тиши
Еле дышит меж листов
Сладкий сон ночных цветов,
Где не держит путь пчела,
Где и в полдень вечно мгла,
Где в пещерах лишь ручьи
Льют сияния свои,
Где нежней твоих шагов
Наш воздушный странный зов, -
Дитя Океана!
Азия
Не следовать ли нам за роем звуков?
Они уходят вдаль, они слабеют.
Пантея
Чу! Ближе к нам опять плывет напев!
Отзвуки эха
В безвестном молчанье
Спит мертвая речь,
Лишь ты в состоянье
Тот голос зажечь, -
Дитя Океана!
Азия
Отхлынул ветер, с ним слабеют звуки.
Отзвуки эха
О, следуй призывам,
За мной, за мной!
К пещерным извивам,
По чаще лесной!
Звуки тают и плывут,
Улетают и зовут,
В глушь лесную, где - роса,
Где чуть видны небеса,
Где в ущелье древних гор
Блещет зеркало озер,
Где с уклона на уклон
От ключей нисходит звон,
Где когда-то _Он_, скорбя,
Удалился от тебя,
Чтоб теперь обняться вновь,
Принести любви любовь, -
Дитя Океана!
Азия
О милая Пантея, дай мне руку,
Иди за мной, пока напев не смолк.
8. СЦЕНА ВТОРАЯ
Лес, перемежающийся утесами и пещерами, В него входят Азия и Пантея. Два
молодых Фавна сидят на скале и слушают.
Первый полухор духов
Прошла прекрасная чета,
И путь ее покрыт тенями;
Сокрыта неба красота,
Как сеть нависшими ветвями;
Здесь кедры, сосны, вечный тис
Одной завесою сплелись.
Сюда ни солнце, ни луна,
Ни дождь, ни ветер не заходят;
Здесь медлит вечная весна
И росы дышащие бродят,
Растут лавровые кусты,
Глядят их бледные цветы.
На миг восставши ото сна,
Здесь тотчас вянет анемона;
Звезда случайная, одна,
Сюда заглянет с небосклона;
Но небо мчится, мчится прочь,
И ту звезду сокрыла ночь.
Второй полухор
Здесь в час полудня соловьи
Поют о неге сладострастья.
Сперва один мечты свои
Расскажет в звуках, полных счастья, -
Всего себя изливши, вдруг
Он гаснет, полный сладких мук.
Тогда в плюще, среди ветвей,
Следя за звуком уходящим.
Другой рокочет соловей, -
И полон рокотом звенящим,
И полон жаждою чудес,
Внимает чутко смутный лес.
И кто, войдя в тот лес, молчит,
Он крыльев быстрый плеск услышит,
И будто флейта прозвучит,
И он, волнуясь, еле дышит,
Его зовет куда-то вдаль
До боли сладкая печаль.
Первый полухор
Здесь нежный сон заворожен,
Звеня, кружатся отголоски,
Им Демогоргон дал закон,
Чтоб вечно пели переплески;
И власть он дал им - всех вести
На сокровенные пути.
Когда сугробы стают с гор, -
Поток растет среди тумана,
Ладья спешит в морской простор,
В неизмеримость Океана;
Так душу, полную забот,
Неясный голос вдаль зовет.
И тех, кому настал предел,
Как будто ветер приподнимет,
От их вседневных тусклых дел
Умчит и звуками обнимет;
И ум не знает, отчего
Так легок быстрый бег его.
Они спешат своим путем,
Плывут в просторе незнакомом,
И звуки падают дождем,
И гимн внезапно грянет громом,
И ветер мчит их в полумгле, -
Умчит к таинственной скале.
Первый фавн
Не можешь ли сказать мне, где живут
Те духи, что мелодией певучей
Звенят в лесах? Заходим мы в пещеры,
Где мало кто бывает - в глушь лесов, -
И знаем эти странные созданья,
И часто слышим голос их, но встретить
Не можем никогда, - они дичатся.
Где прячутся они?
Второй фавн
Нельзя узнать.
От тех, кто видел много разных духов.
Такой рассказ я слышал: чары солнца
Проходят с высоты на дно затонов,
На илистое дно лесных озер,
Там бледные подводные растенья
Цветут, и с их цветков лучи дневные
Впивают сок воздушных пузырей;
Вот в этих-то шатрах, таких прозрачных,
В зеленой золотистой атмосфере,
Которую засвечивает полдень,
Пройдя сквозь ткань листов переплетенных,
Те духи гармоничные живут;
Когда же их жилища разлетятся
И воздух, распаленный их дыханьем,
Из этих замков светлых мчится к небу, -
Они летят на искрах, гонят их,
И вниз полет блестящий направляют,
И вновь скользят огнем в подводной мгле.
Первый фавн
О, если так, тогда другие духи
Живут иною жизнью? В лепестках
Гвоздики, в колокольчиках лазурных,
Растущих на лугах? Внутри фиалок
Иль в их душистой смерти - в аромате?
Иль в капельках сверкающей росы?
Второй фавн
И множество еще придумать можем
Для них жилищ. Но если будем мы
Стоять и так болтать, - Силен сердитый,
Увидев, что до полдня не доили
Мы коз его, начнет на нас ворчать
За то, что мы поем святые гимны
О Хаосе, о Боге, о судьбе,
О случае, Любви и о Титане,
Как терпит он мучительную участь,
Как будет он освобожден, чтоб сделать
Единым братством землю, - те напевы,
Которые мы в сумерки поем,
Смягчая одиночество досуга
И заставляя смолкнуть соловьев,
Не знающих, что есть на свете зависть.
9. СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Вершина скалы между гор. Азия и Пантея.
Пантея
Сюда привел нас звук, на выси гор,
Где царствует могучий Демогоргон.
Встают врата, подобные жерлу
Вулкана, извергающего искры
Падучих звезд; на утре дней, блуждая,
Здесь люди одинокие впивают
Дыхание пророческих паров,
Зовут их добродетелью, любовью,
Восторгом, правдой, гением, - и пьют
Хмельной напиток жизни, до подонков,
Пока не опьянят себя, - и громко
Кричат, как рой вакханок: "Эвоэ!" -
Для мира заразителен тот голос.
Азия
Престол, достойный Власти! Что за пышность!
Земля, о как прекрасна ты! И если
Ты только тень прекраснейшего духа,
И если запятнала язва зла
Красивое и слабое созданье, -
Я все-таки готова ниц упасть
И перед ним и пред тобой молиться.
И даже в этот миг моя душа
Готова обожать. О, как чудесно!
Взгляни, сестра, пока еще пары
Твой ум не затуманили: под нами
Немая ширь волнистых испарений,
Как озеро в какой-нибудь долине
Среди Индийских гор, под небом утра
Сверкающее блеском серебра!
Смотри, равнина этих испарений,
Подобная могучему приливу,
Плывет, и верх скалы, где мы стоим, -
Как остров одинокий, посредине;
А там, кругом, как пояс исполинский,
Цветущие и темные леса,
Прогалины, окутанные мглою,
Пещеры, озаренные ключами,
И ветром зачарованные формы
Кочующих и тающих туманов;
А дальше, с гор, прорезавших лазурь,
От их остроконечностей воздушных,
Встает заря, как брызги светлой пены,
Разбившейся об остров, где-нибудь
В Атлантике, по ветру Океана
Рассыпавшей играющие блестки;
Их стены опоясали долину;
От их обрывов, тронутых теплом,
Ревущие струятся водопады
И грохотом тяжелым насыщают
Заслушавшийся ветер; долгий гул,
Возвышенный и страшный, как молчанье!
Снег рушится! Ты слышишь? Это - солнце
Лавину пробудило; те громады,
Просеянные трижды горной бурей,
По хлопьям собирались; так в умах,
На суд зовущих небо, возникает
За думой дума властная, пока
Не вырвется на волю песня правды,
И долгим эхом вторят ей народы.
Пантея
Взгляни, прибой туманов беспокойных
Рассыпался у самых наших ног
Багряной пеной! Ширится все выше,
Как волны Океана, повинуясь
Волшебной чаре месяца.
Азия
Обрывки
Огромных туч развеялись кругом;
И ветер, что разносит их, ворвался
В волну моих волос; мои глаза
Как будто слепнут: ум - в водовороте;
Ряд образов прозрачных предо мной!
Пантея
Я вижу - вдаль зовущую улыбку!
И в золоте кудрей огонь лазурный!
За тенью тень! Они поют! Внимай!
Песнь духов
Вниз, туда, где глубина,
Вниз, вниз!
Где у Смерти, в царстве сна,
С Жизнью вечная война.
Дальше, сквозь обман вещей,
Бросив кладбище теней,
Где миражи обнялись, -
Вниз, вниз!
Неустанно звук спешит
Вниз, вниз!
От собаки лань бежит;
В туче молния дрожит;
Смерть к отчаянью ведет;
За любовью мука ждет;
Мчится все, и ты умчись
Вниз, вниз!
К бездне вечной и седой, -
Вниз, вниз!
Где ни солнцем, ни звездой
Не зажжется мрак пустой,
Где всегда везде - Одно,
Тем же все Одним полно, -
В эту бездну устремись, -
Вниз, вниз!
В глубь туманной глубины, -
Вниз, вниз!
Для тебя сохранены
Чар властительные сны, -
Ценный камень в рудниках,
Голос грома в облаках,
Заклинанью подчинись, -
Вниз, вниз!
Мы тебя очаровали,
Заклинанием связали, -
Вниз, вниз!
С утомленьем без печали
Сердцем кротким не борись!
О, в Любви такая сила,
Что ее не победила
Неуступчивость Судьбы,
И Бессмертный, Бесконечный
Эту кротость к жизни вечной
Пробудил от сна борьбы!
10. СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Пещера Демогоргона. - Азия и Пантея.
Пантея
Какая форма, скрытая покровом,
Сидит на том эбеновом престоле?
Азия
Покров упал.
Пантея
Я вижу мощный мрак,
Он дышит там, где место царской власти,
И черные лучи струит кругом, -
Бесформенный, для глаз неразличимый;
Ни ясных черт, ни образа, ни членов;
Но слышим мы, что это Дух живой.
Демогоргон
Спроси о том, что хочешь знать.
Азия
Что можешь
Ты мне сказать?
Демогоргон
Все, что спросить посмеешь.
Азия
Кто создал мир живущий?
Демогоргон
Бог.
Азия
Кто создал
Все, что содержит он, - порыв страстей,
Фантазию, рассудок, волю, мысль?
Демогоргон
Бог - Всемогущий Бог.
Азия
Кто создал чувство,
Что в меркнущих глазах рождает слезы,
Светлей, чем взор неплачущих цветов,
Когда весенний ветер, пролетая,
К щеке прильнет случайным поцелуем,
Иль музыкой желанной прозвучит
Любимый голос, - то немое чувство,
Что целый мир в пустыню превращает,
Когда, мелькнув, не хочет вновь блеснуть?
Демогоргон
Бог, полный милосердия.
Азия
Кто ж создал
Раскаянье, безумье, преступленье
И страх, и все, что, бросив цепь вещей,
Влачась, вползает в разум человека
И там над каждым помыслом висит,
Идя неверным шагом к смертной яме?
Кто создал боль обманутой надежды,
И ненависть - обратный лик любви,
Презрение к себе - питье из крови,
И крик скорбей, и стоны беспокойства,
И Ад иль острый ужас Адских мук?
Демогоргон
Он царствует.
Азия
Скажи мне только имя, -
Лишь имени его хотят страдальцы,
Проклятия его повергнут ниц.
Демогоргон
Он царствует.
Азия
Я вижу, знаю. Кто?
Демогоргон
Он царствует.
Азия
Кто царствует? Вначале
Повсюду были - Небо и Земля,
Любовь и Свет; потом Сатурн явился,
С его престола Время снизошло,
Завистливая тень. В его правленье
Все духи первобытные земли
Спокойствием и радостью дышали,
Как те цветы, которых не коснулся
Ни ветер иссушающий, ни зной,
Ни яд червей полуживых; но не дал
Он права им - рождать себе подобных.
Ни знания, ни власти, ни уменья
Повелевать движеньями стихий,
Ни мысли, проникающей, как пламя,
В туманный мир, ни власти над собою,
Ни стройного величия любви,
Чего им так хотелось. И тогда-то
Юпитеру дал мудрость Прометей,
А мудрость - власть; и лишь с одним законом -
"Пусть вечно будет вольным человеком!" -
Ему все Небо сделал он подвластным.
Не ведать ни закона, ни любви,
Ни веры; быть всесильным, не имея
Друзей, - то значит царствовать; и вот
Юпитер царствовал; угрюмым роем
На род людской с небес низверглись беды;
Свирепый голод, темный ряд забот,
Несчастия, болезни и раздоры,
И страшный призрак смерти, не известный
Дотоле никому: попеременно
То зной, то холод, сонмом стрел своих,
В безвременное время бесприютных
Погнал к пещерам горным: там себе
Нашли берлогу бледные народы;
И в их сердца пустынные послал он
Кипящие потребности, безумство
Тревоги жгучей, мнимых благ мираж,
Поднявший смуту войн междоусобных
И сделавший приют людей - вертепом.
Увидев эти беды, Прометей
Своим призывом ласковым навеял
Дремоту многоликих упований,
Чье ложе - Элизийские цветы,
Нетленный Амарант, Нипенсис, Моли.
Чтоб эти пробужденные надежды,
Прозрачностью небесно-нежных крыл,
Как радугой, закрыли призрак Смерти.
Послал Любовь связать единой сетью
Сердца людей, - побеги винограда,
Дающего напиток бытия,
Смирил огонь, - и пламя, точно зверь,
Хоть хищный, но ручной, резвиться стало
От одного движенья глаз людских;
И золото с железом, знаки власти,
Ее рабы, сокрытые в земле,
Покорны стали воле человека, -
И ценные каменья, и яды,
И сущности тончайшие, что скрыты
В воде и в недрах гор; он человеку
Дал слово, а из слова мысль родилась,
Что служит измерением вселенной;
И Знание, упорный враг преград,
Поколебало мощные оплоты
Земли и Неба; стройный ум излился
В пророческих напевах; дух того,
Кто слушал вздохи звуков гармоничных,
Возвысился, пока не стал блуждать
По светлой зыби музыки, изъятый
Из тьмы забот, из смертного удела.
Как Бог; и стали руки человека
Ваяния из камня создавать,
Сначала зримым формам подражая.
Потом превосходя их так высоко,
Что мрамор стал печатью Божества.
Ключей и трав сокрытую целебность
Истолковал, - Недуг вкусил и спал.
И смерть, как сон, являться людям стала.
Он изъяснил запутанность орбит,
Разоблачил пути светил небесных,
И все сказал он - как меняет солнце
Прибежище свое в скитаньях вечных,
Какая власть чарует бледный месяц,
Когда его мечтательное око
Не смотрит на подлунные моря;
Он научил людей, как нужно править
Крылатой колесницей Океана,
И Кельт узнал Индийца. В эти дни
Воздвиглись города; чрез их колонны,
Сверкающие снежной белизной,
Повеяли ласкающие ветры,
С высот на них глядел эфир лазурный,
Вдали виднелось море голубое,
Тенистые холмы. Такие были
Дарованы услады Прометеем,
Чтоб человек имел иной удел;
И вот за это он висит и терпит
Назначенные пытки. Кто же в мире
Является владыкой темных зол,
Чумы неизлечимой, той отравы,
Которая, - лишь стоит человеку
Великое создать и поглядеть
С божественным восторгом на созданье, -
Спешит скорей клеймом его отметить
И делает скитальцем, отщепенцем,
Отверженным посмешищем земли?
Юпитер? Нет: когда, от гнева хмурясь,
Он небо сотрясал, когда противник
Его в своих цепях алмазных проклял, -
Он сам дрожал как раб. Молю, открой же,
Кто господин его? И раб ли он?
Демогоргон
Все духи - если служат злу - рабы.
Таков иль нет Юпитер, - можешь видеть.
Азия
Скажи, кого ты Богом называешь?
Демогоргон
Я говорю, как вы. Юпитер - высший
Из всех существ, которые живут.
Азия
Кому подвластен раб?
Демогоргон
Возможно ль бездне
Извергнуть сокровенность из себя!
Нет образа у истины глубокой,
Нет голоса, чтоб высказать ее.
И будет ли тебе какая польза,
Когда перед тобой весь мир открою
С его круговращением? Заставлю
Беседовать Судьбу, Удачу, Случай,
Изменчивость и Время?
Им подвластно
Все, кроме нескончаемой Любви.
Азия
Так много вопрошала я, - и в сердце
Всегда ответ такой же находила,
Как ты давал; для этих истин каждый
В себе самом найти оракул должен.
Еще одно спрошу я, и ответь,
Как мне моя душа ответ дала бы,
Когда бы знала то, о чем прошу я.
В урочный час восстанет Прометей
И будет солнцем в мире возрожденном.
Когда же этот час придет?
Демогоргон
Смотри!
Азия
Раздвинулся утес, в багряной ночи
Я вижу - быстро мчатся колесницы,
На радужных крылах несутся кони
И топчут мрак ветров; их гонят вдаль
Возницы с удивленными глазами,
С безумным взором; тот глядит назад.
Как будто враг за ним заклятый мчится,
Но сзади только - лики ярких звезд;
Другие, с лучезарными очами,
Вперед перегибаются - и жадно
Впивают ветер скорости своей,
Как будто тень, что так для них желанна,
Пред ними - тут - несется - и они
Ее сейчас обнимут - обнимают;
Их локоны блестящие струятся,
Как вспыхнувшие волосы комет
И все, легко скользя, стремятся дальше,
Все дальше.
Демогоргон
То бессмертные Часы,
О них ты вопрошала за минуту.
Один с тобою хочет говорить.
Азия
С лицом ужасным, дух один замедлил
Полет поспешный темной колесницы
Над бездною разорванных утесов.
Ты, страшный, ты, на братьев непохожий,
Скажи мне, кто ты? Дай мне знать, куда
Меня умчишь?
Дух
Я тень предназначенья,
Страшнейшего, чем этот вид ужасный.
И не зайдет еще вон та планета,
Как черный мрак, со мною восходящий,
Неумолимой ночью обоймет
Небесный трон, царя небес лишенный.
Азия
Что хочешь ты сказать?
Пантея
Тот страшный призрак
Сплывает вверх с престола своего,
Как всплыл бы над равниною морскою
Зловеще-синий дым землетрясенья,
Дыхание погибших городов.
Смотри: на колесницу он восходит.
Объяты страхом, кони понеслись.
Смотри, как путь его меж звезд небесных
Чернеет в черной ночи!
Азия
То - ответ.
Не странно ли!
Пантея
Взгляни: у края бездны
Другая колесница; в перламутре
Играет алый пламень, изменяясь
По краю этой раковины нежной,
Как кружево сквозное; юный дух,
Сидящий в ней, глядит, как дух надежды;
Улыбка голубиных глаз его
Притягивает душу; так во мраке
Лампада манит бабочек ночных.
Дух
Поспешностью молний лучистых
Пою я проворных коней,
С зарею, меж туч золотистых,
Купаю их в море огней.
Быстрота! Что сравняется с ней!
Улетим же, о дочь Океана!
Я жажду: и полночь блистает;
Боюсь: от Тифона уйдем;
И с Атласа туча не стает,
Как землю с луной обогнем.
От скитаний мы в полдень вздохнем.
Улетим же, о дочь Океана!
11. СЦЕНА ПЯТАЯ
Колесница останавливается в облаке на вершине снежной торы. Азия, Пантея и
Дух Часа.
Дух
Где рассвет и ночная прохлада,
Там был отдых всегда для коня.
Но Земля прошептала, что надо
Гнать коней с быстротою огня, -
Пусть дыхание пьют у меня!
Азия
Ты дышишь в ноздри им, но я могла бы,
Вздохнув, придать им больше быстроты.
Дух
Увы! Нельзя.
Пантея
Скажи, о Дух, откуда
Свет в облаке? Ведь солнце не взошло!
Дух
Оно взойдет сегодня только в полдень.
На небе Аполлон удержан чудом,
И этот свет, подобный легкой краске
В воде - от роз, глядящихся в фонтан,
Исходит от твоей сестры могучей.
Пантея
Да, чувствую, что...
Азия
Что с тобой, сестра?
Бледнеешь ты.
Пантея
О, как ты изменилась!
Не смею на тебя взглянуть. Не вижу,
Лишь чувствую тебя. Почти не в силах
Переносить сиянье красоты.
Я думаю, в стихиях совершилась
Благая перемена, если могут
Они терпеть присутствие твое,
Не скрытое покровом. Нереиды
Рассказывали мне, что в день, когда
Раздвинулась прозрачность океана
И ты стояла в раковине светлой,
По глади вод хрустальных уплывая,
Меж островов Эгейских, к берегам,
Что носят имя Азия, - любовью,
Внезапно засверкавшей от тебя,
Наполнился весь мир, как светом солнца,
И небо, и земля, и океан,
И темные пещеры, - до тех пор,
Пока печаль - в душе, откуда встала, -
Не создала затмения; теперь
Не я одна, твоя сестра, подруга,
Избранница, а целый мир со мной
В тебе найти сочувствие хотел бы.
Ты слышишь звуки в воздухе? То весть
Любви всех тех, в ком есть душа и голос.
Ты чувствуешь, что даже мертвый ветер
К тебе любовью страстной дышит? Чу!
(Музыка.)
Азия
Твои слова - как эхо слов его;
По нежности одним лишь им уступят.
Но всякая любовь нежна, - и та,
Что ты даешь, и та, что получаешь;
Любовь - для всех, как свет, и никогда
Ее знакомый голос не наскучит;
Как даль небес, как все хранящий воздух,
Она червя равняет с Божеством.
И кто внушит любовь, тот сладко счастлив,
Как я теперь; но кто полюбит сам,
Насколько он счастливей, после скорби,
Как скоро буду я.
Пантея
О, слушай! Духи!
Голос в воздухе, поющий
Жизни Жизнь! Любовью дышит
Воздух между губ твоих;
Счастлив тот, кто смех твой слышит.
Спрячь его в глазах своих;
Кто туда свой взгляд уронит,
В лабиринте их потонет.
Чадо Света! Твой покров
Светлых членов не скрывает;
Так завесу облаков
Блеск рассвета разрывает;
И куда бы ты ни шла,
Вкруг тебя растает мгла.
Красота твоя незрима,
Только голос внятен всем,
Ты для сердца ощутима,
Но не видима никем,
Души всех с тобой, как звенья, -
Я, погибшее виденье.
Свет Земли! Везде, где ты,
Тени, в блеске, бродят стройно,
В ореоле красоты
По ветрам идут спокойно
И погибнут, - не скорбя,
Ярко чувствуя тебя.
Азия
Моя душа, - как лебедь сонный
И как челнок завороженный,
Скользит в волнах серебряного пенья.
А ты, как ангел белоснежный,
Ладью влечешь рукою нежной,
И ветры чуть звенят, ища забвенья.
Тот звук вперед ее зовет,
И вот душа моя плывет
В реке, среди излучин длинных,
Средь гор, лесов, средь новых вод,
Среди каких-то мест пустынных.
И мне уж снится Океан,
И я плыву, за мной - туман,
И сквозь волненье,
Сквозь упоенье,
Все ярче ширится немолкнущее пенье,
И я кружусь в звенящей мгле забвенья.
Все выше мчимся мы, туда,
Где свет гармонии всегда,
Где небеса всегда прекрасны.
И нет течений, нет пути,
Но нам легко свой путь найти,
Мы чувству музыки подвластны,
И мы спешим. От лучших снов,
От Элизийских островов,
Ты мчишь ладью моих желаний
В иные сферы бытия, -
Туда, где смертная ладья
Еще не ведала скитаний, -
В тот светлый край, где все любовь.
Где чище волны, ветры тише,
Где землю, узренную вновь,
Соединим мы с тем, что всех предчувствий выше.
Покинув Старости приют,
Где льды свой блеск холодный льют,
Мы Возмужалость миновали,
И Юность, ровный океан,
Где все - улыбка, все - обман,
И детство, чуждое печали.
Сквозь Смерть и Жизнь - к иному дню,
К небесно-чистому огню, -
Чтоб вечно дали голубели!
В Эдем уютной красоты,
Где вниз глядящие цветы
Струят сиянье в колыбели, -
Где мир, где места нет борьбе,
Где жизнь не будет сном докучным,
Где тени, близкие тебе,
Блуждают по морям с напевом сладкозвучным!
12. ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
13. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Небо. - Юпитер на престоле, Фетида и другие Божества.
Юпитер
Союз, подвластный мне, - о силы неба,
Вы делите со мною власть и славу,
Ликуйте! Я отныне всемогущ.
Моей безмерной силе все подвластно,
Лишь дух людской, огнем неугасимым,
Еще горит, взметаясь к небесам,
С упреками, с сомненьем, с буйством жалоб,
С молитвой неохотной, - громоздя
Восстание, способное подрыться
Под самые основы нашей древней
Монархии, основанной на вере
И страхе, порожденном вместе с адом.
Как хлопья снега в воздухе летят,
К утесу прилипая, - так в пространстве
Бесчисленность моих проклятий людям
Пристала к ним, заставила взбираться
По скатам жизни, ранящим их ноги,
Как ранит лед лишенного сандалий, -
И все-таки они, превыше бед,
Стремятся ввысь, но час паденья близок:
Вот только что родил я чудо мира,
Дитя предназначенья, страх земли,
И ждет оно медлительного часа,
Чтоб с трона Демогоргона примчать
Чудовищную силу вечных членов,
Которой этот страшный дух владеет, -
Оно сойдет на землю и растопчет
Мятежный дух восстанья.
Ганимед,
Налей вина небесного, наполни
Как бы огнем Дедаловые чаши.
И ты, союз торжественных гармоний,
Воспрянь в цветах от пажитей небесных,
Все пейте, все, - покуда светлый нектар
В крови у вас, о Гении бессмертья,
Не поселит дух радости живой,
И шумная восторженность прорвется
В одном протяжном говоре, подобном
Напевам Элизийских бурь.
А ты,
Блестящий образ вечности, Фетида,
Взойди и сядь на трон со мною рядом,
В сиянии желания, которым
И я, и ты сливаемся в одно.
Когда кричала ты: "О всепобедный
Бог, пощади меня! Изнемогаю!
Присутствие твое - огонь палящий;
Я таю вся, как тот, кого сгубила
Отравой Нумидийская змея", -
В то самое мгновение два духа
Могучие, смешавшись, породили
Сильнейшего, чем оба; он теперь
Невоплощенный между нас витает
Невидимо; он ждет, чтобы к нему
От трона Демогоргона явилось
Живое вогогощенье! Чу! Грохочут
Среди ветров колеса из огня!
Победа! Слышу гром землетрясенья.
Победа! В быстролетной колеснице
Тот мощный дух спешит на высь Олимпа.
(Приближается колесница духа Часа. Демогоргон сходит и направляется к трону
Юпитера.)
Чудовищная форма, кто ты?
Демогоргон
Вечность.
Не спрашивай названия страшнее.
Сойди и в бездну уходи со мною.
Тебя Сатурн родил, а ты меня,
Сильнейшего, чем ты, и мы отныне
С тобою будем вместе жить во тьме.
Не трогай молний. В небе за тобою
Преемника не будет. Если ж хочешь,
С червем полураздавленным сравняйся, -
Он корчится, покуда не умрет. -
Что ж, будь червем.
Юпитер
Исчадье омерзенья!
В глубоких Титанических пещерах
Тебя я растопчу. Вот так! Ты медлишь?
Пощады, о, пощады! Нет ее!
Ни жалости, ни капли снисхожденья!
О, если б враг мой был моим судьей,
Хоть там, где он висит в горах Кавказа,
Прикованный моею долгой местью,
Не так бы он судил меня. Скажи мне,
Он кроткий, справедливый и бесстрашный,
Монарх вселенной? Кто же ты? Скажи!
Ответа нет.
Так падай же со мною.
В угрюмых зыбях гибели умчимся,
Как коршун с истощенною змеей,
Сплетенные в одном объятье схватки,
Низвергнемся в безбрежный океан,
Пусть адское жерло испустит пламя,
Пусть в эту бездну огненную рухнет
Опустошенный мир, и ты, и я,
И тот, кто побежден, и победитель,
И выброски ничтожные того,
Из-за чего была борьба.
О, горе!
Не слушают меня стихии. Вниз!
Лечу! Все ниже, ниже! Задыхаюсь!
И, словно туча, враг мой торжеством
Темнит мое падение. О, горе!
14. СЦЕНА ВТОРАЯ
Устье широкой реки на острове Атлантиде. - Океан, склонившийся около берега.
- Аполлон возле него.
Океан
Ты говоришь: он пал? Низвергнут в бездну
Под гневом победителя?
Аполлон
Да! Да!
И лишь борьба, смутившая ту сферу,
Что мне подвластна, кончилась, и звезды
Недвижные на небе задрожали, -
Как ужас глаз его кровавым светом
Все небо озарил, и так он пал
Сквозь полосы ликующего мрака
Последней вспышкой гаснущего дня,
Горящего багряной агонией
По склону неба, смятого грозой.
Океан
Он пал в туманность бездны?
Аполлон
Как орел,
Застигнутый над высями Кавказа
Взорвавшеюся тучей, в буре бьется,
И с вихрем обнимается крылами, -
И взор очей, глядевших прямо в солнце,
От блеска ярко-белых молний слепнет,
А град тяжелый бьет его, пока
Он вниз не устремится, точно камень,
Облепленный воздушным цепким льдом.
Океан
Отныне под мятежными ветрами
Поля морей, куда глядится Небо,
Не будут подниматься тяжело,
Запятнанные кровью; нет, как нивы,
Едва шумя в дыханье летних дней,
Они чуть слышно будут волноваться;
Мои потоки мирно потекут
Вокруг материков, кишащих жизнью,
Вкруг островов, исполненных блаженства;
И с тронов глянцевитых будет видно
Протею голубому, влажным нимфам,
Как будут плыть немые корабли;
Так смертные, подняв глаза, взирают
На быструю ладью небес - луну,
С наполненными светом парусами
И с рулевым - вечернею звездой,
Влекомой в быстрой зыби, по отливу
Темнеющего дня; мои валы
В скитаниях не встретят криков скорби,
Не встретят ни насилия, ни рабства,
А лики - в глубь глядящихся - цветов,
Дыхание пловучих ароматов
И сладостных напевов музыкальность,
Какая духам грезится.
Аполлон
А я
Не буду видеть темных злодеяний,
Мрачащих дух мой скорбью, как затменье
Подвластную мне сферу омрачает.
Но чу! Звенит серебряная лютня,
То юный дух на утренней звезде
Из струн воздушных гимны исторгает.
Океан
Спеши. Твои недремлющие кони
Под вечер отдохнут. Пока прощай.
Морская глубь зовет меня протяжно,
Чтоб я питал ее лазурной негой,
Что в урнах изумрудных, в преизбытке.
Скопляется у трона моего.
Смотри, из волн зеленых Нереиды
Возносят по теченью, как по ветру,
Волнующихся членов красоту,
Приподняты их руки к волосам,
Украшенным гирляндами растений,
Морскими звездоносными цветами,
Они спешат приветствовать восторг
Своей сестры могучей.
(Слышен звук волн.)
Это - море
Спокойной неги жаждет. Подожди же,
Чудовище. Иду! Прощай.
Аполлон
Прощай.
15. СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Кавказ. - Прометей, Геркулес, Иона, Земля, Духи, Азия и Пантея несутся в
колеснице вместе с Духом Часа.
Геркулес освобождает Прометея; Прометей сходит вниз.
Геркулес
Славнейший в царстве духов! Так должна
Служить, как раб, властительная сила
Пред мудростью, пред долгою любовью
Пред мужеством, - перед тобой, в чьем сердце
Всех этих светлых качеств совершенство.
Прометей
Твои слова желанней для меня,
Чем самая свобода, о которой
Так долго, так мучительно мечтал я.
Внемлите мне - ты, Азия моя,
Свет жизни, тень неузренного солнца,
Вы, сестры-нимфы, сделавшие мне
Года жестоких пыток сном чудесным,
Любовью вашей скрашенным навек, -
Отныне мы не будем разлучаться.
Здесь есть пещера; вся она кругом
Обвита сетью вьющихся растений,
Семьей цветов, - преградою для дня;
Мерцает пот отливом изумруда,
Звучит фонтан, как песни пробужденья;
С изогнутого верха сходят вниз,
Как серебро, как снег, как бриллианты,
Холодные спирали, слезы гор,
Струят вокруг неверное сиянье;
И слышен здесь всегда подвижный воздух,
От дерева он к дереву спешит,
С листа на лист; тот рокот - вне пещеры;
И слышно пенье птиц, жужжанье пчел;
Повсюду видны мшистые сиденья,
И камни стен украшены травой,
Продолговатой, сочной; здесь мы будем
В жилище невзыскательном сидеть,
Беседовать о времени, о мире,
О том, как в нем приливы и отливы
Проходят целым рядом перемен,
Меж тем как мы от века неизменны, -
О том, как человека уберечь
От уз его изменчивости вечной.
Вздохнете вы, и я вам улыбнусь,
А ты, Иона, слух наш зачаруешь,
Припомнив звуки музыки морской, -
Пока из глаз моих не брызнут слезы,
Чтоб вы улыбкой стерли их опять.
Переплетем лучи, цветы и почки,
Сплетем из повседневности узоры,
Нежданные по странности своей,
Как то доступно детям человека
В рассвете их невинности; мы будем
Упорством слов любви и жадных взглядов
Искать сокрытых мыслей, восходя
От светлого к тому, в чем больше света,
И, точно лютни, тронутые в бурю
Воздушным поцелуем, создадим
Все новых-новых звуков гармоничность,
Из сладостных различий без вражды;
Со всех концов небес примчатся с ветром, -
Как пчелы, что с цветов воздушных Энны
Летят к своим знакомым островам,
Домам в Химере, - отзвуки людские,
Почти неслышный тихий вздох любви,
И горестное слово состраданья,
И музыка, сердечной жизни эхо,
И все, чем человек, теперь свободный,
Смягчается и делается лучшим;
Красивые видения, - сперва
Туманные, блистательные позже.
Как ум, в который брошены лучи
От тесного объятья с красотою, -
Прибудут к нам: бессмертное потомство,
Чьи светлые родители - Ваянье,
И Живопись, и сказочный восторг
Поэзии, и многие искусства,
Что в эти дни неведомы мечте,
Но будут ей открыты; рой видений,
Призывы, откровения того,
Чем будет человек, - восторг предчувствий,
Связующих зиждительной любовью
Людей и нас, - те призраки и звуки,
Что быстро изменяются кругом,
Становятся прекрасней и нежнее,
В то время как добро сильней растет
Среди людей, бегущих от ошибок.
Таких-то чар исполнена пещера
И все вокруг нее.
(Обращаясь к Духу Часа.)
Прекрасный Дух,
Еще одно сверши предназначенье.
Дай раковину светлую, Иона,
Которую из моря взял Протей
Для Азии, как свадебный подарок:
Дыша в нее, он вызовет в ней голос,
Тобою скрытый в травах под скалой.
Иона
Желанный Час, из всех Часов избранник,
Вот раковина тайная, возьми;
Играют в ней мистические краски,
Лазурь, бледнея, чистым серебром
Ее живит и нежно одевает:
Неправда ли, она как тот напев,
Что дремлет в ней, мечтою убаюкан?
Дух
Да, в водах Океана нет другой,
Чтоб с ней могла сравниться; в ней, конечно,
Сокрыт напев - и сладостный, и странный.
Прометей
Спеши, лети над сонмом городов,
Пусть кони ветроногие обгонят
Стремительное солнце, вкруг земли
Свершающее путь; буди повсюду
Горящий воздух; в раковине светлой
Могучесть звуков скрытых воззови, -
На этот гром Земля ответит эхом,
Потом вернись и будешь вместе с нами
В пещере жить. А ты, о Мать-Земля -
Земля
Я слышу, слышу уст родных дыханье,
Твое прикосновение доходит
До центра бриллиантового мрака,
Что бьется в нервах мраморных моих.
О жизнь! О радость! Чувствую дыханье
Бессмертно-молодое! Вкруг меня
Как будто мчатся огненные стрелы.
Отныне в лоне ласковом моем
Все детища мои, растенья, рыбы,
Животные, и птицы, и семья
Ползучих форм и бабочек цветистых,
Летающих на радужных крылах,
И призраки людские, что отраву
В груди моей увядшей находили, -
Теперь взамену яда горьких мук
Найдут иную сладостную пищу;
Все будут для меня - как антилопы,
Рожденные одной красивой самкой,
Все будут нежно-чистыми, как снег,
И быстрыми, как ветер беспокойный,
Питаемый шумящею рекой
Средь белых лилий; сон мой будет реять
Росистыми туманами над миром, -
Бальзам для всех, кто дышит в царстве звезд;
Цветы, свернув листки свои во мраке,
Найдут во сне таинственные краски,
Что раньше им не грезились; а люди
И звери, в сладкой неге снов ночных,
Для зреющего дня найдут блаженство
Нетронутых, нерасточенных сил;
И будет смерть - объятием последним
Той матери, что жизнь дала ребенку
И шепчет: "Милый, будь со мной всегда".
Азия
Зачем ты вспоминаешь имя смерти?
Скажи, родная, тот, кто умирает,
Перестает глядеть, дышать, любить?
Земля
Могу ли я ответить? Ты бессмертна,
А эта речь понятна только тем,
Кто мертвое хранит молчанье, мертвый;
Смерть есть покров, который в царстве жизни
Зовется жизнью: если ж тот, кто жил,
Уснет навек, - покров пред ним приподнят;
А между тем в разнообразье нежном,
Проходят смены осени, зимы,
Весны и лета; радугой обвиты,
Спешат дожди, воздушно шепчут ветры,
И стрелы метеоров голубых
Пронизывают ночь, и солнце светит
Всезрящим, вечно творческим огнем,
И льется влажный блеск спокойствий лунных;
Влияния зиждительные всюду,
В лесах, в полях и даже в глубине
Пустынных гор, лелеющих растенья.
Но слушай! Есть пещера, где мой дух
Изнемогал от горести безумной,
Дыша твоим мученьем, - и другие,
Дышавшие тем воздухом со мной,
Испытывали также бред безумья:
Построив храм, воздвигли в нем оракул
И множество кочующих народов
К войне междоусобной подстрекнули;
Теперь в местах, где реял дух вражды,
Вздыхает дуновение фиалок,
Сиянье безмятежное поит
Прозрачный воздух злостью чудесной;
Живут леса, уклоны гор; змеится
Зеленый виноград; плетет узоры
Причудливый, замысловатый плющ;
Цветы - в бутонах, в пышности расцвета,
С увядшим благовонием - вздыхают,
Звездятся в ветре вспышками цветными;
Висят плоды округло-золотые
В своих родных зеленых небесах,
Среди листов с их тканью тонких жилок;
Среди стеблей янтарных дышат чащи
Пурпуровых цветов, блестя росою,
Напитком духов; с шепотом о счастье
Кругом чуть веют крылья снов полдневных,
Блаженных, потому что с нами - ты.
Иди в свою заветную пещеру.
Явись! Восстань!
(Дух появляется в образе крылатого ребенка.)
Мой факельщик воздушный,
Он в древности светильник погасил,
Чтоб в те глаза смотреть, откуда снова
Достал огня сверкающей любви,
В твои глаза, о дочь моя, в которых
Действительно горит огонь лучистый.
Беги вперед, шалун, веди собранье
Все дальше, за Вакхическую Нису,
Пристанище Менад, - за выси Инда
С подвластной свитой рек, топчи потоки
Извилистых ручьев, топчи озера
Своими неустанными ногами, -
Иди туда, туда, где мирный дол,
К стремнине зеленеющей, где дремлет
На глади неподвижного прудка,
Среди кристальной влаги, образ храма,
Стоящего в прозрачной высоте,
С отчетливою стройностью узоров
Колонн и архитрава и с похожей
На пальму капителью, с целым роем
Праксителевых форм, созданий мысли,
Чьи мраморные кроткие улыбки
Притихший воздух вечно наполняют
Бессмертием немеркнущей любви.
Тот храм теперь покинут, но когда-то
Твое носил он имя, Прометей;
Там юноши в пылу соревнованья
Сквозь мрак священный в честь твою несли
Твою эмблему - светоч; вместе с ними
Другие проносили тот же факел,
Светильник упования, сквозь жизнь
Идя в могилу, - как и ты победно
Пронес его сквозь тьму тысячелетий
К далекой цели Времени. Прощай.
Иди в тот храм, иди к своей пещере!
16. СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
ее. - На заднем фоне пещера. - Прометей, Азия, Пантея, Иона и Дух Земли.
Иона
Сестра! Но это что-то неземное!
Как он легко над листьями скользит!
Над головой его горит сиянье.
Какая-то зеленая звезда;
Сплетаются с воздушными кудрями,
Как пряди изумрудные, лучи;
Он движется, и вслед за ним на землю
Ложатся пятна снега. Кто б он был?
Пантея
Прозрачно-нежный дух, ведущий землю
Сквозь небо. С многочисленных созвездий
Издалека он виден всем, и нет
Другой планеты более прекрасной;
Порою он плывет вдоль пены моря,
Проносится на облаке туманном,
Блуждает по полям и городам,
Покуда люди спят; он бродит всюду,
На высях гор, по водам рек широких,
Средь зелени пустынь, людьми забытых, -
Всему дивясь, что видит пред собой.
Когда еще не царствовал Юпитер,
Он Азию любил, и каждый час,
Когда освобождался от скитаний,
Он с нею был, чтоб пить в ее глазах
Лучистое и влажное мерцанье.
Ребячески он с ней болтал о том,
Что видел, что узнал, а знал он много,
Хотя о всем по-детски говорил.
И так как он не знал - и я не знаю, -
Откуда он, всегда он звал ее:
"О мать моя!"
Дух Земли (бежит к Азии)
О мать моя родная!
Могу ли я беседовать с тобою?
Прильнуть глазами к ласковым рукам,
Когда от счастья взоры утомятся?
И близ тебя резвиться в долгий полдень,
Когда в безмолвном мире нет работы?
Азия
Люблю тебя, о милый, нежный мой,
Теперь всегда тебя ласкать я буду;
Скажи мне, чт_о_ ты видел: речь твоя
Была утехой, будет наслажденьем.
Дух Земли
О мать моя, я сделался умнее,
Хоть в этот день ребенок быть не может
Таким, как ты, - и умным и счастливым.
Ты знаешь, змеи, жабы, червяки,
И хищные животные, и ветви,
Тяжелые от ягод смертоносных,
Всегда преградой были для меня,
Когда скитался я в зеленом мире.
Ты знаешь, что в жилищах человека
Меня пугали грубые черты,
Вражда холодных взглядов, гневность, гордость.
Надменная походка, ложь улыбок,
Невежество, влюбленное в себя,
С усмешкою тупой, - и столько масок.
Которыми дурная мысль скрывает
Прекрасное создание, - кого
Мы, духи, называем человеком;
И женщины, - противнее, чем все,
Когда не так они, как ты, свободны,
Когда не так они чистосердечны, -
Такую боль мне в сердце поселяли,
Что мимо проходить я не решался,
Хотя я был незрим, они же спали;
И вот, последний раз, мой путь лежал
Сквозь город многолюдный, к чаще леса,
К холмам, вокруг него сплетенным цепью;
Дремал у входа в город часовой;
Как вдруг раздался возглас, крик призывный, -
И башни в лунном свете задрожали:
То был призыв могучий, нежный, долгий,
Он кончиться как будто не хотел;
Вскочив с постелей, граждане сбежались,
Дивясь, они глядели в Небеса,
А музыка гремела и гремела;
Я спрятался в фонтан, в тенистом сквере,
Лежал, как отражение луны,
Под зеленью листов, на зыбкой влаге,
И вскоре все людские выраженья,
Пугавшие меня, проплыли мимо
По воздуху бледнеющей толпой.
Развеялись, растаяли, исчезли;
И те, кого покинули они,
Виденьями пленительными стали,
Ниспала с них обманчивая внешность;
Приветствуя друг друга с восхищеньем,
Все спать пошли; когда же свет зари
Забрезжился, - не можешь ты представить, -
Вдруг змеи, саламандры и лягушки,
Немного изменивши вид и цвет,
Красивы стали; все преобразилось;
В вещах дурное сгладилось; и вот
Взглянул я вниз на озеро и вижу -
К воде склонился куст, переплетенный
С ветвями белладонны: на ветвях
Уселись два лазурных зимородка
И быстрыми движениями клюва
Счищали гроздья светлых ягод амбры,
Их образы виднелись в глади вод,
Как в небе, видя всюду перемены,
Счастливые, мы встретились опять,
И в этой новой встрече - верх блаженства.
Азия
И больше мы не будем разлучаться,
Пока твоя стыдливая сестра,
Ведущая непостоянный месяц -
Холодную луну, - не взглянет с лаской
На более горячее светило,
И сердце у нее, как снег, растает,
Чтоб в свете вешних дней тебя любить.
Дух Земли
Не так ли, как ты любишь Прометея?
Азия
Молчи, проказник. Что ты понимаешь?
Ты думаешь, взирая друг на друга,
Вы можете самих себя умножить,
Огнями напоить подлунный воздух?
Дух Земли
Нет, мать моя, пока моя сестра
Светильник свой на небе оправляет,
Идти впотьмах мне трудно.
Азия
Тсс! Гляди!
(Дух Часа входит.)
Прометей
Мы чувствуем, чт_о_ видел ты, и слышим,
Но все же говори.
Дух Часа
Как только звук,
Обнявший громом землю с небесами,
Умолк, - свершилась в мире перемена.
Свет солнца вездесущий, тонкий воздух
Таинственно везде преобразились,
Как будто в них растаял дух любви
И слил их с миром в сладостном объятье.
Острее стало зрение мое,
Я мог взглянуть в святилища вселенной;
Отдавшись вихрю, вниз поплыл я быстро,
Ленивыми крылами развевая
Прозрачный воздух; кони отыскали
На солнце место, где они родились,
И там отныне будут жить, питаясь
Цветками из растущего огня.
Там встану я с своею колесницей,
Похожей на луну, увижу в храме
Пленительные Фидиевы тени -
Тебя, себя, и Азию с Землей,
И вас, о нимфы нежные, - глядящих
На ту любовь, что в наших душах блещет;
Тот храм воскреснет в память перемен,
Вздымаясь на двенадцати колоннах,
Глядя открыто в зеркало небес
Немым собором, с фресками-цветами;
И змеи-амфисбены...
Но увы!
Увлекшись, ничего не говорю я
О том, что вы хотели бы узнать.
Как я сказал, я плыл к земле, и было
До боли сладко двигаться и жить.
Скитаясь по жилищам человека,
Я был разочарован, не увидев
Таких же полновластных перемен,
Какие ощутил я в мире внешнем.
Но это продолжалось только миг.
Увидел я, что больше нет насилий,
Тиранов нет, и нет их тронов больше,
Как духи, люди были меж собой,
Свободные; презрение, и ужас,
И ненависть, и самоуниженье
Во взорах человеческих погасли,
Где прежде в страшный приговор сплетались,
Как надпись на стене у входа в ад:
"Кто в эту дверь вошел, оставь надежду!"
Никто не трепетал, никто не хмурил
Очей угрюмых; с острым чувством страха
Никто не должен был смотреть другому
В холодные глаза и быть игрушкой
В руках тиранов, гонящих раба
Безжалостно, покуда не падет он,
Как загнанная лошадь; я не видел,
Чтоб кто-нибудь с усмешкой спутал правду,
Храня в своей душе отраву лжи;
Никто огня любви, огня надежды
В своем остывшем сердце не топтал,
Чтобы потом, с изношенной душою,
Среди людей влачиться, как вампир,
Внося во все своей души заразу:
Никто не говорил холодным, общим,
Лишенным содержанья языком,
Твердящим нет на голос утвержденья,
Звучащий в сердце; женщины глядели
Открыто, кротко, с нежной красотою,
Как небо, всех ласкающее светом, -
Свободные от всех обычных зол,
Изящные блистательные тени,
Они легко скользили по земле,
Беседуя о мудрости, что прежде
Им даже и не снилась, - видя чувства,
Которых раньше так они боялись, -
Сливаясь с тем, на что дерзнуть не смели,
И землю обращая в небеса;
Исчезли ревность, зависть, вероломство
И ложный стыд, торчащий из всего,
Что портило восторг любви - забвенье.
Суды и тюрьмы, все, что было в них,
Все, что их спертым воздухом дышало,
Орудья пыток, цепи, и мечи,
И скипетры, и троны, и тиары,
Тома холодных, жестких размышлений,
Как варварские глыбы, громоздились,
Как тень того, чего уж больше нет, -
Чудовищные образы, что смотрят
С бессмертных обелисков, поднимаясь
Над пышными гробницами, дворцами
Тех, кто завоевал их, - ряд эмблем,
Намек на то, что прежде было страхом, -
Видения, противные - и богу,
И сердцу человека; в разных формах
Они служили диким воплощеньем
Юпитера, - мучителя миров, -
Народности, окованные страхом,
Склонялись перед ними, как рабы,
С разбитым сердцем, с горькими слезами,
С мольбою, оскверненной грязью лести -
Тому, к кому они питали страх;
Теперь во прахе идолы; распались:
Разорван тот раскрашенный покров,
Что в дни былые жизнью назывался
И был изображением небрежным
Людских закоренелых заблуждений;
Упала маска гнусная; отныне
Повсюду будет вольным человек,
Брат будет равен брату, все преграды
Исчезли меж людьми; племен, народов,
Сословий больше нет; в одно все слились,
И каждый полновластен над собой;
Настала мудрость, кротость, справедливость;
Душа людская страсти не забудет,
Но в ней не будет мрака преступленья,
И только смерть, изменчивость и случай
Останутся последнею границей,
Последним слабым гнетом над движеньем
Души людской, летящей в небеса, -
Туда, где высший лик звезды блистает
В пределах напряженной пустоты.
17. ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Сцена. - Часть леса вблизи пещеры Прометея. - Пантея и Иона спят; в течение
первой песни они постепенно пробуждаются.
Голос незримых духов
Звезды, бледнея, ушли,
Свет их потух;
Солнце вдали,
Их быстрый пастух,
В выси голубой
Блеском своим
Гонит стада их домой, -
Встает в глубине рассвета,
Метеоры гаснут за ним
В волнах голубого света,
И близкие звезды к далекой звезде
Спешат, отдаваясь предутренним играм,
Толпятся, как лани пред тигром.
Но где же вы? Где?
Длинный ряд темных форм и теней смутно проходит с пением.
Идем мы к забвенью,
Несем к погребенью
Отца отошедших годов;
Уносим мы в вечность
Времен бесконечность,
Мы тени погибших Часов!
Не зеленью тиса,
Не сном кипариса,
А мрачностью мертвых цветов, -
Не светлой росою, -
Почтите слезою
Царя отошедших Часов!
Скорее, скорее!
Как тени, бледнея,
Бегут пред сиянием дня,
Небесной пустыней,
Бездонной и синей,
Развеются в брызгах огня, -
Так пеной мы таем,
Бежим, пропадаем
Пред чадами лучшего дня;
И ветры за нами
Чуть плещут крылами,
Чуть плещут, крылами звеня!
Иона
Кто там шествует толпой?
Пантея
То минувшие Часы
Мчатся длинною тропой
В свете гаснущей росы.
Иона
Где же все они?
Пантея
Ушли.
Вон уж там, вдали, вдали,
Обогнали молний свет, -
Лишь сказали мы, их нет.
Иона
Ушли, но куда? К Небесам? Или к морю огромному?
Пантея
Ушли навсегда к невозвратному, к мертвому, к темному.
Голос незримых духов
Сбираются тучи и тают,
И звездные росы блистают,
Редеет туман,
Высоты безмолвны,
Встал Океан,
Пляшут шумящие волны;
В синей воде
Рождается грохот,
Панический хохот.
Но где же вы? Где?
Бессмертные сосны-громады
Поют вековые баллады;
Их голос могуч,
Звенят их вершины;
Плещется ключ,
Музыке внемлют долины,
Радость везде,
В восторге истомы
Рождаются громы.
Но где же вы? Где?
Иона
Кто они?
Пантея
Где они?
Полухор Часов
Заклятия духов Земли и Лазури
Порвали узорное кружево сна;
Мы спали глубоко в дыхании бури.
Голос
Глубоко?
Полухор второй
Глубоко: где спит глубина.
Полухор первый
Над нами во мраке склонялись виденья,
Бежали столетья, враждою полны,
И мы открывали глаза на мгновенье,
Чтоб встретиться с правдой -
Полухор второй
Страшнее, чем сны.
Полухор первый
Любовь позвала нас, и мы задрожали.
Внимали мы лютне Надежды во сне,
И, веянье Власти услышав, бежали -
Полухор второй
Как утром волна убегает к волне.
Хор
Носитесь, кружитесь по склонам зефира,
Пронзайте напевом немой небосвод,
Чтоб день торопливый не скрылся из мира
В пещере полночной, за дымкою вод.
Когда-то Часы беспощадной толпою,
Голодные, гнали испуганный день;
Теперь он не будет долиной, ночною
Бежать, как бежит полумертвый олень.
Сплетем же, сплетем полнотою певучей
И песни и пляски в живое звено,
Чтоб духи блаженства, как радуга с тучей,
С Часами сливались.
Голос
Сливались в одно.
Пантея
Толпятся Духи разума людского,
Закутаны, как в светлую одежду,
В гармонию напевов неземных!
Хор Духов
В восторге своем
Мы пляшем, поем,
И дикие вихри свистят;
Так с птичьей толпой
Над бездной морской
Летучие рыбы летят.
Хор Часов
Откуда вы мчитесь? Безумен ваш взгляд!
На ваших сандалиях искры горят,
Стремительны крылья, как мысли полет,
Во взорах любовь никогда не умрет!
Хор Духов
Из людского ума,
Где сгущалася тьма,
Где была слепота без просвета;
Там растаял туман,
Там теперь океан,
Небеса безграничного света.
Из глубоких пучин,
Где лишь свет - властелин,
Где дворцы и пещеры - хрустальны,
Где с воздушных высот
Вьется Дум хоровод,
Где Часы навсегда беспечальны.
Из немых уголков,
Где в прозрачный альков
Никогда не заглянут измены;
Из лазурной тиши,
Где улыбки Души
Зачаруют, как песня сирены.
Где Поэзии свет,
Где Скульптуры привет,
Где Наука, вздохнув от усилья,
Ключевою водой
И росой молодой
Освежает Дедаловы крылья.
За годами года
Нам грозила беда,
И с тоскою мы ждали блаженства,
Но в траве островов
Было мало цветов,
Полумертвых цветов совершенства.
А теперь наш полет
Человеческий род
Орошает бальзамом участья,
И любовь из всего
Создает торжество,
Создает Элизийское счастье.
Хор Духов и Часов
Сплетемте ж узоры мелодий певучих;
С небесных глубин, от пределов земли,
Придите, о Духи восторгов могучих,
Чтоб песни и пляски устать не могли;
Как дождь между молний проворных и жгучих,
Мы будем блистать в золотистой пыли,
Мы будем как звуки поющего грома,
Как волны, как тысячи брызг водоема.
Хор Духов
Мы закрытую дверь
Отомкнули теперь,
Мы свободны, свободны, как птицы;
По высотам летим,
За звездою следим,
Догоняем сверканье зарницы.
Мы уходим за грань;
Многозвездную ткань
Разрываем в бездонной лазури;
Смерть, и Хаос, и Ночь
Устремляются прочь,
Как туман от грохочущей бури.
Наш могучий полет
Всем Дыханье дает,
И Любовь улыбается Неге;
Звезд играющий рой,
Свет и Воздух с Землей
Сочетаются в огненном беге.
В пустоте мы поем
И чертог создаем,
Будет Мудрость царить в нем, светлея;
Возрожденья хотим,
Новый мир создадим,
Назовем его сном Прометея.
Хор Часов
Рассыпьте, как жемчуг, гармонию слов,
Одни оставайтесь, умчитесь другие;
Полухор первый
Нас манит за небо, за ткань облаков;
Полухор второй
Нас держат, к нам ластятся чары земные;
Полухор первый
Мы быстры, мы дики, свободны во всем,
Мы новую землю мечтой создаем,
У неба не просим ответа;
Полухор второй
Мы шествуем тихим и ясным путем,
И Ночь обгоняем, и День мы ведем,
Мы - Гении чистого света;
Полухор первый
Мы вьемся, поем, - и являются сном
Деревья, и звери, и тучи кругом,
И в хаосе дышат виденья;
Полухор второй
Мы вьемся вокруг океанов земли,
И горы, как тени, под нами легли, -
Созвучия нашего пенья.
Хор Часов и Духов
Рассыпьте, как жемчуг, гармонию слов,
Одни оставайтесь, умчитесь другие;
Для нежной любви мы сплетаем покров,
Мы всюду несем откровения снов,
Несем облака дождевые.
Пантея
Они ушли!
Иона
Но разве ты не слышишь,
Как дышит сладость нежности минувшей?
Пантея
О, слышу! Так зеленые холмы
Смеются миллионом светлых капель,
Когда гроза, промчавшись, отзвучит.
Иона
И вновь, пока беседа наша длится,
Кругом встают иные сочетанья
Певучих звуков.
Пантея
То напев чудесный.
То музыка грохочущего мира,
Летящего по воздуху немому
И в ветре зажигающего звуки
Эоловых мелодий.
Иона
Слушай, слушай!
Еще звучат стихающие звуки,
Пронзительно-сребристые напевы,
Чаруют душу, с чувствами живут
Одним созвучьем братским, точно звезды,
Что в воздухе зимы кристальной светят,
Глядя на лик свой в зеркале морей,
Пантея
Но видишь, там, среди ветвей нависших,
Раздвинулись прогалины в лесу,
Средь мхов густых, с фиалками сплетенных,
Один ручей раскинул два теченья,
И два ключа спешат, как две сестры,
Чтоб встретиться с улыбкой после вздохов.
Там два виденья в блеске непонятном
Плывут в волнах магических мелодий,
Что все звончей, настойчивей звучат
Во мгле земли в безветрии лазури.
Иона
Я вижу, колесница быстро мчится,
Как та ладья тончайшая, в которой
По тающим волнам глубокой ночи
Мать месяцев уносится на Запад,
Когда встает от междулунных снов,
Обвеянных покровом нежной дымки.
И темные холмы, леса, долины
Отчетливо из этой мглы растут,
Как тени в светлом зеркале у мага;
Ее колеса - тучи золотые,
Подобные громадам разноцветным,
Что гении громов молниеносных
Над морем озаренным громоздят
В тот час, как солнце ринется за волны;
Как будто ветром внутренним гонимы,
Они растут, и катятся, и блещут;
Внутри сидит крылатое дитя,
Его лицо блистает белизною
Нетронутого снега; перья крыльев -
Как пух мороза в солнечных лучах;
Сквозь складки перламутровой одежды
Воздушно-белой дышит красота
Лучисто-белых членов; кудри - белы,
Как белый свет, рассыпанный по струнам,
Но взор двух глаз - два неба влажной тьмы,
Как будто Божество туда излилось,
Как буря изливается из туч,
И стрельчатых ресниц густые тени
Холодный светлый воздух умягчают;
В руке того крылатого дитяти -
Дрожащий лунный луч; с его конца,
Как кормчий, сходит правящая сила,
Ведя по тучам эту колесницу,
Меж тем как тучи мчатся над травой,
Над царством волн, цветов, и будят звуки
Нежней, чем звон поющего дождя.
Пантея
А из другой прогалины стремится,
С гармонией кружащихся циклонов,
Иная сфера, - сотни тысяч сфер
Как будто в ней вращаются, - кристаллы
Могли бы с ней по плотности сравниться,
Но сквозь нее, как сквозь простор пустой,
Плывет сиянье, музыка: я вижу,
Как тысячи кругов, один в другом,
Один легко летящий из другого,
Сплетаются, пурпурно-золотые,
Лазурные, играющие светом.
То белым, то зеленым; сфера в сфере;
И каждое пространство между ними
Населено нежданными тенями,
Какие снятся духам в глубине
Безжизненных просторов, чуждых света;
Но каждая из тех теней прозрачна,
И все они вращаются, кружатся,
В богатстве направлений разнородных,
На тысяче незримых тонких осей,
И с силой быстроты, в себе самой
Рождающей и гибель и начало,
Настойчиво, торжественно стремятся,
И смешанностью звуков зажигают
Разумность слов, безумие напевов;
Вращением могучим сложный шар,
Как жерновом, захватывает воды
Блестящего ручья, дробит их мелко,
Из них лазурный делает туман -
На свет похожей тонкости стихийной;
И дикий аромат лесных цветов,
Богатство песен воздуха, деревьев,
Живых стеблей, листов переплетенных,
С их светом переливно-изумрудным,
Вкруг этой напряженной быстроты,
В себе самой преграду находящей,
Сливаются легко в одну воздушность,
Где тонут чувства. В самом центре шара,
Склонясь на алебастровые руки,
Свернувши крылья, кудри разметав,
Забылся Дух Земли в дремоте сладкой,
Усталое и нежное дитя,
Едва лепечут маленькие губы,
В неверном свете собственных улыбок,
И чудится, что шепчет он о том,
Что любит в сновидении.
Иона
Он только
Гармонии всей сферы подражает.
Пантея
С его чела звезда струит лучи,
Подобные мечам огнисто-синим
И копьям золотым, переплетенным
С листами кроткой мирты - символ мира
Земли и неба, слитых воедино, -
Огромные лучи, как будто спицы
Колес незримых, - кружатся они
С круженьем сферы; молнии трепещут,
Летят, бегут, пространство заполняют,
Здесь косвенны они, а там отвесны,
Огнем пронзают сумрачную почву,
И грудь земли разоблачает тайны;
Виднеются без счета рудники,
В них слитки золотые, бриллианты,
Игра камней невиданных, бесценных,
Пещеры на столбах из хрусталя,
С отделкой из серебряных растений,
Бездонные колодцы из огня:
Ключи прозрачной влажности, кормильцы
Своих детей - морей необозримых,
Сплетающих свои пары в узоры -
Царям земли, вершинам гор, покрытым
Воздушностью нетронутых снегов,
Одеждою из царских горностаев;
Лучи горят, и в блеске их встают
Умерших циклов скорбные руины;
Вон якори, обломки кораблей;
Вон доски, превратившиеся в мрамор;
Колчаны, шлемы, копья: ряд щитов,
С верхушками - как голова Горгоны;
Украшенные режущей косою
Военные повозки; целый мир
Знамен, трофеев, битвенных животных,
Вкруг чьей толпы смеялась смерть; эмблемы
Погибшие умерших разрушений;
Развалина в развалине! Обломки
Обширных населенных городов,
Чьи жители, засыпанные прахом,
Когда-то были, двигались и жили
Толпой нечеловеческой, хоть смертной;
Лежат изображенья страшных дел,
Раскинуты их грубые скелеты,
Их статуи, их капиша, дома;
Объятые седым уничтоженьем,
Чудовищные формы, друг на друге,
Друг другом сжаты, стиснуты, разбиты,
В угрюмой, беспощадной глубине;
Другие сверху видятся скелеты
Крылатых и неведомых существ,
Скелеты рыб, что были островами
Подвижной чешуи, - цепей когтистых,
Гигантских змей, - одни из них свились
Вкруг черных скал, - другие, в смертных муках
Своею извивающейся мощью
Испепелив железные утесы,
Застыли в грудах праха; в высоте
Виднеются зубчатый аллигатор
И землю потрясавший бегемот:
Среди зверей они царями были
И, точно черви в летний день на трупе,
Плодились в вязком иле, размножались
На берегах, средь исполинских трав,
До той поры, когда потоп, сорвавшись
Со свода голубого, задушил их
Одеждою текучей, между тем как,
Раскинув пасть, они пугали воздух
Пронзительным, протяжно-диким воплем,
Иль, может быть, до той поры, когда
Промчался Бог какой-нибудь по небу,
На огненной комете пролетел
И крикнул: "Да не будет их!" - И вот уж,
Как этих слов, их в мире больше нет.
Земля
Восторг, безумье, счастье, торжество!
Безбрежен блеск блаженства моего!
Я вся горю, дрожу от исступленья!
Во мне для муки места нет,
Меня, как тучу, обнял свет,
Уносит бури дуновенье.
Луна
О счастливая сфера земли,
Брат, спокойно бегущий вдали,
От тебя устремляется Дух из огня,
Он певуч, он могуч, он, подобно ручью,
Проникает в замерзшую сферу мою,
Он проходит, любя, и дыша, и звеня,
Сквозь меня, сквозь меня!
Земля
Мои пещеры, долы, склоны гор,
Мои ключи, бегущие в простор,
Грохочут победительностью смеха;
Вулканы вторят им, горя,
Пустыни, тучи и меря
Им шлют хохочущее эхо.
Они кричат: Проклятие всегда
Пугало нас; нам грезилась беда,
Зловещая угроза разрушенья,
Земля дрожала, и над ней
Из туч свергался дождь камней,
Живому нес уничтоженье.
Чума плыла везде, во все концы,
Соборы, обелиски, и дворцы,
И сонмы гор, окутанных лавиной,
Листы, прильнувшие к ветвям,
Леса, подобные морям,
Казались мертвенной трясиной.
О, счастье! Уничтоженьем зло
Исчерпано; растаяло; прошло;
Все выпито, как стадом ключ в пустыне;
И небеса уже не те,
И в беспредельной пустоте
Любовь - любовь горит отныне.
Луна
Снега на моих помертвелых горах
Превратились в ручьи говорящие,
Мои океаны сверкают в лучах,
Гремят, как напевы звенящие.
Дух загорелся в груди у меня,
Что-то рождается, нежно звеня,
Дух твой, согретый в кипучем огне,
Дышит на мне, -
На мне!
В равнинах моих вырастают цветы,
И зеленые стебли качаются,
В лучах изумрудных твоей красоты
Влюбленные тени встречаются.
Музыкой дышит мой воздух живой,
Море колышет простор голубой,
Тучи, растаяв, сгущаются вновь,
Это любовь, -
Любовь!
Земля
Все камни, весь гранит проникнут ей,
Узлы глубоких спутанных корней,
Листы, что чуть трепещут на вершинах;
Она проносится в ветрах,
Живет в забытых мертвецах,
В никем не знаемых долинах.
И как гроза из облачной тюрьмы
Гремит, встает, взрывается из тьмы, -
Болото мысли, спавшее от века,
Огнем любви возмущено,
И страх с тоскою заодно
Бегут, бегут от человека.
Многосторонним зеркалом он был
И столько отражений извратил;
Теперь любовь не смята в нем обманом,
Теперь душа с душой людской,
Как небо с бездною морской,
Горят единым океаном.
Ребенок зачумленный так идет
За зверем заболевшим, все вперед,
К расщелине, где ключ целебный блещет,
И возвращается домой,
Здоровый, розовый, живой,
И мать рыдает и трепещет.
Теперь душа людей слилась в одно
Любви и мысли мощное звено
И властвует над сонмом сил природных,
Как солнце в бездне голубой
Царем блистает над толпой
Планет и всех светил свободных.
Из многих душ единый дух возник,
В себе самом всему нашел родник,
В нем все течет, сливаясь на просторе.
Как все потоки, все ручьи
Несут течения свои
В неисчерпаемое море.
Обычных дел знакомая семья
Живет в зеленой роще бытия,
И новые в них краски заблистали;
Никто не думал никогда,
Чтоб скорбь и тягости труда
Когда-нибудь так легки стали.
Людская воля, страсти, мрак забот
Слились, преображенные, и вот
Корабль крылатый мчится океаном,
Любовь на нем, как рулевой,
Волна звучит, растет прибой
И манит к новым диким странам.
Все в мире признает людскую власть,
На мраморе запечатлелась страсть.
И в красках спят людских умов мечтанья,
Из светлых нитей - для детей -
Сплетают руки матерей
Живые ткани одеянья.
Людской язык - Орфический напев,
И мысли внемлют звукам, присмирев,
Растут по зову стройных заклинаний,
И гром из дальних облаков
Гремит в ответ на звучный зов
И ждет послушно приказаний.
И взором человека сочтены
Все звезды многозвездной глубины,
Они идут покорными стадами;
И бездна к небу говорит:
"И твой, и твой покров раскрыт!
Людская мысль царит над нами!"
Луна
Наконец от меня отошла
Белой смерти упорная мгла, -
Мой могильный покров
Мертвых снов и снегов;
И в зеленой пустыне моей молодой,
Обнимаясь, идет за счастливой четой
Молодая чета;
И хоть в детях твоих дышит высшая власть,
Но в сердцах у моих - та же нега, и страсть,
И одна красота.
Земля
Как теплое дыхание зари,
Обняв росу, живит ее кристаллы,
И золотом пронзает янтари,
И ласки дня властительны и алы,
И мчится ввысь крылатая роса,
Скитается, воздушна и лучиста,
До вечера не бросит небеса,
Весь день висит руном из аметиста, -
Луна
Так и ты лежишь, объята
Блеском радостей беспечных -
Своего же аромата
И своих улыбок вечных.
Сколько есть светил небесных,
Все тебе струят сиянье,
Из лучей плетут чудесных
Золотое одеянье.
И богатством светлой сферы
Ты струишь поток огня,
Ты лучи свои без меры
Проливаешь на меня.
Земля
Вращаюсь я под пирамидой ночи,
Она горит в лазури гордым сном,
Глядит в мои восторженные очи,
Чтоб я могла упиться торжеством;
Так юноша, в любовных снах вздыхая,
Лежит под тенью прелести своей,
И нежится, и слышит песни Рая
Под греющей улыбкою лучей.
Луна
Когда на влюбленных дрожащих устах
В затмении сладком с душою сойдется душа,
Темнеет огонь в лучезарных глазах,
И гордое сердце дрожит, не дыша;
Когда на меня упадет от тебя
Широкая тень, я твоей красотой смущена,
Молчу и дрожу, замираю, любя!
Тобою полна! О, до боли полна!
Сфера жизни, ты блистаешь
Самой светлой красотой,
Ты вкруг солнца пролетаешь
Изумрудною звездой;
Мир восторгов повсеместных
И непознанных чудес,
Меж светильников небесных
Ты избранница небес;
Притягает лучезарный,
Победительный твой вид,
Как влечет Эдем полярный
И любимых глаз магнит;
Под тобою я кристальна,
Я невестой создана,
От блаженных снов печальна,
До безумья влюблена;
Ненасытно я взираю
На тебя со всех сторон,
Как Вакханка, умираю,
Мой восторг заворожен;
Так в исполненных прохлады,
Дивных Кадмовых лесах
Собиралися Менады
И кружились в сладких снах.
О, куда бы ты ни мчалась,
Я должна спешить вослед,
Лишь бы ты мне улыбалась,
Лишь бы твой увидеть свет;
В беспредельности пространства
Я приют себе нашла,
От тебя свое убранство,
Красоту свою взяла,
От тебя мой блеск исходит,
Я слилась с душой твоей, -
Как влюбленная походит
На того, кто дорог ей, -
Как, в окраске изменяясь,
Вечно слит хамелеон
С тем, где дышит он, скрываясь, -
С тем, на что взирает он, -
Как фиалка голубеет,
Созерцая даль небес, -
Как туман речной темнеет,
Если смолк вечерний лес,
Если солнце отблистает
И на склонах гор темно.
Земля
И угасший день рыдает,
Отчего так быть должно.
Луна! Луна! Твой голос негой дышит,
Моя душа его с отрадой слышит,
И в тот же миг волна ладью колышет
Средь островов, навек спокойных.
Луна! Луна! С мелодией кристальной
Пришел покой к моей пещере дальней,
Бальзам отрады сладостно-печальной,
Для вспышек тигровых и знойных.
Пантея
Мне чудится, я только что купалась
Меж темных скал, среди лазурной влаги,
Игравшей переливами сиянья,
В потоке звуков.
Иона
Милая сестра,
Мне больно, - звуки прочь от нас умчались,
И правда, можно было бы подумать,
Что вышла ты из тех певучих волн:
Твои слова струятся нежной, ясной
Росой, как капли с влажных членов нимфы,
Когда она выходит из воды.
Пантея
Молчи, молчи! Властительная Сила,
Как мрак, встает из самых недр земли,
И с неба ночь густым дождем струится,
Нахлынуло из воздуха затменье,
И светлые видения, в чьем лоне
Бродили с пеньем радостные духи,
Горят, подобно бледным метеорам
В дождливую погоду.
Иона
Чувство слов
Дрожит в моих ушах.
Пантея
То звук всемирный!
Как бы слова, что говорят: внемли.
Демогоргон
Земля, спокойно-светлая держава,
Теней и звуков стройная краса,
Блаженная, божественная слава,
Любовь, чьим светом полны небеса!
Земля
Я слышу твой призыв: я меркну, как роса!
Демогоргон
Луна, чей взгляд взирает с удивленьем
На землю в час ночной, когда она
Исполнена спокойным восхищеньем,
Увидя, как светло горит Луна!
Луна
Я слышу: я, как лист дрожащий, смущена!
Демогоргон
Цари светил, Воздушные Престолы,
Союз Богов и Демонов, пред кем
Раскинуты безветренные долы,
Пустынных звезд заоблачный Эдем!
Голос с высоты
Мы слышим твой призыв: равно мы светим всем!
Демогоргон
Герои отошедших лет, немые,
Должны ль вы были в смерти утонуть,
Как часть вселенной, или как живые -
Голос снизу
Меняемся и мы, уходим в новый путь!
Демогоргон
Вы, Гении стихийные, чьи хоры,
Умы людей звездою заменив,
Уносятся в небесные соборы,
На дне морей питают волн порыв!
Смутный голос
Мы слышим: пробудил Забвенье твой призыв!
Демогоргон
Вы, Духи, чьи дома - живое тело!
Вы, звери, птицы, рыбы, рой цветов,
Туманы, тучи дальнего предела,
Стада падучих звезд, услышьте зов!
Голос
Твой клич для нас звучит, как долгий шум лесов!
Демогоргон
Ты, Человек, мучитель и страдалец,
От древних дней обломок, глубока
Была твоя печаль, ты был скиталец,
Сквозь мрак ночной тебя вела тоска.
Все
Пророчествуй: тебе внимают все века!
Демогоргон
Вот день, избранник времени счастливый!
Его заклятьем вызвал Сын Земли,
Чтоб люди видеть счастие могли;
Любовь с престола власти терпеливой,
Победоносная, сошла
И собрала свои усилья.
Из крайней пытки создала
Благословенье изобилья.
Простерла надо всем врачующие крылья.
Терпенье, Мудрость, Нежность, Доброта -
Печать над тем, в чем скрыто Разрушенье;
И если Вечность, мать Уничтоженья,
Растворит дверь, где дремлет темнота,
Освободит змею измены
И кинет в мир чуму, как бич,
Желайте лучшей перемены,
Пошлите в воздух звучный клич;
Вот чары, чтоб опять гармонии достичь, -
Не верить в торжество несовершенства;
Прощать обиды, черные, как ночь;
Упорством невозможность превозмочь;
Терпеть, любить; и так желать блаженства,
Что Солнце вспыхнет сквозь туман
И обессилеет отрава, -
Над этим образ твой, Титан,
Лишь в этом Жизнь, Свобода, Слава,
Победа Красоты, лучистая Держава!
18. КОММЕНТАРИИ
Написана в 1819 году.
К. Бальмонт писал: "Эта драма во многих отношениях является самым
крупным и наиболее ценным созданием Шелли. Он дал здесь свой догмат, и этот
догмат гласит о неизбежной победе Человечества над всем, что называют злом и
что, может быть, вернее было бы назвать болью. По представлениям Шелли, зло
не составляет неизбежной принадлежности мироздания. Оно может и должно быть
устранено через посредство воли... Прометей в конце концов - победитель, ибо
с ним, не боящимся самопожертвования, сливаются воедино Демогоргон, дух
Мировой Справедливости, приводящий через устранение космического
противоречия к мировой гармонии, с ним Иона, юный дух стремленья, Пантея,
дух проникновенной мудрости, Азия, дух любви и красоты; с ним принадлежащая
ему планета Земля, которая со свитоф всех своих созданий, окруженная духами
Часов, неудержимо мчится к Свету и к полной победе Света".
Предисловие.
..."Освобожденный Прометей" Эсхилла... - Заключительная часть трилогии
Эсхила о Прометее, дошедшая до наших дней в отрывках.
...это Сатана... - Шелли анализирует образ Сатаны из поэмы Джона
Мильтона "Потерянный рай" (1667), мятежника против деспотической власти
Бога.
...на горных развалинах терм Каракаллы... - При императоре Каракалле
(211-217) были воздвигнуты общественные бани (термы), руины которых
сохранились.
..."страстное желание преобразовать мир"... - Шелли цитирует
сочинение "Принципы морали" (1805) шотландского публициста Роберта Фортсита
(1766-1846).
Л. Володарская
Перси Биши Шелли. Ченчи
2. ТРАГЕДИЯ
3. ПОСВЯЩЕНИЕ ЛЕЙ ГПНТУ
Мой милый друг,
в далеком краю, после разлуки, месяцы которой показались мне годами, я
ставлю ваше имя над последнею из моих литературных попыток. Мои писания,
опубликованные до сих пор, были, главным образом, не чем иным, как
воплощением моих собственных представлений о прекрасном и справедливом. И
теперь я уже могу видеть в них литературные недостатки, связанные с
молодостью и нетерпеливостью; они были снами о том, чем им нужно было быть
или чем бы они могли быть. Драма, которую я предлагаю вам теперь,
представляет из себя горькую действительность: здесь я отказываюсь от всякой
притязательной позы человека поучающего и довольствуюсь простым изображением
того, что было, - в красках, заимствуемых мною из моего собственного сердца.
Если бы я знал кого-нибудь более одаренного, чем вы, всем тем, чем
должен обладать человек, я постарался бы прибегнуть к его имени, чтобы
украсить это произведение. Но я никогда не знал никого, кто с своею
деликатностью сочетал бы столько достоинства, прямодушия и смелости; никого,
кто, будучи сам свободен от зла, относился бы с такою удивительною
терпимостью ко всем, в чьих делах и мыслях - злое; никого, кто так умел бы
принять или оказать услугу, хотя он не может не делать так, чтобы последнее
не превышало первого; я не знал, наконец, никого, чья жизнь была бы более
простою и более чистою в самом высоком смысле этого слова. А я уже был
счастлив в дружбе, когда к числу имен мне дорогих присоединилось ваше.
Пусть же эта упорная и непримиримая вражда ко всякому семейному и
общественному произволу и обману, которою украшена ваша жизнь и которая
украсила бы мою, будь у меня для этого талант и здоровье, не расстается с
вами никогда, пусть с нею мы живем и умрем, поддерживая друг друга в нашей
задаче.
Будьте же счастливы!
Искренно преданный вам друг ваш,
Перси Б. Шелли.
Рим, 29 мая, 1819.
4. ПРЕДИСЛОВИЕ
Во время моего путешествия по Италии мне сообщили манускрипт, который
был скопирован из архивов палаццо Ченчи в Риме и содержал подробный
рассказ об ужасах, окончившихся гибелью одной из самых благородных и богатых
римских фамилий в эпоху правления Папы Климента VIII, в 1599 году. Рассказ
заключается в том, что некий старик, прожив жизнь в распутстве и
беззакониях, в конце концов проникся неумолимою ненавистью к своим
собственным детям; по отношению к одной из дочерей это чувство выразилось в
форме кровосмесительной страсти, отягченной всякого рода жестокостями и
насилием. Дочь его, после долгих и напрасных попыток избегнуть того, что она
считала неизгладимым осквернением души и тела, задумала наконец, с своею
мачехой и братом, убить общего их притеснителя. Молодая девушка, побужденная
к такому страшному поступку известным душевным движением, которое пересилило
его ужас, была, несомненно, кротким и прекрасным существом, созданным для
того, чтобы быть любимым и обожаемым, и, таким образом, она была
насильственно отброшена от своей мягкой натуры неотвратимою силой
обстоятельств и убеждения. Преступление было быстро обнаружено, и, несмотря
на самые настойчивые просьбы, с которыми обращались к Папе наиболее
высокопоставленные лица в Риме, виновные были казнены. Старик Ченчи в
продолжение своей жизни неоднократно покупал у Папы, за сумму в сто тысяч
крон, прощение своим преступлениям, для которых нет слов, - так они
чудовищны; поэтому смертная казнь для его жертв вряд ли может быть объяснена
любовью к правосудию. Среди других побудительных мотивов к строгости Папа,
вероятно, чувствовал, что, кто бы ни убил графа Ченчи, во всяком случае
убийца лишал его казну верного и богатого источника доходов. Папское
правительство предприняло крайние меры предосторожности против опубликования
фактов, являющихся таким трагическим доказательством собственного его
беззакония и слабости; так что пользование манускриптом, до последнего
времени, было связано с известными затруднениями. Сообщить читателю такие
события, представив ему все чувства тех, кто был в них некогда действующими
лицами, изобразить их надежды и опасения, их уверенность в успехе и
предчувствие темного исхода, их разнородные интересы, страсти и мнения,
связанные взаимодействием и соперничеством, но в своей разнородности как бы
вступившие в один тайный заговор и ведущие к одному страшному концу,
изобразить все это - значит бросить полосы света в самые сокровенные области
человеческого сердца и сделать явным то, что есть тайного в его темных
пещерах.
По приезде в Рим я заметил, что, находясь в итальянском обществе,
нельзя упомянуть об истории фамилии Ченчи, без того чтобы не вызвать
глубокого захватывающего интереса; я заметил также, что в итальянцах
неизменно проявляется романтическая жалость к той, чье тело два столетия
тому назад смешалось с общим прахом, и страстное оправдание ужасного
поступка, к которому она была вынуждена своими обидами. Представители самых
разнородных слоев общества знали фактическую канву рассказа и неизменно
отзывались на его подавляющий интерес, который, по-видимому, с магическою
силой может завладевать человеческим сердцем. У меня была с собой копия с
портрета Беатриче, сделанного Гвидо и хранящегося в палаццо Колонна, и мой
слуга тотчас же узнал его как портрет La Cenci {Портрет Беатриче Ченчи,
сделанный Гвидо Рени, находится теперь и палаццо Барберини, зал III, Э 85.}.
Этот национальный и всеобщий интерес, который данное повествование в
течение двух столетий вызывало и продолжает вызывать среди всех слоев
общества, в большом городе, где воображение вечно чем-нибудь занято, внушил
мне мысль, что данный сюжет подходит для драмы. В действительности это была
уже готовая трагедия, получившая одобрение и снискавшая успех благодаря
своей способности пробуждать и поддерживать сочувствие людей. Нужно было
только, как мне думалось, облечь ее таким языком, связать ее таким
действием, чтобы она показалась родною для воспринимающих сердец моих
соотечественников. Глубочайшие и самые возвышенные создания трагической
фантазии, _Король Лир_ и две драмы, излагающие рассказ об Эдипе, были
повествованиями, уже существовавшими в предании, как предмет народной веры и
народного сочувствия, прежде чем Шекспир и Софокл сделали их близкими для
симпатии всех последующих поколений человечества.
Правда, эта история Ченчи в высшей степени ужасна и чудовищна:
непосредственное изображение ее на сцене было бы чем-то нестерпимым. Тот,
кто взялся бы за подобный сюжет, должен был бы усилить идеальный и уменьшить
реальный ужас событий, так чтобы наслаждение, проистекающее из поэзии,
связанной с этими бурными страстями и преступлениями, могло смягчить боль
созерцания нравственного уродства, служащего их источником. Таким образом, в
данном случае отнюдь не следует пытаться создать зрелище, служащее тому, что
на низком просторечии именуется моральными задачами. Высшая моральная
задача, к которой можно стремиться в драме высшего порядка, это - через
посредство человеческих симпатий и антипатий - научить человеческое сердце
самопознанию: именно в соответствии с теми или иными размерами такого знания
каждое человеческое существо, в той или иной мере, может быть мудрым,
справедливым, искренним, снисходительным и добрым. Если догматы могут
сделать больше, - прекрасно; но драма вовсе не подходящее место, чтобы
заняться их подкреплением. Нет сомнения, что никакой человек не может быть в
действительности обесчещен тем или иным поступком другого; и лучший ответ на
самые чудовищные оскорбления - это доброта, сдержанность и решимость
отвратить оскорбителя от его темных страстей силою кроткой любви. Месть,
возмездие, воздаяние - не что иное, как зловредное заблуждение. Если бы
Беатриче думала так, она была бы более мудрою и хорошей, но она никогда не
могла бы явить из себя характер трагический: те немногие, кого могло бы
заинтересовать подобное зрелище, не были бы в состоянии обусловить
драматический замысел, за отсутствием возможности снискать сочувствие к их
интересу в массе людей, их окружающих. Эта беспокойная анатомизирующая
казуистика, с которою люди стараются оправдать Беатриче, в то же время
чувствуя, что она сделала нечто нуждающееся в оправдании; этот суеверный
ужас, с которым они созерцают одновременно ее обиды и ее месть, - и
обусловливают драматический характер того, что она совершила и что она
претерпела.
Я попытался изобразить характеры с возможной исторической верностью,
такими, какими они, вероятно, были, и старался избегнуть ошибочного желания
заставить их действовать согласно с моими собственными представлениями о
справедливом и несправедливом, истинном и ложном, ибо в этом случае под
сквозным покровом имен и деяний шестнадцатого века выступили бы холодные
олицетворения известных черт моего собственного ума. Герои моей драмы
представлены как католики, и как католики, глубоко проникнутые религиозным
чувством. Протестантское чувство увидит нечто неестественное в этом
настойчивом и беспрерывном ощущении связи между Богом и человеком, которым
проникнута трагедия Ченчи. Оно в особенности будет поражено соединением
несомненной убежденности в истинности общепринятой религии с холодным и
решительным упорством в осуществлении чудовищного преступления. Но религия в
Италии не является, как в странах протестантских, нарядом, который носят в
особенные дни, или паспортом, избавляющим от притеснений, или мрачной
страстью к разгадыванию непроницаемых тайн нашего бытия, которая лишь пугает
того, кто обладает ею, приводя его к краю темной бездны. В уме
католика-итальянца религия, так сказать, сосуществует с верой в то,
относительно чего все люди имеют самое достоверное сведение. Она переплетена
здесь со всем строем жизни. Это - обожание, вера, подчиненность,
раскаяние, слепое восхищение; не правило нравственного поведения. Она не
имеет необходимой связи с какой-либо добродетелью. В Италии самый
отъявленный негодяй может быть вполне набожным человеком и признавать себя
таковым, не оскорбляя этим установившуюся веру. Религия здесь напряженным
образом проникает весь общественный строй и представляет из себя, согласно с
тем или иным темпераментом, страсть, убеждение, извинение, прибежище, -
никогда не препятствие. Сам Ченчи выстроил часовню в честь св. Фомы Апостола
и установил мессы для успокоения своей души. Так точно в первой сцене
четвертого действия Лукреция, после того как она подлила Ченчи опиума,
подвергает себя всем последствиям пререканий с ним, лишь бы только добиться,
посредством вымышленной истории, чтобы он исповедался перед смертью, что
считается католиками существенным для спасения души, и она только тогда
отказывается от своего намерения, когда видит, что ее настойчивость может
подвергнуть Беатриче новым оскорблениям.
Когда я писал эту драму, я тщательно избегал введения в нее того
элемента, который носит название чистой поэзии, и я надеюсь, что в ней
едва-едва найдется какое-нибудь отдельное уподобление или описание такого
рода, если только не считать, вложенное в уста Беатриче, описание пропасти,
где, по уговору, должно произойти убиение ее отца {Идея этого монолога была
внушена одним из самых возвышенных мест в драме Кальдероно El Purgatorio de
San Patricia (Чистилище святого Патрикка) - единственный плагиат, который я
умышленно допустил в этой пьесе. - Шелли.}.
В драматическом произведении воображение и страсть должны взаимно
проникать друг друга, так чтобы первое служило всецело для полного развития
и освещения второй. Воображение - это как бы бессмертный Бог, Который должен
принять телесную оболочку, чтобы принести освобождение от смертных страстей.
Таким путем как самые отдаленные от обычного, так и самые повседневные
образы одинаково могут служить целям драматического искусства, когда их
применяют к освещению сильного чувства, которое возвышает то, что низко, и
ставит в один уровень с пониманием то, что возвышенно, набрасывая на все
тень своего собственного величия. В других отношениях я менее стеснял себя
какими-либо соображениями, т.е. писал без чрезмерной разборчивости и
учености в выборе слов. В данном случае я совершенно схожусь с теми из
современных критиков, которые утверждают, что нужно употреблять самый
простой человеческий язык, чтобы вызвать истинную симпатию, и что наши
великие предки, старые английские поэты, были писателями, изучение которых
должно побуждать нас сделать для нашего века то, что они сделали для своего.
Но тогда язык поэзии должен быть реальным языком людей вообще, а не того
отдельного класса, к которому писатель случайно принадлежит. Все это я
говорю о том, что я пытался сделать: излишнее прибавлять, что успех - дело
уже другое; в особенности успех того, чье внимание лишь с недавнего
времени было обращено на изучение драматической литературы.
Во время своего пребывания в Риме я старался ознакомиться с
памятниками, которые, относясь к данному сюжету, доступны для иностранца.
Портрет Беатриче в палаццо Колонна представляет из себя превосходнейшее
произведение искусства: Гвидо сделал его в то время, когда она была
заключена в тюрьму {Это легенда, отвергнутая последними изысканиями.}.
Вместе с тем портрет этот в высшей степени интересен, как верное изображение
одного из прекраснейших созданий природы. В неподвижных чертах бледного лица
чувствуется спокойная гармония: она, по-видимому, печальна и удручена, но
отчаяние, застывшее в ее выражении, смягчено изящною кротостью терпения. Ее
голова задрапирована белым тюрбаном, из-под складок которого выбиваются
светлые пряди золотых волос, падающих вокруг ее шеи. Очертания лица ее в
высшей степени деликатны; брови разделены и дугообразно приподняты; губы
отмечены тою яркою и определенною выразительностью воображения и
впечатлительности, которой не подавило страдание и сама смерть, по-видимому,
не могла бы погасить. Лоб широкий и открытый: глаза, которые, как
передают, были замечательны по своей живости, опухли от слез и лишены
блеска, но они исполнены прекрасной нежности и ясности. Во всем лице
чувствуется простота и достоинство, производящие несказанно-патетическое
впечатление, в соединении с изысканным оча рованием и глубокою скорбью.
По-видимому, Беатриче Ченчи была одною из тех редких личностей, в которых
энергия и грация уживаются вместе, не умаляя одна другую: ее натура была
простою и глубокой. Преступления и беды, в чьих сетях пришлось ей быть
действующим и страдающим лицом, являются как бы маской и мантией, которыми
обстоятельства облекли ее для ее индивидуальной роли на мировой сцене.
Палаццо Ченчи по размерам своим очень обширно; и, хотя оно частью
модернизировано, в нем еще остается обширная и мрачная масса феодальной
архитектуры, в том самом состоянии, в каком она была, когда здесь
разыгрывались ужасающие сцены, явившиеся сюжетом этой трагедии. Палаццо
расположено в одном из мрачных уголков Рима, вблизи Еврейского квартала: из
верхних его окон можно видеть обширные руины Палатинского Холма, наполовину
скрытые под навесом пышной растительности. В одной части палаццо есть двор,
- быть может, тот самый, где Ченчи выстроил часовню в честь св. Фомы:
окруженный гранитными колоннами и украшенный античными фризами тонкой
работы, он замкнут в то же время, согласно со старинным итальянским вкусом,
балконами над балконами, в виде открытых лож. Одни из ворот Палаццо,
выстроенные из огромных камней и ведущие темным и высоким переходом к
угрюмым подземным комнатам, поразили меня совершенно особенным образом.
О замке Петрелла я не мог получить никаких сведений, кроме тех, которые
находятся в манускрипте.
5. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Граф Франческо Ченчи.
Джакомо
его сыновья.
Бернардо
Кардинал Камилло.
Орсино, прелат.
Савелла, папский легат.
Олимпио
убийцы.
Марцио
Андреа, слуга Ченчи.
Нобили, судьи, стражи, слуги.
Лукреция, жена Ченчи и мачеха его детей.
Беатриче, его дочь.
Сцена главным образом в Риме; во время четвертого действия она переносится в
Петреллу, замок среди Апулийских Апеннин.
Эпоха: папство Климента VIII.
6. ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
7. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Комната в палаццо Ченчи. Входят граф Ченчи и кардинал Камилло.
Камилло
Мы можем это дело об убийстве
Замять совсем, но только вам придется
Отдать его Святейшеству поместье,
Которое за Пинчио лежит.
Чтоб в этом пункте вынудить у Папы
Согласие, я должен был прибегнуть
К последнему ресурсу - опереться
На все мое влияние в конклаве,
И вот его Святейшества слова:
"Граф Ченчи покупает за богатства
Такую безнаказанность, что в ней
Великая скрывается опасность;
Уладить два-три раза преступленья.
Свершаемые вами, - это значит
Весьма обогатить святую Церковь
И дать возможность гибнущей душе
Раскаяться и жить, избегнув Ада:
Но честь его высокого престола
Не может допустить, чтоб этот торг
Был вещью ежедневной, прикрывая
Обширный сонм чудовищных грехов,
Которых и скрывать вы не хотите
От возмущенных взоров глаз людских".
Ченчи
Треть всех моих владений, - что ж, недурно!
Идет! Как слышал я, племянник Папы
Однажды архитектора послал,
Чтоб выстроить недурненькую виллу
Средь пышных виноградников моих,
В ближайший раз, как только я улажу
Свои дела с его почтенным дядей.
Не думал я, что так я попадусь!
Отныне ни свидетель, ни лампада
Не будут угрожать разоблачить
Все, что увидел этот раб негодный,
Грозивший мне. Он щедро награжден, -
Набил ему я глотку цепкой пылью.
И кстати, все, что видел он, лишь стоит
Того, что стоит жизнь его. Печально. -
"Избегнуть Ада!" - Пусть же Сатана
Поможет душам их избегнуть Неба!
Сомненья нет, что с Папою Климентом
Любезные племянники его,
Склонив колена, молятся усердно
Апостолу Петру и всем святым,
Чтоб ради их он дал мне долгой жизни,
Чтоб дал мне силы, гордости, богатства
И чувственных желаний, - чтобы мог я
Творить поступки, служащие им
Чудесным казначеем. Пусть же знают
Мои доброжелатели, что много
Еще владений есть у графа Ченчи,
К которым прикоснуться им нельзя.
Камилло
О, много, и достаточно, с избытком,
Чтоб честно жить и честно примириться
С своей душой, и с Богом, и с людьми.
Подумайте, какой глубокий ужас:
Деянья сладострастия и крови,
Прикрытые почтенностью седин!
Вот в этот час могли бы вы спокойно
Сидеть в кругу семьи, среди детей,
Но страшно вам, в их взорах вы прочтете
Позор и стыд, написанные вами.
Где ваша молчаливая жена?
Где ваша дочь? Своим прозрачным взглядом
На что она, бывало, ни посмотрит,
Все делалось как будто веселей.
Быть может, мог бы взор ее прекрасный
Убить врага, гнездящегося в вас.
Зачем она живет в уединенье,
Беседуя с одной своей тоской,
Не находящей слов для выраженья?
Откройтесь мне, вы знаете, что я
Желаю вам добра. Я видел близко,
Как юность ваша бурная прошла,
Исполненная дымного пожара;
Я видел близко дерзкий бег ее,
Как тот, кто видит пламя метеора,
Но в вас не гаснет этот жадный блеск;
Я видел близко вашу возмужалость,
В которой вместе с бешенством страстей,
Шла об руку безжалостность; и ныне
Я вижу обесчещенную старость,
Согбенную под бременем грехов,
Со свитою бесстыдных преступлений.
А я все ждал, что в вас проглянет свет.
Что вы еще исправитесь, - и трижды
Я спас вам жизнь.
Ченчи
За что Альдобрандино
Вам земли дает близ Пинчио. Еще
Прошу вас, кардинал, одно заметить,
И можем столковаться мы тогда:
Один мой друг заговорил сердечно
О дочери и о жене моей;
Он часто навещал меня; и что же!
Назавтра после той беседы теплой
Его жена и дочь пришли ко мне
Спросить, - что не видал ли я их мужа
И нежного отца. Я улыбнулся.
Мне помнится, с тех пор они его
Не видели.
Камилло
Несчастный, берегись!
Ченчи
Тебя? Помилуй, это бесполезно.
Пора нам знать друг друга. А насчет
Того, что преступлением зовется
Среди людей, - насчет моей привычки
Желания свои осуществлять,
К обману и к насилью прибегая, -
Так это ведь ни для кого не тайна, -
К чему ж теперь об этом говорить?
Я чувствую спокойную возможность
Сказать одно и то же, говоря
Как с вами, так и с собственной душою.
Ведь вы же выдаете, будто вы
Меня почти исправили, - так, значит,
Невольно вам приходится молчать,
Хотя бы из тщеславия, притом же,
Я думаю, и страх побудит вас
Не очень обо мне распространяться.
Все люди услаждаются в разврате;
Всем людям месть сладка; и сладко всем
Торжествовать над ужасом терзаний,
Которых не испытываешь сам,
Ласкать свой тайный мир чужим страданьем.
Но я ничем другим не наслаждаюсь,
Я радуюсь при виде агонии,
Я радуюсь при мысли, что она
Другому смерть, а мне - одна картина.
И нет укоров совести в душе,
И мелочного страха я не знаю,
Всего, в чем грозный призрак для других.
Такие побужденья неразлучны
Со мной, как крылья с коршуном, - и вечно
Мое воображение рисует
Передо мной одни и те же формы.
Одни и те же алчные мечтанья.
И только те, которые других,
Подобных вам, всегда заставят дрогнуть.
А мне, как яство сладкое, как сон
Желанный, - ждешь его и не дождешься.
Камилло
Не чувствуешь, что ты из жалких жалкий?
Ченчи
Я жалкий? Нет. Я только - то, что ваши
Теологи зовут ожесточенным,
Иначе закоснелым называют;
Меж тем как если кто и закоснел,
Так это лишь они в своем бесстыдстве,
Позоря так особенный мой вкус.
Не скрою, я счастливей был когда-то,
В те дни, как все, о чем я ни мечтал,
Сейчас же мог исполнить, как мужчина.
Тогда разврат манил меня сильнее,
Чем месть; теперь мои затеи меркнут;
Мы все стареем, да; таков закон.
Но есть еще заветное деянье,
Чей ужас может страсти пробудить
И в том, кто холодней меня, я жажду
Его свершить - свершу - не знаю что.
В дни юности моей я думал только
О сладких удовольствиях, питался
Лишь медом: но, клянусь святым Фомой,
Не могут люди вечно жить, как пчелы;
И я устал; но до тех пор, пока
Я не убил врага и не услышал
Его стенаний жалких и рыданий
Его детей, не знал я, что на свете
Есть новая услада, о которой
Теперь я мало думаю, любя
Не смерть, а дурно-скрытый ужас смерти,
Недвижные раскрытые глаза
И бледные, трепещущие губы,
Которые безмолвно говорят,
Что скорбный дух внутри залит слезами
Страшнее, чем кровавый пот Христа.
Я очень-очень редко убиваю
То тело, в чьей мучительной темнице
Заключена плененная душа,
Покорная моей жестокой власти
И каждый миг питаемая страхом.
Камилло
Нет, даже самый черный адский дух,
Ликуя в опьяненье преступленья,
Не мог так говорить с самим собою,
Как в этот миг ты говоришь со мной.
Благодарю Создателя за то, что
Он позволяет мне тебе не верить.
(Входит Андреа.)
Андреа
Вас, господин мой, хочет увидать
Какой-то дворянин из Саламанки.
Ченчи
Проси его в приемный зал.
(Андреа уходит.)
Камилло
Прощай.
Я буду умолять Творца Благого,
Чтоб слух Он не склонял к твоим речам,
Обманным и безбожным, чтоб тебя Он
Не предал тьме.
(Камилло уходит.)
Ченчи
Треть всех моих владений!
Я должен сократить свои расходы,
Не то богатство, меч преклонных лет,
Уйдет навек из рук моих иссохших.
Еще вчера пришел приказ от Папы,
Чтоб содержанье я учетверил
Проклятым сыновьям моим: нарочно
Из Рима я послал их в Саламанку,
Быть может, с ними что-нибудь случится,
Быть может, мне удастся умертвить
Голодной смертью их. О Боже мой,
Молю Тебя, пошли им смерть скорее!
Бернардо и жене моей теперь уж
Не лучше, чем в аду; а Беатриче...
(Подозрительно оглядывается кругом.)
Я думаю, что там меня не слышат,
Да если б даже слышали! Но все же
Не нужно говорить, хотя в словах
Ликует торжествующее сердце.
Не нужно! О немой безгласный воздух,
Ты не узнаешь тайных дум моих.
Вы, каменные плиты, по которым
Я шествую, идя в ее покои,
Пусть ваше эхо шепчется тревожно
О том, как властен шаг мой, не о том,
Что думаю! - Андреа!
(Входит Андреа.)
Андреа
Господин мой!
Ченчи
Поди скажи, чтоб в комнате своей
Меня ждала сегодня Беатриче
В вечерний час, - нет, в полночь, и одна.
(Уходит.)
8. СЦЕНА ВТОРАЯ
Сад, примыкающий к палаццо Ченчи. Входят Беатриче и Орсино, продолжая свой
разговор.
Беатриче
Не искажайте истины, Орсино.
Вы помните, мы с вами говорили
Вон там. Отсюда видно это место.
С тех пор прошло два года, - столько дней!
Апрельской ночью лунной, там, под тенью
Развалин Палатинского Холма,
Я вам открыла тайные мечтанья.
Орсино
Вы мне сказали: "Я тебя люблю".
Беатриче
Священнический сан стоит меж нами,
Не говорите больше о любви.
Орсино
Но получить могу я разрешенье
От Папы. Он позволит мне жениться.
Вы думаете, может быть, что после
Того, как принял я духовный сан,
Ваш образ не стоит передо мною.
Во тьме ночной и в ярком свете дня?
Беатриче
Я снова повторяю вам, Орсино:
Не говорите больше о любви.
И если б разрешенье вы имели,
Оно для вас, отнюдь не для меня.
Могу ли я покинуть дом печали,
Пока Бернардо бедный в нем и та,
Чьей кротости обязана я жизнью
И всем, что есть хорошего во мне!
Пока есть силы, я должна терзаться.
И самая любовь, что прежде я
К вам чувствовала, стала горькой мукой.
Увы, Орсино! Юный наш союз
Действительно был только юной грезой.
И кто ж его разрушил, как не вы,
Приняв обет, который уничтожить
Не может Папа. Я еще люблю,
Еще любить я вас не перестану,
Но только как сестра или как дух;
И в верности холодной я клянусь вам.
Быть может, это даже хорошо,
Что нам нельзя жениться. В вас я вижу
Какую-то неискренность и скрытность,
Что мне не нравится. О, горе мне!
Куда, к кому должна я обратиться?
Вот даже и теперь, глядя на вас,
Я чувствую, что вы не друг мне больше,
И вы, как будто сердцем отгадав,
Что в сердце у меня теперь, смеетесь
Притворною улыбкой, точно я
Несправедлива в этом подозренье.
О, нет, простите! Это все не то!
Меня печаль казаться заставляет
Такой жестокой, - в сердце нет того,
Чем я кажусь. Я вся изнемогаю
От бремени глубоко-скорбных дум,
Которые как будто предвещают
Какое-то несчастье... Впрочем, что же
Случиться может худшего еще?
Орсино
Все будет хорошо. Готова просьба?
Вы знаете, как сильно, Беатриче,
Внимание мое к желаньям вашим.
Не сомневайтесь, я употреблю
Все рвенье, все умение, и Папа
Услышит вашу жалобу.
Беатриче
Вниманье
К желаниям моим, уменье, рвенье...
О, Боже, как вы холодны ко мне!
Скажите мне одно лишь слово...
(в сторону.)
Горе!
Мне не к кому пойти, а я стою
И ссорюсь здесь с моим последним другом!
(К Орсино.)
Орсино, мой отец сегодня ночью
Готовит пышный пир. Из Саламанки
Он добрые известья получил
От братьев, и наружною любовью
Он хочет скрыть, с насмешкой, ту вражду,
Которая в его душе гнездится.
Он дерзкий лицемер. Скорей, я знаю,
Он стал бы смерть их праздновать, о чем,
Как слышала сама я, он молился.
О Боже мой! Кого должна я звать
Своим отцом! - Для пира все готово.
Он созвал всех родных и всех главнейших
Из лучшей римской знати. Приказал мне
И матери запуганной моей
Одеться в наши лучшие одежды.
Бедняжка! Ей все чудится, что с ним
Какая-то случится перемена,
Надеется, что в черный дух его
Прольется луч какой-то просветленья.
Я ничего не жду. Во время пира
Ходатайство свое я вам отдам.
Теперь же - до свиданья.
Орсино
До свиданья.
(Беатриче уходит.)
Я знаю, если Папа согласится
Обет мой уничтожить, вместе с тем
Он уничтожит все мои доходы
С епархий. Беатриче, я хочу
Тебя купить дешевле. Не прочтет он
Твое красноречивое посланье.
А то, пожалуй, выдал бы он замуж
Тебя за одного из неимущих
Приспешников племянника шестого,
Как это сделал он с твоей сестрой.
Тогда "прости" навек мои расчеты.
Да правда и насчет того, что будто
Отец ее терзает, это все
Весьма преувеличено. Конечно,
Брюзгливы старики и своевольны.
Почтенный человек убьет врага,
Замучает прислужника, - вот важность!
Немножко позабавится насчет
Вина и женщин, поздно возвратится
В свой скучный дом и в скверном настроенье
Начнет бранить детей, ругать жену,
А дочери и жены называют
Все это - нестерпимой тиранией.
Я был бы счастлив, если б у меня
На совести грехов не тяготело
Важней, чем те, что связаны невольно
С затеями любви моей. Из этой
Искусной сети ей не ускользнуть.
И все ж мне страшен ум ее пытливый.
Глубокий взгляд ее внушает страх.
Все скрытое во мне он обличает.
Все мысли потаенные провидит,
И поневоле должен я краснеть.
Но нет! Она одна и беззащитна,
Во мне ее последняя надежда.
Я был бы непростительным глупцом,
Когда бы я позволил ускользнуть ей;
Я был бы так же страшно глуп, как если б
Пантера, увидавши антилопу,
Почувствовала ужас.
(Уходит.)
9. СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Великолепный зал в палаццо Ченчи. Пир. Входят Ченчи, Лукреция, Беатриче,
Орсино, Камилло, Нобили.
Ченчи
Привет вам всем, мои друзья, родные,
Основа церкви - принцы, кардиналы,
Вам всем, своим присутствием почтившим
Наш праздник, - самый искренний привет.
Я слишком долго жил анахоретом,
И в эти дни, как был лишен я вас,
Насчет меня распространились слухи
Нелестные, как, верно, вам известно,
Но я надеюсь, добрые друзья,
Что вы, приняв участье в нашем пире,
Узнав его достойную причину
И чокнувшись со мною два-три раза,
Увидите, что я похож на вас,
Что я, как вы, родился человеком,
Конечно, не безгрешным; но, увы,
Нас всех Адам соделал таковыми.
Первый гость
О граф, у вас такой веселый вид,
Вы с нами так приветливы, что слухи,
Конечно, лгут, приписывая вам
Деянья недостойные.
(К своему соседу.)
Смотрите,
Какой прямой, какой веселый взгляд!
Второй гость
Скажите нам скорее о желанном
Событии, порадовавшем вас, -
И радость будет общей.
Ченчи
Да, признаться,
Для радости достаточно причин.
Когда отец взывает неустанно,
Из глубины родительского сердца,
К Всевышнему Родителю всего, -
Когда одну мольбу он воссылает,
Идя ко сну, вставая ото сна, -
Когда лелеет он одно желанье,
Всегда одну заветную мечту,
И с той мечтою связаны два сына, -
Когда внезапно, даже сверх надежды,
Его мольба услышана вполне, -
О, так вполне, что греза стала правдой,
Еще б ему тогда не ликовать,
Еще бы не сзывать на пир веселый
Своих друзей, как сделал это я.
Беатриче (к Лукреции)
О Боже! Что за ужас! Верно, братьев
Постигло что-то страшное.
Лукреция
Не бойся.
Его слова звучат чистосердечно.
Беатриче
Мне страшно от чудовищной улыбки,
Играющей вкруг глаз его, в морщинах,
Что стягивают кожу до волос.
Ченчи
Вот здесь письмо ко мне из Саламанки,
Пусть мать твоя узнает, Беатриче,
Чт_о_ пишут мне. Прочти его. Господь,
Благодарю Тебя! Незримой дланью
Исполнил Ты желание мое
В короткий срок одной и той же ночи.
Уж нет в живых моих детей мятежных,
Упрямых, непослушных! Нет в живых!
Что значит это странное смущенье?
Вы, кажется, не слышите: мои
Два сына приказали долго жить,
И больше им не нужно ни одежды,
Ни пищи, - только траурные свечи,
Что будут озарять их темный путь,
Послужат их последнею издержкой.
Я думаю, что Папа не захочет,
Чтоб в их гробах я стал их содержать.
Так радуйтесь - я счастлив, я ликую.
(Лукреция в полуобмороке; Беатриче поддерживает ее.)
Беатриче
Не может быть! Приди в себя, молю,
Не может быть, ведь есть же Бог на Небе,
Ему не мог бы Он позволить жить
И милостью такою похваляться.
Ты лжешь, бесчеловечный, ты солгал.
Ченчи
Поистине, солгал, как сам Создатель.
Зову теперь в свидетели Его:
Не только смерть, но самый род их смерти -
Порука в благосклонности ко мне
Святого Провиденья. Сын мой Рокко
С шестнадцатью другими слушал мессу:
Вдруг свод церковный рухнул, все спаслись,
Погиб лишь он один. А Кристофано
Случайно, по ошибке, был заколот
Каким-то там стремительным ревнивцем,
В то время как жена его спала
С любовником. И это все случилось
В единый час одной и той же ночи.
И это есть свидетельство, что Небо
Особенно заботится о мне.
Прошу моих друзей, во имя дружбы.
Отметить этот день в календаре.
Число двадцать седьмое. Новым дивным
Обогатился праздником декабрь.
Хотите, может быть, меня проверить?
Вот вам письмо, пожалуйста, прочтите.
(Все присутствующие смущены, некоторые из гостей встают.)
Первый гость
Чудовищно! Я ухожу.
Второй гость
И я!
Третий гость
Постойте, я уверен, это шутка,
Хоть он и шутит слишком уж серьезно.
Я думаю, что сын его обвенчан
С инфантой или, может быть, нашел
Он копи золотые в Эльдорадо, -
Он хочет эту весть преподнести
С пикантною приправой, - посмотрите,
Он только насмехается.
Ченчи
(наполняя кубок вином и поднимая его)
О, ты,
Веселое вино, чей блеск багряный
Играет, пенясь, в кубке золотом,
Как дух мой, веселящийся при вести
О смерти этих гнусных сыновей!
Когда б не ты, а кровь их здесь блистала,
Я выпил бы ее благоговейно,
Как кровь Святых Даров, и, полный смеха,
Приветствовал бы я заздравным тостом
Могучего владыку Сатану.
Он должен ликовать в моем триумфе,
Коль правда, как свидетельствуют люди,
Что страшное отцовское проклятье
За душами детей, на быстрых крыльях,
Летит и тащит их в глубокий Ад,
Хотя б от самого престола Неба!
Ты лишнее, вино мое: я пьян
От пьяности восторга - в этот вечер
Другой мне хмель не нужен.
Эй, Андреа,
Неси скорее кубок круговой!
Первый гость (вставая)
Несчастный! Неужели между нами
Не будет никого, кто б удержал
Позорного мерзавца?
Камилло
Ради Бога,
Позвольте мне, я распущу гостей,
Вы вне себя! Смотрите, будет худо!
Второй гость
Схватить его!
Первый гость
Связать его!
Третий гость
Смелее!
Ченчи
(с жестом угрозы обращаясь к тем, которые встают)
Тут кто-то шевелится? Кто-то шепчет?
(Обращаясь к сидящим за столом.)
Нет, ничего. Прошу вас, веселитесь.
И помните, что мщенье графа Ченчи -
Как царский запечатанный приказ,
Который убивает, но никто
По имени не назовет убийцу.
(Пир прерывается; некоторые из гостей уходят.)
Беатриче
О гости благородные, прошу вас,
Останьтесь здесь, молю, не уходите;
Чт_о_ в том, что деспотизм бесчеловечный
Отцовскими сединами прикрыт?
Чт_о_ в том, что он, кто дал нам жизнь и сердце,
Пытая нас, хохочет, как палач?
Чт_о_ в том, что мы, покинутые всеми,
Его родные дети и жена,
С ним скованы неразрушимой связью?
Ужель за нас не вступится никто?
Ужели в целом мире нет защиты?
Подумайте, какую бездну мук
Должна была я вынести, чтоб в сердце,
Исполненном немого послушанья,
Погасло все - любовь, и стыд, и страх?
Подумайте, я вытерпела много!
Ту руку, что гнела меня к земле,
Я целовала кротко, как святыню,
И думала, что, может быть, удар
Был карою отеческой, не больше!
Я много извиняла, сомневалась,
Потом, поняв, что больше нет сомнений,
Старалась я терпеньем без конца
И ласкою смягчить его; когда же
И это оказалось бесполезным,
В тиши бессонных тягостных ночей
Я падала с рыданьем на колени,
Молясь душой Всевышнему Отцу.
И видя, что молитвы не доходят
До Неба, все же я еще терпела,
Ждала, - пока на этот подлый пир
Не созвал он вас всех, чтоб веселиться
Над трупами моих погибших братьев.
О принц Колонна, ты нам самый близкий,
О кардинал, ты - Папский камерарий,
И ты, Камилло, ты судья верховный:
Возьмите нас отсюда!
Ченчи
(в то время, когда Беатриче произносила первую половину своего монолога,
разговаривал с Камилло; услышав заключительные слова Беатриче, он
приближается)
Я надеюсь,
Что добрые друзья не захотят
Послушать эту дерзкую девчонку, -
О собственных заботясь дочерях
Иль, может быть, свое пощупав горло.
Беатриче
(не обращая внимания на слова Ченчи)
Что ж, даже вы не взглянете никто?
Вы даже мне ответить не хотите?
Один тиран способен победить
Толпу других, умнейших и добрейших?
Иль я должна ходатайство свое
В законной точной форме вам представить?
О Господи, зачем я не в земле,
Не с братьями! Цветы весны увядшей
Теперь бы над моей могилой гасли,
И мой отец один бы пир устроил
Над общим гробом!
Камилло
Горькое желанье
В устах таких невинно-молодых!
Не можем ли мы чем-нибудь помочь им?
Колонна
Мне кажется, ничем помочь нельзя.
Граф Ченчи враг опасный. Но... я мог бы.
Другого поддержать...
Кардинал
И я... охотно...
Ченчи
Иди отсюда в комнату свою, -
Ты, дерзкое создание!
Беатриче
Нет, ты
Иди отсюда, изверг богохульный!
Сокройся, пусть никто тебя не видит.
Ты хочешь послушанья? Нет его!
Мучитель! О, заметь, что, если даже
Ты властвуешь над этою толпой,
Из злого может выйти только злое.
Не хмурься на меня! Спеши, исчезни,
Не жди, чтоб тени братьев отошедших
Виденьями возникли пред тобой
Со взорами, исполненными мести!
Закрой свое лицо от смертных взглядов,
Дрожи, когда услышишь звук шагов,
Найди себе прибежище во мраке,
В каком-нибудь безмолвном уголке,
И там, склонивши голову седую,
Коленопреклоненный, ниц пади
Пред Господом, тобою оскорбленным,
Мы тоже ниц падем и вкруг тебя
Молиться будем Богу всей душою,
Чтоб Он не погубил тебя и нас!
Ченчи
Друзья мои, мне жаль, что пир веселый
Испорчен сумасшедшею девчонкой.
Прощайте; доброй ночи. Не хочу
Вам больше досаждать глупейшей скукой
Домашних наших сцен. Итак, надеюсь,
До скорого свиданья.
(Уходят все, кроме Ченчи и Беатриче.)
Дать мне кубок!
Мой ум скользит.
(К Беатриче.)
Ты, милая ехидна!
Прекрасный, страшный зверь! Я знаю чары,
Чья власть тебя заставит быть ручной.
Прочь с глаз моих теперь!
(Беатриче уходит.)
Сюда, Андреа,
Наполни кубок греческим вином!
Сегодня не хотел я пить ни капли, -
Я должен; как ни странно, я робею
При мысли о решении своем.
(Пьет вино.)
Да будешь ты в моих застывших жилах -
Как быстрая решимость юных дум,
Как твердое упорство зрелой воли,
Как мрачный и утонченный разврат
Распутной престарелости. О, если б
Действительно ты не было вином,
А кровью сыновей моих проклятых,
Чтоб мог я утолить себя! Вот так!
Я слышу; чары действуют. Мечта
Должна быть свершена. Она свершится!
(Уходит.)
10. ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
11. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Комната в палаццо Ченчи. Входят Лукреция и Бернардо.
Лукреция
Не плачь, мой милый мальчик, он ведь только
Меня ударил; я терпела больше.
И право, если б он меня убил,
Он лучше б сделал. Боже Всемогущий,
Взгляни на нас, другой нам нет защиты!
Не плачь же. Если даже я тебя
Люблю как своего родного сына,
Тебе я не родная.
Бернардо
Больше, больше,
Чем может быть для собственного сына
Родная мать! И если бы он не был
Отец мне, разве стал бы я рыдать?
Лукреция
Ну, что ж еще ты мог бы, мальчик бедный?
(Входит Беатриче.)
Беатриче
(Торопливым голосом)
Он здесь прошел? Вы видели его?
А! Нет! Вот-вот, на лестнице я слышу
Его шаги, все ближе, вот теперь
Его рука уже на ручке двери.
О мать моя, спаси меня, спаси,
Коль я тебе всегда была послушной!
Ты, Господи, чей образ на земле
Есть лик отца, и Ты меня покинул?
А! Он идет! Я вижу. Дверь открыта.
Он хмурится на всех, и только мне
Смеется, улыбается, как ночью.
(Входит слуга.)
О, Господи, благодарю Тебя,
Ты милосерд. Слуга Орсино это.
Что нового?
Слуга
Меня сюда послал
Мой господин; Святой отец обратно
Ходатайство вернул, не распечатав.
(Отдает бумагу.)
Мой господин еще велел спросить,
В каком часу он может без помехи
Прийти опять?
Лукреция
Мы ждем к Ave Maria.
(Слуга уходит.)
Так, дочь моя. Последняя надежда
Нам изменила. Боже, что с тобой?
Как ты бледна! Ты вся дрожишь, о чем-то
Задумалась так страшно и глубоко.
Как будто ты не можешь совладать
С какой-то мыслью: взор твой полон блеска
Холодного. О милое дитя.
Ответь мне, если можешь! Ты лишилась
Рассудка? О, скажи мне!
Беатриче
Нет, ты видишь,
Я говорю. Я не сошла с ума.
Лукреция
Что сделал твой отец сегодня ночью,
Что после пира страшного он мог
Еще страшнее сделать? Как ужасно
Воскликнул он: "Их больше нет в живых!"
И каждый посмотрел в лицо соседа,
Чтоб видеть, так ли бледен он, как все.
Как только слово первое сказал он,
Вся кровь мне к сердцу хлынула, и я
Лишилась чувств; когда ж опять очнулась,
Кругом все были ужасом объяты,
И только ты, бесстрашная, стояла
И речью укоризненною в нем
Смирила необузданную гордость.
Я видела, как демон, в нем живущий,
Затрепетал. И ты всегда была
Меж нами и отцом твоим жестоким
Единственной посредницей: в тебе
Мы находили верную защиту,
Прибежище. Что ж так могло теперь
Тебя поработить? Откуда этот
Печальный взгляд, сменивший твой испуг?
Беатриче
О мать моя, что хочешь ты сказать мне?
Я думала, что лучше, может быть,
С несчастьем не бороться. Были люди,
Такие же, как мой отец, грешили
И совершали страшные дела,
Но никогда... О, прежде чем случится
То, худшее, не лучше ль умереть!
Со смертью все кончается.
Лукреция
Не надо
Так говорить, о милое дитя!
Скажи мне лучше, что отец твой сделал,
Что он сказал тебе? Ведь после пира
Проклятого он в комнату твою
Не заходил. Скажи.
Бернардо
Сестра, сестра,
Ответь нам, умоляю.
Беатриче
(говоря очень медленно с насильственным спокойствием)
Это было
Одно лишь слово, мать моя, так, слово;
Один лишь взгляд, одна улыбка.
(Дико.)
А!
А! Он не раз меня топтал ногами, -
И по щекам моим струилась кровь,
Давал нам пить гнилую воду, мясо
Больных быков давал нам есть, со смехом,
И говорил, чтоб ели мы, и пили.
Не то умрем, - и ели мы и пили.
Он силой заставлял меня глядеть,
Как на руках у милого Бернардо,
От ржавых, крепко стянутых цепей
Росли и до костей врастали язвы.
Я никогда себе не позволяла
Отчаянью предаться - но теперь!
Что я сказать хотела?
(Овладевая собою.)
Нет, не то,
Все это ничего. Страданья наши
Меня лишили разума. Он только
Меня ударил, мимо проходя,
Он мне послал какое-то проклятье,
Он посмотрел, он мне сказал, он сделал -
Все то же, что всегда, - но я смутилась
Сильней обыкновенного. Увы!
Обязанность свою я позабыла,
Я ради вас спокойной быть должна.
Лукреция
Молю, не падай духом, Беатриче,
Уж если кто отчаяться бы должен,
Так это я: когда-то я его
Любила, и теперь должна с ним жить,
Пока Господь не сжалится над нами
И отзовет его или меня.
А пред тобой замужество, улыбки;
Пройдут года, и на твоих коленях
Усядутся смеющиеся дети,
И я, тогда уж мертвая, и все,
Что пережили мы, весь ужас пыток,
Сковавший нас мучительным кольцом,
Перед тобой предстанет сном далеким.
Беатриче
Не говори о муже, о семье!
Когда скончалась мать моя, не ты ли
Была заменой ей? Не ты ль была
Защитой мне и этому ребенку?
Мой милый брат, как я его люблю!
И кто нам в детстве был заветным другом,
Кто ласками и кротостью своей
Склонил отца, чтоб нас не убивал он?
И мне тебя покинуть! Пусть душа
Моей умершей матери восстанет
И будет мстить моей душе, когда я
Покину ту, кто выказал любовь
Сильней любви и ласки материнской!
Бернардо
И я во всем с моей сестрой согласен!
В такой беде нам нужно быть с тобой.
И если б даже Папа разрешил мне
Свободно жить средь солнечных лучей,
На воздухе, питаться нежной пищей,
Играть с другими, тех же лет, как я,
Тебя я не покинул бы, родная!
Лукреция
О дети, дети милые мои!
(Входит Ченчи внезапно.)
Ченчи
Как, Беатриче здесь! Поди сюда!
(Она отступает и закрывает лицо руками.)
Нет, нет! Не прячь лицо. Оно прекрасно!
Смотри смелей! Ведь ты вчера смотрела
Так дерзко и упрямо на меня,
Стараясь разгадать суровым взглядом,
Что я хотел сказать, меж тем как я
Старался скрыть намеренье - напрасно.
Беатриче
(шатаясь, в безумном смущении направляется к двери)
О Господи, сокрой меня! Земля,
Раскройся предо мной!
Ченчи
Тогда не ты,
Я говорил бессвязными словами,
Дрожащими шагами я старался
От твоего присутствия бежать,
Как ты теперь бежишь отсюда. Стой же,
Стой, говорят тебе, и знай: отныне,
От этого решительного часа,
Бесстрашным взглядом, видом превосходства
И этими прекрасными губами,
Что созданы природою самой,
Чтоб целовать иль выражать презренье,
Всем этим, говорю я, никогда уж
Не сможешь ты заставить замолчать
Последнего среди людей, тем меньше
Меня. Ступай теперь отсюда прочь!
(К Бернардо.)
И ты еще, двойник противно-мерзкий
Твоей проклятой матери, с лицом
Молочно-белым, мягким, - прочь отсюда!
(Беатриче и Бернардо уходят.)
(В сторону.)
Так много уже было между нами,
Что я могу быть смелым, а она
Должна бояться. Страшно прикоснуться
К задуманному мною злодеянью;
Так человек на влажном берегу
Дрожит и воду пробует ногами,
Раз там, - какой восторг, какая нега!
Лукреция
(боязливо приближаясь к нему)
Супруг мой, не сердись на Беатриче,
Дурного в мыслях не было у ней.
Ченчи
Как не было и у тебя, быть может?
Как не было у этого чертенка,
Которого ты азбуке учила,
Читая по складам - отцеубийство?
Джакомо также, верно, не хотел
Дурного ничего, равно как эти
Два выродка, поссорившие Папу
Со мною, - слава Богу, Он прибрал их
Одновременно. Агнцы! Ничего
Дурного нет в их мыслях! Значит, вы
Здесь не вступали и заговор, не так ли?
О том вы ничего не говорили,
Чтоб в сумасшедший дом меня упрятать?
Или судом преследовать меня,
Добиться смертной казни? Если ж это
Не выгорит, - тогда нанять убийц
Иль всыпать яд в мое питье ночное?
Иль задушить, когда упьюсь вином?
Ведь нет судьи иного, кроме Бога,
А Он меня давно приговорил,
И, кроме вас, здесь на земле, кому же
Исполнить этот смертный приговор,
Внесенный в списки в Небе?
Лукреция
Видит Бог,
Я никогда не думала об этом!
Ченчи
Коль ты вторично так солжешь, тебя я
Убью. Не ты велела Беатриче
Испортить пир вчерашний? Ты хотела
Поднять моих врагов и убежать,
Чтоб досыта над тем поиздеваться,
Пред чем теперь твой каждый нерв дрожит!
Не так-то люди смелы: промахнулась.
Немногие безумцы захотят
Встать между мной и собственной могилой.
Лукреция
Клянусь тебе, - о, не смотри так страшно!
Клянусь моим спасеньем, - ничего
Не знала я о планах Беатриче,
И думаю, что даже у нее
Их не было, пока не услыхала
Она о смерти братьев.
Ченчи
Снова лжешь
И в ад пойдешь за это богохульство!
Но я вас всех возьму с собой туда,
Где вам придется к каменному полу
Припасть, прося, чтоб он освободил вас.
Там нет ни одного, кто б не решился
На все, - на все, что я ни прикажу.
Я выезжаю в эту среду. Знаешь
Тот мрачный замок на скале, Петреллу?
Он славно укреплен, окопан рвами,
Подземными темницами снабжен,
И каменные стены плотных башен
Не выдали ни разу тайн своих
И людям ничего не говорили,
Хоть видели и слышали такое,
Что мертвый камень мог заговорить.
Чего ж ты ждешь? Иди скорей, сбирайся,
Чтоб не было задержек у меня!
(Лукреция уходит.)
Еще горит всевидящее солнце,
И шум людской на улицах не смолк;
В окно глядит светящееся небо.
Назойливый, широкий, яркий день;
Он смотрит подозрительно, он полон
Ушей и глаз; и в каждом уголке,
И в каждой чуть заметной тонкой щели
Стоит и не уходит наглый свет.
Приди же, тьма! - Но что мне день, когда я
Задумал совершить такое дело,
Которое смутит и день, и ночь.
О да, не я - она пойдет на ощупь
В слепом тумане ужаса: и если
Взойдет на небо солнце, - не дерзнет
Она взглянуть на свет и не услышит
Тепла его лучей. Так пусть она
Желает темной ночи; для меня же
Деяние мое погасит все:
В себе ношу я мрак страшней, мертвее,
Чем тень земли, чем междулунный воздух,
Чем звезды, потонувшие во мгле
Мрачнейшей тучи; в этой бездне черной
Незримо и спокойно я иду
К намеченной и неотступной цели.
О, только бы скорей достичь ее!
(Уходит.)
12. СЦЕНА ВТОРАЯ
Комната в Ватикане. Входят Камилло и Джакомо, разговаривая.
Камилло
Да, есть такой закон, - недостоверный,
Совсем забытый; если вы хотите,
Он вам доставит пищу и одежду,
В размерах скудных...
Джакомо
Это все? Увы,
Я знаю, скудно будет содержанье,
Которое прикажет мне давать
Расчетливый закон, платить же станет
Косящаяся пасмурная скупость.
Зачем отец не научил меня
Хоть одному из тех ремесел, в которых
Нашел бы я свой хлеб дневной, не зная
Потребностей моих высокородных?
Да, старший сын в любом хорошем доме -
Наследник неспособностей отца.
Желаний много, их насытить - нечем.
Скажите, кардинал, когда б внезапно
Вас кто-нибудь лишил тройных перин,
Шести дворцов, и сотни слуг, и пищи
Изысканной, - и если б вас к тому лишь,
Что требует природа, низвели?
Камилло
Кто говорит, мне было б очень трудно;
Есть правда в ваших доводах.
Джакомо
Так трудно,
Что только очень твердый человек
Способен это вынести. Притом же
Я не один, со мной моя жена.
Она привыкла к роскоши и неге,
В несчастный час приданое ее
Я дал взаймы отцу, не взяв расписки,
И не было свидетелей при этом.
Приходится отказывать и детям
Решительно во всем, а между тем
Они, как мать их, любят жить в довольстве.
И я от них упреков не слыхал.
Скажите, кардинал, быть может Папа
Захочет нам помочь и оказать
Влиянье свыше точных слов закона?
Камилло
Хоть случай ваш особенный, - я знаю,
Что Папа не захочет отступить
От буквы непреложного закона.
С Святейшеством его я говорил
О том, как пир устроен был безбожный,
О том, что надо чем-нибудь сдержать
Такой жестокий гнет руки отцовской;
Но он нахмурил брови и сказал:
"Всегда и всюду дети непослушны,
Изранить, до безумья довести
Родительское сердце - что им в этом!
Они всегда презреньем буйным платят
За долгий ряд отеческих забот.
Всем сердцем я жалею графа Ченчи:
Он, верно, оскорблен был очень горько
В своей любви, и вот теперь он мстит,
И ненависть - любви его замена.
В великой и кощунственной войне
Меж молодым и старым я, который
Сединами украшен, телом дряхл,
Хочу, по меньшей мере, быть нейтральным"
(Входит Орсино.)
Вы были там, Орсино, подтвердите
Его слова.
Орсино
Слова? Какие?
Джакомо
Нет,
Прошу не повторяйте их. Довольно.
Так, значит, нет защиты для меня, -
Нет, кроме той, которую найду я
В себе самом, уж раз меня пригнали
На край обрыва. Но еще скажите,
Невинная сестра моя и брат
Доведены до крайности и гибнут
В руках у бессердечного отца.
Я знаю, летописные страницы
Италии укажут имена
Мучителей известных, Галеаццо,
Висконти, Эццелино, Борджиа.
Но никогда своих рабов последних
Так не терзали эти палачи,
Как собственных детей терзает Ченчи.
Что ж, им, как мне, защиты нет?
Камилло
Зачем же, -
Пусть подадут они прошенье Папе,
Я думаю, что он им не откажет;
Но он не хочет только ослаблять
Отеческую власть, он видит в этом
Пример опасный, так как власть отца
Есть как бы тень его верховной власти.
Прошу вас извинить меня. Я занят,
И дело неотложное.
(Уходит.)
Джакомо
Но вы,
Орсино, - для чего ж вы задержали
Ходатайство?
Орсино
Я представлял его,
Сопровождая просьбами, мольбами,
Он даже не ответил на него.
Я думаю, что ужас злодеяний,
Описанных в прошении (и правда,
Кто мог бы в них поверить), перенес
Весь гнев его Святейшества с злодея
На тех, кто был страдательным лицом.
Так разумею я из слов Камилло.
Джакомо
О друг мой, этот дьявол, что блуждает
Во всех дворцах и носит имя - деньги,
Молчанье нашептал Отцу Святому.
Что ж нам осталось? Быть как скорпион,
Когда он сжат огнем кольцеобразным,
Убить себя? Ведь тот, кто наш мучитель,
Прикрыт священным именем отца, -
А то бы...
(Резко умолкает.)
Орсино
Что ж ты смолк? Скажи, не бойся.
Понятье - только звук, когда оно
Не совпадает с точным содержаньем.
Когда служитель Бога вероломно
Со словом Бог соединяет ложь, -
Когда судья неправым приговором
Невинность заставляет трепетать, -
Когда хитрец, надев личину друга,
Как если б я теперь хитрил с тобой,
Дает советы с тайной личной целью -
И, наконец, когда свирепый деспот
Скрывается под именем отца, -
Из этих каждый только осквернитель
Того, чем быть он должен.
Джакомо
Не могу я
Сказать тебе, чт_о_ в мыслях у меня.
Наш ум готов нередко против воли
Измыслить то, чего он не хотел бы;
Воображенью нашему нередко
Мы доверяем ужасы, которых
Вложить в слова не смеем; взор души,
На них взглянув, смущается и слепнет.
Я слышу в сердце ропот возмущенья,
В ответ на мысль, встающую в уме.
Орсино
Но сердце друга то же, что заветный
Укромный угол нашей же души,
Где скрыты мы от светлых взоров полдня
И воздуха, что может все предать.
В твоих глазах читаю я догадку,
Мелькнувшую во мне.
Джакомо
О, пощади!
Вокруг меня как будто лес полночный,
И я, ступая в нем, спросить не смею
Невинного прохожего, как выйти, -
Боюсь, что он, как помыслы мои,
Окажется убийцею. Я знаю,
Что ты мой друг, и все, что я посмею
Сказать моей душе, скажу тебе,
Но только не сейчас. Теперь хочу я
Побыть один во тьме забот бессонных.
Прости, не говорю тебе приветствий,
Не в силах я сказать тебе: "Всего
Хорошего", - чт_о_ я сказать хотел бы
Своей душе, измученной и темной,
Где встало подозрение.
Орсино
Всего
Хорошего! Будь чище иль смелее!
(Джакомо уходит.)
Я убедил Камилло поддержать
Чуть-чуть его надежды. Так и вышло.
С моим сокрытым планом совпадает
Одна черта, замеченная мною
У всех, принадлежащих к их семье:
Они всегда подробно рассекают
Свой дух и дух других, и эта склонность
Быть собственным анатомом - всегда
Опасным тайнам волю научает;
Она, как искуситель, завлекает
Способности души в глухую пропасть
Намерений, давая нам понять,
Что можем мы задумать, можем сделать:
Так Ченчи рухнул в яму; так и я:
С тех пор как Беатриче мне открылась
И мне пришлось постыдно отступить
Пред тем, чего не жаждать не могу я, -
Я представляю жалкую фигуру
Пред собственным судом своим, с которым
Теперь я начинаю примиряться.
Я сделаю возможно меньше зла:
Пусть этой мыслью несколько смягчится
Мой обвинитель - совесть.
(После паузы.)
И потом,
Что тут дурного, если Ченчи будет
Убит, - и если будет он убит,
Зачем же буду я орудьем смерти!
Не лучше ль мне всю выгоду извлечь
Из этого убийства, предоставив
Другим опасность, связанную с ним.
И черный грех? Из всех земных созданий
Я только одного боюсь: того,
Чей меткий нож быстрее слов. И Ченчи
Как раз такой: пока он жив, священник,
Дерзнувший обвенчаться с Беатриче,
Найдет в ее приданом скрытый гроб.
О сладостная греза, Беатриче!
Когда бы мог тебя я не любить!
Иль, полюбив, когда бы мог презреть я
Опасности, и золото, и все,
Что хмурою угрозой возникает
Меж вспыхнувшим желанием и целью
И дразнит за пределами желанья,
Заманчиво смеясь! Исхода нет.
Немая тень ее со мною рядом
Склоняется, молясь, пред алтарем,
Преследует меня, когда иду я
На торжища людские, наполняет
Мой сон толпой мятущихся видений,
И я, проснувшись, чувствую, дрожа,
Что в жилах у меня не кровь, а пламя:
Когда рукой горячей я коснусь
До головы, исполненной тумана,
Моя рука и жжет ее, и ранит;
И если кто-нибудь передо мной
В обычной речи скажет "Беатриче",
Я весь дрожу, горю и задыхаюсь;
И так бесплодно мыслью обнимаю
Виденье неиспытанных восторгов,
Пока воображение мое
Не изнеможет так, что от желанья
Наполовину сладко обладает
Самим же им воссозданною тенью.
Но больше не хочу и наполнять
Свой жадный дух бессонными часами.
В разгаданных сомнениях Джакомо -
Опора сладких замыслов моих,
На них они возникнут дерзновенно:
Как с башни, вижу я конец всего.
Ее отец погиб; меж мной и братом
Глухая тайна, верная, как гроб;
У матери в душе испуг безмолвный
И, чуждая упреков, мысль о том,
Что страшно так мечта ее свершилась.
И наконец, она! Смелее, сердце!
Смелей! Что может значить пред тобою
Неопытность девической души,
Во всем пустынном мире одинокой.
Есть нечто, что дает мне все предвидеть
И служит мне порукой за успех.
Когда подходит страшное, - какой-то
Незримый демон в сердце у людей
Взметает мысли черные, и вечно
Не тот преуспевает, кто для злого
Становится орудием, а тот,
Кто льстить умеет духу преисподней,
Пока его не сделает рабом,
И сможет захватить его владенья,
С добычей человеческих сердец,
Как это я теперь сумею сделать.
13. ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
14. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Комната в палаццо Ченчи. Лукреция, за ней входит Беатриче.
Беатриче
(входит, шатаясь, и говорит бессвязно)
Скорее дай платок мне! Мозг мой ранен;
Глаза налились кровью; вытри их -
Я вижу все неясно.
Лукреция
Беатриче,
Дитя мое, нет раны у тебя,
Холодный пот росой с чела струится.
Увы! Увы! Скажи мне, что с тобою?
Беатриче
Как? Волосы распущены? Зачем?
Так это я от них совсем ослепла -
Но я ведь заплетала их. - О, ужас!
Колеблется земля, вот-вот, раскрылась!
И стены зашатались. Вон, я вижу,
Там женщина рыдает; неподвижно,
Спокойно, далеко стоит она,
А я с землею в бездну упадаю.
О Боже! Свод небес запачкан кровью.
Лучи дневные черны. Светлый воздух
Внезапно превратился в те пары,
Которыми в могилах трупы дышат!
А! Задыхаюсь! Вкруг меня ползет,
Цепляется туман - заразой черной
Он входит в душу, плотный и тяжелый,
Я не могу сорвать его с себя,
Он липнет, - вот склеились пальцы, члены,
Он жилы разъедает, он меня
Наполнил ядом, грязным разложеньем,
Источник самой жизни осквернил!
О Господи! Я до сих пор не знала,
Что чувствуют безумные. Конечно!
Конечно, я с ума сошла!
(Более дико.)
Но нет!
Я умерла! Гнилые эти члены
Скрывают душу, рвущуюся к свету,
Ее в могиле держат!
(Пауза.)
Надо вспомнить...
Какая мысль ужасная была
Сейчас в моей душе? Ушла... Уходит...
Но гнет ее, как прежде, остается
В глазах потухших - в сердце утомленном!
О мир! О жизнь! О день! О, горе мне!
Лукреция
Дитя мое, о чем ты так скорбишь?
Она молчит: она душою помнит
Страдание, но не его причину,
Источник мук от горьких мук иссяк.
Беатриче
(в исступлении)
Отцеубийца - да, несчастье быть
Отцеубийцей; знаю - да - но, Боже!
Его отец был не такой, как мой.
Нет, никогда! - О Боже, что со мною?
Лукреция
Дитя мое, что сделал твой отец?
Беатриче
(подозрительно)
Ты кто, чтоб так выспрашивать? Не знаешь:
У Беатриче нет отца.
(В сторону.)
Она
Приставлена смотреть за мной. Сиделка
В больнице для лишившихся рассудка!
Печальная обязанность!
(К Лукреции тихо и медленно.)
Ты знаешь,
Мне странно так почудилось, что я -
Та, жалкая, чье имя - Беатриче;
О ней так много люди говорят;
Ее отец, схватив ее за пряди
Распущенных волос, таскал ее
По комнатам, - из комнаты в другую:
А то нагую в погреб запирал,
Где ползали чешуйчатые черви,
В зловонной яме голодом морил,
Пока она, измучившись, не ела
Какое-то причудливое мясо.
Печальное предание о ней
Так часто я в уме перебирала,
Что мною овладел кошмар ужасный,
И я себе представила... О, нет!
Не может быть! В безбрежном этом мире
Есть много ужасающих видений,
Смешений поразительных, слиянья
Добра и зла в чудовищных чертах,
И худшее порой в умах вставало,
Чем сделано могло быть худшим сердцем.
Но никогда ничье воображенье
Не смело...
(Останавливается, внезапно приходя в себя.)
Кто ты? Дай скорее клятву, -
Не то от ожиданья я умру, -
Клянись, что ты совсем не та, какою
Ты кажешься... О мать моя!
Лукреция
Дитя
Родное, ты ведь знаешь...
Беатриче
Нет, не нужно!
Не говори, мне страшно, потому что,
Когда ты скажешь правду, и другое
Должно быть правдой, - правдой навсегда,
Непобедимо-точной и упорной,
Соединенной связью неразрывной
Со всем, что в этой жизни быть должно
И не пройдет, останется навеки.
Да, так и есть. Я здесь, в Палаццо Ченчи.
Тебя зовут Лукреция. А я
Была и вечно буду Беатриче.
Я что-то говорила, так бессвязно,
Безумное. Но я не буду больше.
Поди ко мне. О мать моя, отныне
Я стала...
(Ее голос, слабея, замирает.)
Лукреция
Что с тобою, дочь моя,
Родная? Расскажи мне, что же сделал
Отец твой?
Беатриче
Что я сделала? Ведь я
Невинна? Разве это преступленье
Мое, что он, сединами покрытый, -
И с властным видом, - мучивший меня
От детских лет, уже забытых мною,
Как мучают родители одни,
Зовет себя моим отцом, - и должен
Им быть... О; как же мне назвать себя!
Какое дать мне имя, память, место?
Какой прощальный крик о мне напомнит,
Чтоб пережить отчаянье мое?
Лукреция
Дитя мое, я знаю, он ужасен,
Нас может только смерть освободить
От пытки этих страшных притеснений:
Смерть деспота иль наша. Но скажи мне,
Какое оскорбление, страшнее
Всего, что было, мог он нанести?
Чем мог тебе он причинить обиду?
Ты больше не похожа на себя,
В твоих глазах мелькает выраженье,
Так страшно-непривычное. Зачем
Ты смотришь так? Зачем ломаешь пальцы
Так судорожно сжатых бледных рук?
Беатриче
В них бьется жизнь, которой нет исхода.
Должно случиться что-нибудь, - не знаю,
Что именно, но что-нибудь такое,
Чтоб мой позор был только бледной тенью,
В смертельной вспышке мстительных огней,
Громовых, быстрых, грозных, непреложных
И губящих последствие того,
Что больше быть исправлено не может.
Должно случиться что-нибудь такое,
И я тогда навеки успокоюсь
И стихну, не заботясь ни о чем.
Но что теперь мне делать? Кровь моя,
Мятущаяся в жилах оскорбленных,
Кровь не моя, а моего отца,
Когда б, струями хлынувши на землю,
Могла ты смыть мучительный позор,
Изгладить преступленье... Невозможно!
У многих, так замученных страданьем,
Возникло бы сомненье, есть ли Бог,
Они сказали б: "Нет, Господь не мог бы
Дозволить зло" - и умерли б легко;
Во мне мученья веры не погасят.
Лукреция
С тобою что-то страшное случилось,
Но что - не смею даже угадать.
О дочь моя несчастная, не прячь же
Своих страданий в скорби неприступной.
Откройся.
Беатриче
Я не прячу ничего.
Но где возьму я слов для выраженья
Того, что я в слова вложить не в силах?
В моей душе нет образа - того,
Что сделало меня навек другою:
В моей душе есть только мысль о том,
Что я - как труп, восставший из могилы,
Закутанный, как в саван гробовой,
В бесформенный и безымянный ужас.
Какие же слова должна я выбрать
Из тех, что служат смертным для бесед?
Нет слова, чтоб сказать мое мученье.
Когда б другая женщина узнала
Хоть что-нибудь подобное, она
Скорей бы умерла, как я умру,
Но только бы оставила свой ужас
Без имени, что сделаю и я.
Смерть! Смерть! И наш закон, и наша вера
Зовут тебя наградою и карой!
Чего из двух заслуживаю я?
Лукреция
Спокойствия невинности и мира,
Пока в свой час не будешь позвана
На небо. Что б с тобою ни случилось,
Ты не могла дурного сделать. Смерть
Должна быть страшной карой преступленья
Иль сладостной наградою для тех,
Кто шел по тернам, брошенным от Бога,
На путь, что нас к бессмертию ведет.
Беатриче
Смерть - кара преступления. О Боже,
Не дай мне быть введенной в заблужденье,
Когда сужу. Так жить день изо дня
И сохранять вот эти члены, тело,
Храм, недостойный Духа Твоего,
Как грязную берлогу, из которой
То, чем Твой Дух гнушается, начнет
Глядеть, как зверь, смеяться над Тобою, -
Нет, этому не быть. Самоубийство -
В нем тоже нет исхода: Твой запрет,
О Господи, как грозный Ад зияет
Меж ним и нашей волей. В этом мире
Нет мести надлежащей, нет закона,
Чтоб, осудив, исполнить приговор
Над тем, чрез что терплю я эти пытки.
(Входит Орсино, она приближается к нему с торжественностью.)
Мой друг, я вам должна сказать одно:
Со времени последней нашей встречи
Со мной случилась горькая беда,
Такая безысходная, несчастье,
Такое необычное, что мне
Ни жизнь, ни смерть не могут дать покоя.
Не спрашивайте, что со мной случилось:
Есть муки, слишком страшные для слов,
Есть пытки, для которых нет названья.
Орсино
Кто вам нанес такое оскорбленье?
Беатриче
Он носит имя страшное: отец.
Орсино
Не может быть...
Беатриче
Не может или может,
Об этом думать лишнее теперь.
Случилось, есть, боюсь, что будет снова,
Скажи мне, как избегнуть. Я хотела
Искать спасенья в смерти, - невозможно;
Мешает мысль о том, что ждет за гробом,
И мысль, что даже смерть сама не будет
Прибежищем от страшного сознанья
Того, что не искуплено. Ответь же,
Что делать?
Орсино
Обвини его! Закон
Отмстит за оскорбленье.
Беатриче
Горе мне!
Совет твой дышит холодом. Когда бы
Могла найти я слово, чтоб отметить
Преступное деяние того,
Кто был мне палачом; когда б решилась
Я этим словом вырвать, как ножом,
Из сердца тайну, служащую язвой
Для лучшей части сердца моего;
Когда б я все разоблачила, сделав
Из славы незапятнанной моей
Истасканный рассказ подлейших сплетниц,
Насмешку, бранный возглас, поговорку;
Когда бы все, что сделано не будет,
Я сделала, - подумай же о том,
Как силен золотой мешок злодея,
Как ненависть его страшна, как странен
Весь необычный ужас обвиненья,
Смеющийся над самым вероятьем
И чуждый человеческим словам, -
Едва встающий в шепоте трусливом,
В намеках омерзительных... О да,
Поистине прекрасная защита!
Орсино
Что ж, будешь ты терпеть?
Беатриче
Терпеть! Орсино,
В советах ваших очень мало прока.
(Отворачивается от него и говорит как бы сама с собою.)
Да, все должно быть решено мгновенно,
Исполнено мгновенно. Предо мной
Встают неразличимые туманы, -
Чт_о_ там за мысли черные растут?
За тенью тень, одна темнит другую!
Орсино
Ужели оскорбитель будет жить?
Торжествовать в позорном злодеянье?
И силою привычки повседневной
Заставит преступление свое
Соделаться твоей второй природой,
Пока не станешь ты совсем погибшей
И всей душой воспримешь дух того.
Что ты допустишь?
Беатриче (к самой себе)
Царственная смерть!
Ты, тень с двойным лицом! Судья единый!
Произноситель правых приговоров!
(Отходит в сторону, погруженная в свои мысли.)
Лукреция
О, если Божий гнев когда-нибудь,
Как гром, сходил отмстить...
Орсино
Не богохульствуй!
Святое Провиденье поручает
Земле Свою немеркнущую славу,
И беды, что нисходят на людей,
Оно дает сполна в людские руки:
Когда же преступленье наказать
Они не поспешают...
Лукреция
Что же делать,
Когда злодей, как наш палач, смеется
Над обществом, над властью, над законом,
Найдя закон в кармане у себя?
Когда нельзя воззвать к тому, что может
Заставить самых падших трепетать?
Когда несчастья, чуждые природе,
Так странны и чудовищны, что даже
Им верить невозможно? Боже мой!
Что делать, если те как раз причины,
В которых бы для нас должна возникнуть
Мгновенная и верная защита,
Преступнику дают торжествовать?
А мы несем - мы - жертвы! - наказанье
Сильней, чем понесет мучитель наш?
Орсино
Пойми: возмездье - там, где - оскорбленье,
Пойми, и в нас довольно будет силы,
Чтоб смыть позор.
Лукреция
Когда б могли мы знать,
Что мы отыщем верную дорогу,
Какую - я не знаю... Хорошо бы...
Орсино
То, чем он Беатриче оскорбил, -
Хоть это я угадываю смутно, -
Раскаяние делает бесчестьем,
Как долг, ей оставляет лишь одно -
Отмстить, найти дорогу к быстрой мести;
Вам - лишь один исход из этих бедствий;
Мне - лишь один совет...
Лукреция
Нам нет надежды,
Что помощь, воздаянье или суд
Найдем мы там, где с меньшею нуждою
Нашел бы их любой.
(Беатриче приближается.)
Орсино
Итак...
Беатриче
Орсино,
Прошу, ни слова, мать моя, ни слова,
Пока я говорю, откиньте прочь,
Как старые лохмотья, уваженье,
Раскаянье, и сдержанность, и страх,
Все узы повседневности, что с детства
Служили мне одеждой, а теперь
Явились бы злорадною помехой
Для высшего стремленья моего.
Как я сказала вам, со мной случилось
То, что должно остаться без названья,
Но что взывает голосом глухим
К возмездию. Возмездия за то,
Что было, и за то, что может снова
День ото дня позор нагромождать
В моей душе, грехом обремененной,
Пока она, окутанная тьмой,
Не станет тем, что даже вам не снится.
Молилась Богу я. Я говорила
С моей душой, и спутанную волю
Распутать удалось мне, наконец,
И знаю я, чт_о_ право, чт_о_ не право,
Ты друг мне или нет, скажи, Орсино?
Неверный или верный? Поклянись
Твоим спасеньем!
Орсино
Я клянусь - отныне
Отдать тебе, чем только я владею,
Мое уменье, силы и молчанье.
Лукреция
Вы думаете - мы должны найти
Возможность умертвить его?
Беатриче
И тотчас,
Найдя возможность, выполнить ее.
Быть смелыми и быстрыми.
Орсино
Равно
И крайне осторожными.
Лукреция
Законы,
Узнав, что мы виновники убийства,
Накажут нас бесчестием и смертью
За то, что сами сделать бы должны.
Беатриче
Пусть будем осторожными, но только
Скорей, скорей. Орсино, как нам быть?
Орсино
Я знаю двух свирепых отщепенцев,
Для них, что человек, что червь - одно.
Равны для них и честный и бесчестный,
По самому ничтожному предлогу
Они готовы каждого убить.
Таких людей здесь, в Риме, покупают.
Они нам нужны - что ж, - мы купим их.
Лукреция
Но завтра пред зарею Ченчи хочет
Нас увезти к пустынному утесу
Петрелла в Апулийских Аппенинах.
И если только он туда придет...
Беатриче
Туда приехать он не должен.
Орсино
Башни
Достигнете вы засветло?
Лукреция
Как раз,
Когда заходит солнце.
Беатриче
Там, я помню,
От вала крепостного милях в двух
Идет дорога рытвиной глубокой,
Она узка, обрывиста и вьется
По склону вниз, где в пропасти глухой
Висит скала могучая - свидетель
Времен давно прошедших - между стен
Той пропасти она в провал склонилась
И, кажется, вот-вот сорвется вниз,
И в ужасе цепляется за стены,
И в страхе подается ниже, ниже.
Так падшая душа, день ото дня,
Цепляется за тьму оплотом жизни,
Цепляясь, подается и, склоняясь,
Еще темнее делает ту бездну,
Куда упасть боится. Под скалой
Гигантская, как тьма и безутешность,
Зияет снизу мрачная гора,
Гремит поток, невидимый, но слышный,
Свирепствует среди пещер, - и мост
Пересекает узкую теснину:
А сверху, высоко, свои стволы
С утесов на утесы перекинув,
Толпой темнеют кедры, тисы, ели;
Их ветви сплетены в один ковер
Плющом темно-зеленым. В яркий полдень
Там сумерки, с закатом солнца - ночь.
Орсино
Пред тем как к мосту этому приехать,
Старайтесь как-нибудь замедлить путь.
Старайтесь, чтобы мулы...
Беатриче
Тсс! Идут!
Лукреция
Кто б это был? Слуга идти так быстро
Не мог бы. Верно, Ченчи возвратился
Скорей, чем думал. Нужно чем-нибудь
Присутствие Орсино извинить.
Беатриче
(к Орсино, выходя)
Шаги, что приближаются так быстро,
Пусть завтра не пройдут чрез этот мост.
(Лукреция и Беатриче уходят.)
Орсино
Что делать мне? Сейчас увижу Ченчи
И должен буду вынести, как пытку,
Его непобедимо-властный взор.
Он взглядом инквизиторским допросит,
Зачем я здесь. Так скрою же смущенье
Улыбкой незначительной.
(Вбегает Джакомо торопливо.)
Как? Вы?
Сюда войти решились вы? Должно быть,
Известно вам, что Ченчи дома нет!
Джакомо
Я именно его хочу увидеть
И буду ждать, пока он не придет.
Орсино
И вы опасность взвесили?
Джакомо
Он взвесил
Свою опасность? С этих пор мы с ним
Уж больше не отец и сын, а просто
Два человека: жертва и палач;
Позорный клеветник и тот, чье имя
Осквернено позорной клеветою;
Враг против ненавистного врага;
Ему щитом была сама Природа,
Над ней он насмеялся, и теперь
Он выбросок перед лицом Природы,
А я смеюсь над нею и над ним.
Отцовская ли это будет глотка,
Которую схвачу я и скажу:
"Я денег не прошу, и мне не надо
Счастливых лет, похищенных тобой;
Ни сладостных воспоминаний детства;
Ни мирного родного очага;
Хоть все это украдено тобою,
И многое другое; - имя, имя
Отдай мне, - то единственный был клад,
Который я считал навек сохранным
При нищете, дарованной тобой, -
Отдай мне незапятнанное имя,
Не то..." -
Господь поймет. Господь простит.
Зачем с тобой я говорю об этом?
Орсино
О друг мой, успокойся.
Джакомо
Хорошо.
Я расскажу спокойно все, как было.
Я раньше говорил тебе, что этот
Старик Франческо Ченчи взял однажды
Приданое жены моей взаймы;
Взяв деньги без расписки, он отрекся
От займа и обрек меня на бедность;
Я нищету свою хотел поправить,
Хоть скудную отыскивая должность.
И мне была обещана такая;
Уже купил я новую одежду
Моим несчастным детям, оборванцам,
Уж видел я улыбку на лице
Моей жены, и сердце примирилось, -
Как вдруг я узнаю, что эта должность,
Благодаря вмешательству отца,
Передана какому-то мерзавцу,
Которому за подлые услуги
Такой услугой Ченчи заплатил.
С печальными вестями я вернулся
К себе домой, и мы с женой сидели,
Уныние стараясь победить
Слезами дружбы, ласковостью верной,
Что та же - в самой тягостной беде;
Внезапно входит он, мой истязатель,
Как он имел привычку это делать,
Чтоб нас осыпать целым градом низких
Упреков и проклятий, насмехаясь
Над нашей нищетой и говоря
Что в этом - Божий гнев на непослушных.
Тогда, чтоб он хоть чем-нибудь смутился,
Чтоб он умолк, - сказал я о приданом
Моей жены. Но что же сделал он?
В одну минуту сказку рассказал он,
Весьма правдоподобную, о том,
Что я ее приданое растратил
Средь тайных оргий: тотчас увидав,
Что он сумел мою жену затронуть,
Он прочь пошел, с улыбкой. Я не мог
Не видеть, что жена с презреньем тайным
Внимает страстным доводам моим,
Что смотрит с недоверием, враждебно,
И тоже прочь пошел; потом вернулся,
Почти сейчас, но все же слишком поздно, -
Она успела детям передать
Все жесткие слова, все мысли злые,
Возникшие в душе ее, - и вот
Услышал я: "Отец, давай нам платья,
Давай нам лучшей пищи. Ты ведь за ночь
Истратишь столько, сколько нам хватило б
На месяцы!" И я увидел ясно,
Что мой очаг стал адом, - и вернусь я
В тот ад кромешный разве лишь тогда,
Когда мой подлый враг вину загладит, -
Иначе, как он дал мне жизнь, так я,
Презрев запрет, наложенный природой...
Орсино
Поверь, мой друг, что здесь ты не найдешь
Отплаты за тяжелую обиду,
Твои надежды тщетны.
Джакомо
Если так, -
Ведь ты мой друг! Не ты ли намекал мне
На тот жестокий выбор, пред которым
Теперь я, как над пропастью, стою.
Ты помнишь, мы об этом говорили,
Тогда страдал я меньше. Это слово -
Отцеубийство - до сих пор меня
Путает, словно выходец могильный,
Но я решился твердо.
Орсино
Слово - тень,
Насмешка беспредметная; бояться
Должны мы лишь того, в чем - самый страх.
Заметь, как Бог разумно совлекает
В единый узел нити приговора,
Своим судом оправдывая наш.
То, что замыслил ты, теперь как будто
Исполнено.
Джакомо
Он мертв?
Орсино
Его могила
Уж вырыта. Не знаешь ты, что Ченчи
За это время, после нашей встречи,
Глубоко оскорбил родную дочь.
Джакомо
В чем было оскорбленье?
Орсино
Не знаю.
Она не говорит, но ты, как я,
Наполовину можешь догадаться,
Взглянув на это скорбное лицо,
Окутанное бледностью недвижной,
Увидя беспредельную печаль,
Услыша этот голос монотонный,
В котором кротость с ужасом слилась,
Как бы звуча суровым приговором;
Чтоб все тебе сказать, скажу одно:
Пока, объяты ужасом, как чарой,
Мы говорили с мачехой ее,
Намеками неясными, блуждая
Вкруг истины и робко запинаясь,
И все же к мести с трепетом идя,
Она прервала нас и ясным взглядом
Сказала прежде, чем в словах воскликнуть:
"Он должен умереть!"
Джакомо
Он должен. Так.
Теперь мои сомнения исчезли.
Есть высшая причина, чем моя,
Чтоб выполнить ужасное деянье.
Есть мститель незапятнанный, судья,
Исполненный святыни. Беатриче,
Проникнутая нежностью такой,
Что никогда червя не раздавила,
Цветка не растоптала, не проливши
Ненужных, но прекрасных слез! Сестра.
Создание чудесное, в котором
Любовь и ум, на удивленье людям,
Слились в одно, друг другу не вредя!
Возможно ли, чтоб образ твой лучистый
Был осквернен? О сердце, замолчи!
Тебе не нужно больше оправданий!
Как думаешь, Орсино, подождать мне
У двери здесь и заколоть его?
Орсино
Нет, что-нибудь всегда случиться может,
В чем он найдет спасенье для себя,
Как раз теперь, когда идет он к смерти.
И некуда бежать тебе, и нечем
Убийство оправдать или прикрыть.
Послушай. Все обдумано. Пред нами
Успех.
(Входит Беатриче.)
Беатриче
То голос брата моего!
Ты более не знаешь Беатриче.
Джакомо
Сестра моя, погибшая сестра!
Беатриче
Погибшая! Я вижу, что Орсино
С тобою говорил, и ты теперь
В душе рисуешь то, что слишком страшно,
Чтоб быть способным вылиться в словах,
И все ж не так чудовищно, как правда.
Теперь иди. Он может возвратиться,
Но только поцелуй меня. Я в этом
Увижу знак того, что ты согласен
На смерть его. Прощай. И пусть теперь
Твое благоговение пред Богом,
И братская любовь, и милосердье -
Все, что смягчить способно самых жестких,
В твоей душе, о брат мой, укрепится,
Как жесткая бестрепетность и твердость.
Не отвечай мне. Так. Прощай. Прощай.
(Уходят порознь.)
15. СЦЕНА ВТОРАЯ
Небольшая комната в доме Джакомо. Джакомо один.
Джакомо
Уж полночь. А Орсино нет как нет.
(Гром и шум бури.)
Что значит эта буря? Неужели
Бессмертные стихии могут так же,
Как человек, страдать и сострадать?
О, если так, излом воздушных молний
Не должен был бы падать на деревья!
Жена моя и Дети крепко спят.
Они теперь живут средь сновидений,
Лишенных содержания. А я
Здесь бодрствую и должен сомневаться
В добре того, что было неизбежно.
Неполная лампада, твой огонь
Дрожит и бьется узкою полоской;
В дыханье ветра, с краю, дышит тьма,
Нависла ненасытная. О пламя,
Подобное последнему биенью
Еще живой, уже погибшей жизни,
Ты борешься, то вспыхнешь, то замрешь,
И если б не поддерживал тебя я,
Как быстро бы угасло ты, исчезло,
Как будто бы и не было тебя.
Кто знает, в это самое мгновенье,
Быть может, жизнь, зажегшая мою,
Таким же тлеет пламенем. Но эту
Лампаду, раз один ее разбив, -
Потом уже ничем не восстановишь.
Та кровь, что бьется здесь, вот в этих жилах,
Теперь бежит слабеющим отливом
От членов остывающих, пока
Во всем не воцарится мертвый холод;
Те самые живые очертанья,
По чьим узорам созданы мои,
Теперь объяты судорогой смерти,
Подернулись налетом восковым;
Та самая душа, что облачила
Мою подобьем Господа бессмертным,
Теперь стоит пред Судией Всевышним,
Бессильная, нагая.
(Удар колокола.)
Бьют часы.
Один удар. Другой. Ползут мгновенья.
Когда седым я буду стариком,
Мой сын, быть может, будет ждать вот так же,
Колеблясь между ненавистью правой
И суетным раскаяньем, ропща -
Как я ропщу, - что нет вестей ужасных,
Подобных тем, которых здесь я жду.
Не лучше ль было б, если б он не умер!
Хоть страшно велика моя обида,
Но все же... Тсс! Шаги Орсино.
(Входит Орсино.)
Ну?
Орсино
Пришел я сообщить, что Ченчи спасся.
Джакомо
Он спасся?
Орсино
Часом раньше он проехал
Назначенное место и теперь
Находится в Петрелле.
Джакомо
Значит, мы -
Игралище случайности, и тратим
В предчувствиях слепых часы, когда
Мы действовать должны. Так, значит, буря,
Казавшаяся звоном похоронным, Есть
только громкий смех Небес, которым
Оно над нашей слабостью хохочет!
Отныне не раскаюсь я ни в чем,
Ни в мыслях, ни в деяниях, а только
В раскаянье моем.
Орсино
Лампада гаснет.
Джакомо
Но вот, хоть свет погас, а в нашем сердце
Не может быть раскаяния в том,
Что воздух впил в себя огонь безвинный:
Что ж нам скорбеть, что жизнь Франческо Ченчи,
В мерцании которой злые духи
Яснее видят гнусные дела,
Внушаемые ими, истощится,
Погаснет навсегда. Нет, я решился!
Орсино
К чему твои слова? И кто боится
Вмешательства раскаянья, когда
Мы правое задумали? Пусть рухнул
Наш план первоначальный, - все равно,
Сомненья нет, он скоро будет мертвым.
Но что же ты лампаду не засветишь?
Не будем говорить впотьмах.
Джакомо
(зажигая огонь)
И все же.
Однажды погасивши жизнь отца,
Я не могу зажечь ее вторично.
Не думаешь ли ты, что дух его
Пред Господом представит этот довод?
Орсино
А мир твоей сестре вернуть ты можешь?
А мертвые надежды ты забыл
Твоих угасших лет? А злое слово
Твоей жены? А эти оскорбленья,
Швыряемые всем, кто наг и слаб,
Счастливыми? А жизнь и все мученья
Твоей погибшей матери?
Джакомо
Умолкни.
Не надо больше слов! Своей рукою
Я положу предел той черной жизни,
Что для моей началом послужила.
Орсино
Но в этом нет нужды. Постой.
Ты знаешь Олимпио, который был в Петрелле
Смотрителем во времена Колонны, -
Его отец твой должности лишил,
И Марцио, бесстрашного злодея,
Которого он год тому назад
Обидел - не дал платы за деянье
Кровавое, соделанное им
Для Ченчи?
Джакомо
Да, Олимпио я знаю.
Он, говорят, так Ченчи ненавидит,
Что в ярости безмолвной у него
Бледнеют губы, лишь его заметит.
О Марцио не знаю ничего.
Орсино
Чья ненависть сильней, - решить мне трудно,
Олимпио иль Марцио. Обоих.
Как будто бы по твоему желанью,
К твоей сестре и мачехе послал я
Поговорить.
Джакомо
Поговорить?
Орсино
Мгновенья,
Бегущие, чтоб к полночи привесть
Медлительное "завтра", могут бег свой
Увековечить смертью. Прежде чем
Пробьет полночный час, они успеют
Условиться и, может быть, исполнить
И, выполнив...
Джакомо
Тсс! Что это за звук?
Орсино
Ворчит собака, балка заскрипела,
И больше ничего.
Джакомо
Моя жена
Во сне на что-то жалуется, - верно,
Тоскует, негодуя на меня,
И дети спят вокруг, и в сновиденьях
Им грезится, что я грабитель их.
Орсино
А в это время он, кто горький сон их
Голодною тоскою омрачил,
Тот, кто их обокрал, спокойно дремлет,
Позорным сладострастьем убаюкан,
И с торжеством смеется над тобой
В видениях вражды своей успешной,
В тех снах, в которых слишком много правды.
Джакомо
Клянусь, что, если он опять проснется,
Не надо рук наемных больше мне.
Орсино
Так, правда, будет лучше. Доброй ночи.
Когда еще мы встретимся -
Джакомо
Да будет
Все кончено и все навек забыто.
О если б не родился я на свет!
(Уходит.)
16. ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
17. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Комната в замке Петрелла. Входит Ченчи.
Ченчи
Она не идет. А я ее оставил
Изнеможенной, сдавшейся. И ей
Известно наказанье за отсрочку.
Что, если все мои угрозы тщетны?
Как, разве я не в замке у себя?
Не окружен окопами Петреллы?
Боюсь ушей и глаз докучных Рима?
Не смею притащить ее к себе,
Схватив ее за пряди золотые?
Топтать ее? Держать ее без сна,
Пока ее рассудок не померкнет?
И голодом, и жаждою смирять,
И в цепи заковать ее? Довольно
И меньшего. Но время убегает,
А я еще не выполнил того,
Чего хочу всем сердцем. А! Так я же
Сломлю упорство гордое, исторгну
Согласие у воли непреклонной,
Заставлю так же низко преклониться,
Как то, что вниз теперь ее влечет?
(Входит Лукреция.)
Проклятая, исчезни, прочь отсюда,
Беги от омерзенья моего!
Но, впрочем, стой. Скажи, чтоб Беатриче
Пришла сюда.
Лукреция
Супруг, молю тебя,
Хотя бы из любви к себе, подумай,
О том, что хочешь сделать! Человек,
Идущий по дороге преступлений,
Как ты, среди опасностей греха,
Ежеминутно может поскользнуться
Над собственной внезапною могилой.
А ты уж стар, сединами покрыт;
Спаси себя от смерти и от Ада
И пожалей твою родную дочь:
Отдай ее кому-нибудь в супруги,
Тогда она не будет искушать
Твоей души к вражде иль к худшим мыслям,
Когда возможно худшее.
Ченчи
Еще бы!
Чтоб так же, как сестра ее, она
Нашла приют, где можно насмехаться
Своим благополучием бесстыдным
Над ненавистью жгучею моей.
Ее, тебя и всех, кто остается,
Ждет страшная и бешеная гибель.
Да, смерть моя, быть может, будет быстрой, -
Ее судьба мою опередит.
Иди скажи, я жду ее, и прежде,
Чем прихоть переменится моя, -
Не то я притащу ее за пряди
Густых ее волос.
Лукреция
Она послала
Меня к тебе, супруг мой. Как ты знаешь,
Она перед тобой лишилась чувств
И голос услыхала, говоривший:
"Франческо Ченчи должен умереть!
Свои грехи он должен исповедать!
Уж Ангел-Обвинитель ждет, внимает,
Не хочет ли Всевышний покарать
Сильнейшей карой тьму грехов ужасных,
Ожесточив скудеющее сердце!"
Ченчи
Что ж, может быть. Случается. Я знаю.
Есть свыше откровения. И Небо
В особенности было благосклонно
Ко мне, когда я проклял сыновей.
Они тотчас же умерли. Да! Да!
А вот насчет того, что справедливо
И что несправедливо, - это басни.
Раскаянье! Раскаянье есть дело
Удобного мгновенья и зависит
Не столько от меня, как от Небес.
Прекрасно. Но теперь еще я должен
Главнейшего достигнуть: осквернить
И отравить в ней душу.
(Пауза. Лукреция боязливо приближается и, по
мере того как он говорит, с ужасом отступает.)
Две души
Отравлены проклятьем: Кристофано
И Рокко; для Джакомо, полагаю,
Жизнь - худший Ад, чем тот, что ждет за гробом;
А что до Беатриче, так она,
Как только есть искусство в лютой злобе,
Научится усладе богохульства,
Умрет во тьме отчаянья. Бернардо,
Как самому невинному, хочу я
Достойное наследство завещать,
Воспоминанье этих всех деяний,
И сделаю из юности его
Угрюмый гроб надежд, где злые мысли
Взрастут, как рой могильных сорных трав.
Когда ж исполню все, в полях Кампаньи
Построю столб из всех моих богатств.
Все золото, все редкие картины,
Убранства, ткани, утварь дорогую,
Одежды драгоценные мои,
Пергаменты, и росписи владений,
И все, что только я зову своим,
Нагромоздив роскошною громадой,
Я в честь свою приветственный костер
Зажгу среди равнины неоглядной;
Из всех своих владений - для потомства
Оставлю только имя - это будет
Наследство роковое: кто к нему
Притронется, тот будет, как бесславье,
Нагим и нищим. Это все свершив,
Мой бич, мою ликующую душу
Вручу тому, кто дал ее: пусть будет
Она своею карой или их,
Ее он от меня не спросит прежде,
Чем этот бич свирепый нанесет
Последнюю чудовищную рану
И сломится к кровавости глубокой.
Вся ненависть должна найти исход.
И чтобы смерть меня не обогнала,
Я буду скор и краток.
(Идет.)
Лукреция (удерживая его)
Погоди.
Я выдумала все. И Беатриче
Виденья не видала, голос Неба
Не слышала, я выдумала все,
Чтоб только устрашить тебя.
Ченчи
Прекрасно.
Ты лжешь, играя истиною Бога.
Так пусть твоя душа в своем кощунстве
Задохнется навек. Для Беатриче
Есть ужасы похуже наготове,
И я ее скручу своею волей.
Лукреция
Своею волей скрутишь? Боже мой,
Какие ты еще придумал пытки,
Неведомые ей?
Ченчи
Андреа! Тотчас
Скажи, чтоб дочь моя пришла сюда,
А если не придет она, скажи ей,
Что я приду. Неведомые пытки?
Я повлеку ее сквозь целый ряд
Неслыханных доселе осквернений,
И шаг за шагом будет путь пройден.
Она предстанет, в поддень, беззащитной.
Среди толпы, глумящейся над ней,
И будет стыд о ней греметь повсюду,
Расскажутся позорные деянья,
И будет между этих всех одно:
Чего она сильней всего боится,
Волшебною послужит западней
Ее неповинующейся воле.
Пред совестью своей она возникнет
Тем, чем она покажется другим;
Умрет без покаянья, без прощенья,
Мятежницей пред Богом и отцом;
Ее останки выбросят собакам,
И имя будет ужасом земли.
И дух ее придет к престолу Бога
Покрытый, как проказой гноевой,
Чумой моих губительных проклятий,
И дух и тело вместе обращу я
В один обломок смерти и уродства.
(Входит Андреа.)
Андреа
Синьора Беатриче...
Ченчи
Говори,
Ты, бледный раб! Скорей! Ответ ее!
Андреа
Мой господин, она сказала только,
Чт_о_ видела: "Иди, скажи отцу,
Я вижу Ад, кипящий между нами,
Он может перейти его, не я".
(Андреа уходит.)
Ченчи
Иди скорей, Лукреция, скажи ей,
Чтобы она пришла: пусть только знает,
Что, раз придя, она дает согласье;
И также не забудь сказать, что, если
Я буду ждать напрасно, прокляну.
(Лукреция уходит.)
А! Чем, как не проклятием, Всевышний
В победе окрыленной будит ужас
Панический и сонмы городов
Окутывает бледностью испуга?
Отец вселенной должен внять отцу,
Восставшему на собственное чадо,
Хоть средь людей мое оно носит имя.
И разве смерть ее мятежных братьев
Не устрашит ее, пред тем как я
Скажу свое проклятие? Лишь только
На них призвал я быструю погибель,
Она пришла.
(Входит Лукреция.)
Ну, тварь, ответ, живее!
Лукреция
Она сказала: "Нет, я не могу!
Поди, скажи отцу, что не приду я.
Меж ним и мною вижу я поток
Его пролитой крови, - негодуя,
Он мчится".
Ченчи
(становясь на колени)
Боже! Выслушай меня!
О, если та пленительная форма,
Что ты соделал дочерью моей,
Кровь, служащая частью, отделенной
От крови и от сущности моей,
Или скорей моя болезнь, проклятье,
Чей вид заразой служит для меня;
О, если эта дьявольская греза,
Возникшая таинственно во мне,
Как Сатана, восставший в безднах Ада,
Тобою предназначена была,
Чтоб послужить для доброй цели; если
Лучистое ее очарованье
Зажглось, чтоб озарить наш темный мир;
И если добродетели такие,
Взлелеянные лучшею росой
Твоей любви, роскошно расцвели в ней,
Чтоб в эту жизнь внести любовь и мир, -
Молю Тебя, о Боже всемогущий,
Отец и Бог ее, меня и всех,
Отвергни приговор Свой! Ты, земля,
Прошу тебя, молю во имя Бога,
Дай в пищу ей отраву, пусть она
Покроется корою чумных пятен!
Ты, небо, брось на голову ей
Нарывный дождь зловонных рос Мареммы,
Чтоб пятнами покрылася она,
Как жаба; иссуши ей эти губы,
Окрашенные пламенем любви;
Скриви ее чарующие члены
В противную горбатость! Порази.
Всевидящее солнце, эти очи,
Огнем твоих слепительных лучей!
Лукреция
Молчи! Молчи! Свою судьбу жалея.
Возьми назад ужасные слова.
Когда Всевышний Бог к таким молитвам
Склоняет слух, Он страшно мстит за них!
Ченчи
(вскакивая и быстро поднимая к небу правую руку)
Своей Он служит воле, я - своей!
Еще одно проклятие прибавлю:
Когда б она беременною стала... -
Лукреция
Чудовищная мысль!
Ченчи
Когда б у ней
Ребенок зародился, - о Природа
Поспешная, тебя я заклинаю,
Пребудь в ней плодоносной, будь послушна
Велению Создателя, умножься,
Умножь мое глубокое проклятье, -
Пусть это чадо гнусной будет тенью,
Подобьем омерзительным ее,
Чтобы она всегда перед собою,
Как дикий образ в зеркале кривом,
Могла себя навек увидеть слитой
С тем, что ее страшит сильней всего,
На собственной груди увидеть гада,
Глядящего с улыбкой на нее!
И пусть от детских дней отродье это
День ото дня становится мерзей,
Уродливей, чтоб радость материнства
Росла бедой, и оба, мать и сын,
Дождались упоительного часа,
Когда за целый ряд забот и мук
Он ей отплатит ненавистью черной
Иль чем-нибудь еще бесчеловечней!
Пусть гонит он ее сквозь громкий хохот,
Сквозь целый мир двусмысленностей грязных,
К могиле обесчещенной! Иди
Скажи, пускай придет, пока есть время,
Еще могу проклятье взять назад,
Пока не вступит в летописи Неба.
(Лукреция уходит.)
Мне чудится, что я не человек,
А некий демон, призванный глумиться
И мстить за целый сонм обид иного,
Уже невспоминаемого мира:
Стремится кровь моя живым ключом,
Она шумит в восторге дерзновенья,
Ликует, содрогается, горит.
Я чувствую какой-то странный ужас,
И сердце бьется в грезе круговой,
Рисующей чудовищную радость.
(Входит Лукреция.)
Ты мне несешь...
Лукреция
Отказ. Она сказала,
Что можешь проклинать ее, и если б
Проклятия твои могли убить
Ее неумирающую душу...
Ченчи
Она прийти не хочет? Хорошо.
Передо мной двоякий путь: сначала
Возьму, чего хочу, потом исторгну
Согласие. Ступай к себе. Беги,
Не то тебя я вышвырну отсюда.
И помни, в эту ночь твои шаги
С моими пусть не встретятся. Скорее
Стань между тигром и его добычей.
(Лукреция уходит.)
Глаза мои слипаются и меркнут
Под необычной тяжестию сна.
Должно быть, поздно. Совесть! Лжец наглейший!
Я слышал, будто сон, роса небес,
Не освежает сладостным бальзамом
Изгибов тех умов, где встала мысль,
Что ты пустой обманщик. Я намерен
Тебя изобличить во лжи, уснуть
В теченье часа сном невозмутимым,
И чувствую, что будет он глубок.
Потом, - о грозный Ад, где столько духов
Отверженных, твои оплоты дрогнут,
Когда в пределах царственных твоих
Всех дьяволов охватит дикий хохот!
По Небу пронесется горький вопль,
Как будто бы об ангеле погибшем,
И на Земле все доброе поблекнет,
А злое шевельнется и восстанет
Для жизни неестественной, ликуя,
Как я теперь ликую и живу.
(Уходит.)
18. СЦЕНА ВТОРАЯ
Перед замком Петреллы. Появляются Беатриче и Лукреция вверху на крепостном
валу.
Беатриче
Их нет еще.
Лукреция
Едва настала полночь.
Беатриче
Как медленно в сравненье с бегом мысли,
Больной от быстроты, влачится время
С свинцовыми стопами!
Лукреция
Улетают
Мгновения. Чт_о_, если он проснется,
Пока не совершится ничего?
Беатриче
О мать моя! Проснуться он не должен.
Твои слова глубоко убедили
Меня, что наш поступок лишь изгонит
Из тела человека духа тьмы,
Бежавшего из адских бездн.
Лукреция
О смерти
И о суде так твердо говорил он,
С доверием, рисующим такого
Отверженца в каком-то странном свете,
Как будто в Бога верит он и только
Добра и зла не хочет различать.
И все же, умереть без покаянья!
(Входят Олимпио и Марцио снизу.)
Они идут!
Беатриче
Все смертное здесь в мире
Должно спешить к угрюмому концу.
Сойдем!
(Лукреция и Беатриче уходят сверху.)
Олимпио
О чем ты думаешь?
Марцио
О том,
Что десять сотен крон большая плата
За жизнь убийцы старого. Ты бледен.
Олимпио
То - отраженье бледности твоей,
Цвет щек твоих...
Марцио
Естественный их цвет?
Олимпио
Цвет ненависти жгучей и желанья
Отмстить.
Марцио
Так ты готов на это дело?
Олимпио
Не менее, как если бы мне дали
Такие ж точно десять сотен крон,
Чтоб я скорей убил змею, чье жало
Лишило жизни сына моего.
(Входят Беатриче и Лукреция снизу.)
Беатриче
Решились вы?
Олимпио
Он спит?
Марцио
Везде все тихо?
Беатриче
Пусть смерть его лишь будет переменой
Ужасных снов, карающих грехи,
Угрюмым продолженьем адской бури,
Которая кипит в его душе
И ждет, чтоб от разгневанного Бога
Низвергся дождь ее гасящих слов.
Так вы решились твердо? Вам известно,
Что это благороднейшее дело?
Олимпио
Решились твердо.
Марцио
Что до благородства,
Мы это вам решить предоставляем.
Беатриче
Идем же!
Олимпио
Тсс! Откуда этот шум?
Марцио
Идут!
Беатриче
О, трусы, трусы! Успокойте
Смешной испуг ребяческих сердец!
Когда сюда входили вы, наверно
Раскрытыми оставили ворота,
Они скрипят, и это быстрый ветер
Над вашей жалкой трусостью смеется.
Идем же, наконец. Вперед, смелей!
Как я иду: легко, свободно, смело.
(Уходят.)
19. СЦЕНА ТРЕТЬЯ
Комната в замке. Входят Беатриче и Лукреция.
Лукреция
Они теперь кончают.
Беатриче
Нет, теперь
Все кончено.
Лукреция
Я стона не слыхала.
Беатриче
Стонать не будет он.
Лукреция
Ты слышишь?
Беатриче
Шум?
То звук шагов вокруг его постели.
Лукреция
О Господи! Быть может, он теперь
Лежит холодным трупом.
Беатриче
Не тревожься.
Что сделано - не страшно. Бойся только
Того, что не исполнено еще.
Успех венчает все.
(Входят Олимпио и Марцио.)
Готово?
Марцио
Что?
Олимпио
Вы звали нас?
Беатриче
Когда?
Олимпио
Сейчас.
Беатриче
Мы? Звали?
Я спрашиваю, кончено ли все?
Олимпио
Его убить не смеем мы, он стар,
Он спит глубоким сном, он сед, и брови
Неспящие нахмурены, и руки
Скрестил он на встревоженной груди,
И сон его меня обезоружил.
О, нет! О, нет! Убить его нельзя!
Марцио
Но я смелее был и, осуждая
Олимпио, сказал ему, чтоб он
Терпел свои обиды до могилы,
Мне одному награду предоставив.
И вот уже мой нож почти резнул
Открытое морщинистое горло,
Как вдруг старик во сне пошевельнулся,
И я услышал: "Господи, внемли
Отцовскому проклятью! Ведь Ты же
Отец нам всем". И тут он засмеялся.
И понял я, что этими устами
Дух моего покойного отца
Проклятье изрекает, и не мог я
Его убить.
Беатриче
Злосчастные рабы!
Нет мужества в душонках ваших жалких.
Чтоб человека спящего убить.
Откуда же вы храбрости набрались,
Чтоб, дела не свершив, сюда прийти?
Позорные изменники и трусы!
Да эта совесть самая, что в вас
Гнездится лишь для купли и продажи
Или для низкой мести, есть увертка!
Она спокойно спит во время тысяч
Невидных ежедневных преступлений;
Когда же нужно дело совершить,
В котором жалость будет богохульством...
Да что тут!
(Выхватывает кинжал у одного из них и
поднимает его в воздухе.)
Если б даже ты посмел
Всем рассказать, что я отцеубийца,
Я все ж его должна убить! Но только
Переживете вы его немного!
Олимпио
Остановись, во имя Бога!
Марцио
20. Я
Сейчас пойду убить его!
Олимпио
Отдай мне
Кинжал, и мы твою исполним волю.
Беатриче
Бери! Ступай! Чтоб живо возвратиться!
(Олимпио и Марцио уходят.)
Как ты бледна! Мы делаем лишь то,
Чего не сделать было б преступленьем.
Лукреция
О, если бы это было уже в прошлом!
Беатриче
Вот в этот самый миг в твоей душе
Проходят колебанья и сомненья,
А мир уж перемену ощутил.
Пожрали ад и тьма то испаренье,
Что ими было послано смутить
Сиянье жизни. Вот уж мне как будто
Отраднее дышать: в застывших жилах
Струится кровь свободней. Тсс!
(Входят Олимпио и Марцио.)
Он...
Олимпио
Мертв!
Марцио
Чтобы следов кровавых не осталось,
Его мы задушили, и потом
В тот сад, что под балконом, сошвырнули
Отяжелевший труп, - как будто он
Упал случайно.
Беатриче
(отдавая им кошелек с деньгами)
Вот берите деньги
И поскорей отсюда уходите.
И так как ты, о Марцио, смутился
Лишь тем, что дух мой в трепет повергало,
Возьми вот эту мантию.
(Надевает на него богатую мантию.)
Ее
Носил мой дед во дни своих успехов,
Когда будил он зависть: пусть же все
Твоей судьбе завидуют. Ты был
Орудием святым в деснице Бога.
Живи, преуспевай и, если есть
На совести твоей грехи, раскайся!
В том, что теперь ты сделал, - нет греха.
(Слышен звук рога.)
Лукреция
Чу! Замковый сигнальный рог. О Боже!
Звучит он словно зов на Страшный Суд.
Беатриче
Какой-то гость не вовремя приехал.
Лукреция
Подъемный мост опущен; во дворе
Я слышу стук копыт. Скорей, спасайтесь!
(Уходят Олимпио и Марцио.)
Беатриче
Уйдем к себе, и притворимся, будто
Мы спим глубоким сном, да, впрочем, мне
Навряд ли даже надо притворяться;
Тот дух, что этим телом властно правит,
Мне кажется так странно-безмятежным,
Что я усну невозмутимым сном:
Все зло теперь окончилось навеки.
(Уходят.)
21. СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ
Другая комната в замке. Входит с одной стороны, легат Савелла, в
сопровождении слуги, с другой - Лукреция и Бернардо.
Савелла
Синьора, да послужит извиненьем
Мой долг перед Святейшеством его,
Что я теперь покой ваш нарушаю
В такой неподходящий час: я должен
Иметь беседу тотчас с графом Ченчи.
Он спит?
Лукреция
(с торопливым смущением)
Наверно, спит, но я прошу вас
Ночной его покой не возмущать;
Пусть он поспит, не то случится худо, -
Он вспыльчивый и злобный человек.
Он должен этой ночью спать и видеть
В жестоких снах свирепый ужас ада.
Пусть только день забрезжит, и тогда...
(В сторону.)
О, я изнемогаю!
Савелла
Мне прискорбно,
Что я вам доставляю беспокойство,
Но должен граф немедля дать ответ
На целый ряд важнейших обвинений,
И в этом цель приезда моего.
Лукреция
(с возрастающим беспокойством)
Но разбудить его я не посмею,
И кто бы мог - не знаю никого я;
Будить змею опасно, - не змею,
А труп, в котором спит свирепый демон.
Савелла
Мне ждать нельзя, мои мгновенья здесь
Сосчитаны. И если никого
Здесь нет, кто разбудить его посмел бы,
Я сам пойду будить его.
Лукреция
(в сторону)
О, ужас!
Отчаянье!
(К Бернардо.)
Бернардо, проводи же
Посланника Святейшества его
В ту комнату, где твой отец.
(Савелла и Бернардо уходят.)
(Входит Беатриче.)
Беатриче
То вестник,
Прибывший, чтоб виновного схватить,
Уже теперь стоящего пред Богом,
С Его неотвергаемым судом.
Соединясь в согласном приговоре,
Нас оправдали Небо и Земля.
Лукреция
О, ужас нестерпимый! Если б только
Он был в живых! Я слышала сейчас,
Когда они все мимо проходили,
Шепнул один из свиты, что легат
Имеет полномочие от Папы
Немедленно казнить его. Так, значит,
Путем законным все произошло бы,
За что теперь мы дорого заплатим.
Вот-вот, они обыскивают крепость,
Они находят труп, и подозренье
Диктует им, где истина; потом
Тихонько совещаются, что делать;
Потом воскликнут громко: "Это - вы!"
О, ужас! Все открылось!
Беатриче
Мать моя,
Что сделано разумно, то прекрасно.
Будь столь же смелой, как ты справедлива.
И было бы ребячеством бояться, -
Когда спокойна совесть, - что другие
Узнают то, что сделано тобой,
С пугливостью смотреть, в лице меняясь,
И этим обнажать, что хочешь скрыть.
Себе лишь верной будь и, кроме страха,
Не бойся ничего, другого нет
Свидетеля, а если б он явился, -
Что прямо невозможно, - если б вдруг
Возникло что-нибудь не в нашу пользу,
Мы можем подозренье ослепить
Таким правдоподобным удивленьем,
Такою оскорбленностью надменной,
Какая невозможна для убийц.
Что сделано, то нужно было сделать, -
И что мне до другого! Я как мир,
Как свет, лучи струящий по вселенной,
Как землю окруживший вольный воздух,
Как твердый центр всех миров. Что будет,
Меня волнует так же, как скалу
Бесшумный ветер.
(Крик внутри покоев и смятенье.)
Смерть! Убийство! Смерть!
(Входят Бернардо и Савелла.)
Савелла
(обращаясь к своей свите)
Весь замок обыскать и бить тревогу;
У выходных ворот поставить стражу,
Чтоб все остались в замке!
Беатриче
Что случилось?
Бернардо
Не знаю, как сказать: отец наш мертв!
Беатриче
Как? Мертв? Он только спит. И ты ошибся,
Мой милый брат; он крепко-крепко спит.
И тихий сон его подобен смерти.
Не странно ли: мучитель может спать!
Но он не мертв?
Бернардо
Он мертв! Убит!
Лукреция
(в крайнем возбуждении)
Нет, нет!
Он не убит, хотя, быть может, умер.
Ключи от этих комнат у меня.
Савелла
А! Вот как!
Беатриче
Монсиньор, простите нас.
Но мы должны уйти: ей очень худо;
Как видите, она изнемогает
От ужаса подобных испытаний.
(Лукреция и Беатриче уходят.)
Савелла
Не можете ли вы кого-нибудь
В убийстве заподозрить?
Бернардо
Я не знаю,
Что думать.
Савелла
Может быть, вы назовете
Кого-нибудь, кто в смерти графа Ченчи
Имел бы интерес?
Бернардо
Увы, не в силах
Назвать хоть одного, кто не имел бы;
Имеют все, особенно же те,
Кто горше всех скорбит о происшедшем:
Моя сестра, и мать, и сам я.
Савелла
Странно!
Есть знаки несомненные насилья.
Труп старика нашел я, в лунном свете,
Висящим под окном его же спальни,
Среди ветвей сосны; упасть не мог он, -
Он весь лежал бесформенною кучей.
Следов кровавых, правда, нет. Прошу вас, -
Для чести дома вашего так важно,
Чтоб выяснилось все, - скажите дамам,
Я их прошу пожаловать сюда.
(Бернардо уходит.)
(Входит стража и вводит Марцио.)
Стража
Вот, одного поймали!
Офицер
Монсиньор,
Мы этого злодея и другою
Нашли среди уступов. Нет сомненья,
Они и есть убийцы графа Ченчи:
У каждого нашли мы кошелек,
Наполненный монетами; а этот
Был мантией роскошною покрыт;
Сверкая золотой своей отделкой
Средь темных скал, под мутною луной,
Она его нам выдала; другой же
В отчаянной защите был убит.
Савелла
И что он говорит?
Офицер
Хранит молчанье
Упорное, но эти строки скажут:
Письмо нашли мы у него в кармане.
Савелла
По крайней мере, их язык правдив.
(Читает.)
"Донне Беатриче.
"Чтобы возмездие за то, что вообразить
"моя душа противится, могло случиться скоро, я
"посылаю к тебе, по желанию твоего брата,
"тех, которые скажут и сделают больше,
"чем я решаюсь писать.
"Твой верный слуга Орсино".
(Входят Лукреция, Беатриче и Бернарда.)
Тебе известен этот почерк?
Беатриче
Нет.
Савелла
Тебе?
Лукреция
(во все время этой сцены она исполнена крайнего возбуждения)
Что это значит? Что такое?
Мне кажется, рука Орсино это!
Откуда же достали вы письмо?
В нем говорит невыразимый ужас,
Который не нашел себе исхода,
Но между этой девушкой несчастной
И собственным ее отцом усопшим
Успел создать зияющую бездну
Глухой и темной ненависти.
Савелла
Так?
Синьора, это верно, что отец твой
Тебе нанес такие оскорбленья,
Что ненависть зажег в твоей душе?
Беатриче
Не ненависть, а нечто, что сильнее.
Но для чего об этом говорить?
Савелла
Здесь что-то есть, о чем ты знаешь больше,
Чем выразить в вопросе я могу.
В твоей душе есть тайна.
Беатриче
Монсиньор,
Вы говорите дерзко, не подумав.
Савелла
От имени Святейшества его
Присутствующих всех я арестую.
Мы едем в Рим.
Лукреция
О, нет! Мы невиновны.
Не нужно в Рим!
Беатриче
Виновны? Кто же смеет
Сказать, что мы виновны? Монсиньор,
В отцеубийстве так же я виновна,
Как без отца родившийся ребенок;
Еще, быть может, меньше. Мать моя,
Твоя святая кротость, благородство
Щитом служить не могут перед этим
Язвительным неправосудным миром,
Пред этой обоюдоострой ложью,
Что сразу выставляет два лица.
Как! Ваши беспощадные законы,
Верней, осуществляющие их,
Вы, слуги их неверные, сначала
Дорогу к правосудью заградите,
Потом, когда, во гневе, Небеса,
Суда земного видя небреженье,
Вмешаются и мстителя пошлют,
Чтоб наказать неслыханное дело,
Вы скажете, что тот, кто правды ждал,
Преступник? Вы преступники! Вот этот
Несчастный, что бледнеет и дрожит,
Коль верно то, что он убийца Ченчи,
Есть меч в деснице праведного Бога.
Зачем же я его взяла бы в руки?
Бог мстит за те деянья, о которых
Не скажешь этим смертным языком.
Савелла
Так смерть его была для вас желанной?
Беатриче
Когда бы хоть на миг в моей душе
Остыло это дикое желанье,
То было б преступленьем, - таким же,
Как черный грех, в его душе возникший.
Да, правда, я надеялась, ждала,
Молилась, даже больше - твердо знала, -
Ведь есть же правосудный, мудрый Бог, -
Я знала, что над ним нависла кара
Какой-то роковой внезапной смерти.
И вот она пришла - и это правда,
Что для меня на всей земле и в Небе
Была одна последняя надежда,
Одно успокоенье - смерть его.
И что ж теперь?
Савелла
Обычное явленье.
Из странных мыслей - странные дела.
Я не могу судить тебя.
Беатриче
Но, если
Меня вы арестуете, невольно
Вы станете судьей и палачом
Того, что я считаю жизнью жизни.
И самое дыханье обвиненья
Пятнает незапятнанное имя,
И, после оправдания косого,
Все то, что было светлым и живым,
Становится безжизненною маской.
Я снова повторяю, это ложь,
Что будто я грешна в отцеубийстве,
Хоть я по справедливости должна
Прийти в восторг, узнав об этой смерти,
Узнав, что чья-то чуждая рука
Послала дух его молить у Бога
Того, в чем отказал он мне: пощады.
Оставьте нас свободными, прошу вас;
Наш знатный дом навек не оскверняйте
Неясным подозреньем в преступленье,
Которого не мог он совершить;
К небрежности своей и к нашим мукам
Еще сильнейших мук не прибавляйте.
Их было слишком много; не лишайте
Обманутых и выброшенных бурей -
Последнего: обломков корабля.
Савелла
Синьора, я не смею. Приготовьтесь.
Прошу вас, мы поедем вместе в Рим:
Что будет дальше, скажет воля Папы.
Лукреция
О, нет, не надо в Рим! Не надо в Рим!
Беатриче
Зачем ты так тревожишься, родная?
Зачем бояться Рима? Там, как здесь,
Мы нашей невиновностию можем
Бесстрашно обвиненье растоптать.
Есть Бог и там, а Он своею тенью
Всегда прикроет слабых, беззащитных.
Обиженных, как мы. Утешься. Помни,
Что на меня ты можешь опереться:
Блуждающие мысли собери.
Как только, монсиньор, вы отдохнете
И выясните все, что только нужно
Для следствия, вы нас внизу найдете
Готовыми к отъезду. Ты поедешь,
Родная?
Лукреция
А! Они нас будут мучить.
Привяжут к колесу, начнут пытать.
И этот ужас мук невыносимых
У нас исторгнет самообвиненье.
Джакомо будет там? Орсино там?
И Марцио? И все на очной ставке?
И каждый у другого на лице
Увидит тайну собственного сердца!
О, горе мне!
(Она лишается чувств, и ее уносят.)
Савелла
Она лишилась чувств.
Недобрый знак.
Беатриче
Она людей не знает
И думает, что власть есть дикий зверь,
Который схватит острыми когтями
И больше уж, не выпустит: змея,
Которая в отраву превращает
Что только ни увидит, находя
В свирепом яде собственную пищу.
Она не может знать, как хорошо
Прислужники слепого произвола
Читать умеют истину вещей
В чертах лица безгрешно-простодушных:
Невинности не видит, в торжестве
Стоящей пред судом того, кто смертен,
Судьей и обвинителем обид,
Ее туда привлекших. Монсиньор,
Прошу вас приготовиться к отъезду;
Мы ждем вас во дворе с своею свитой.
(Уходит.)
22. ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
23. СЦЕНА ПЕРВАЯ
Комната в палаццо Орсино. Входят Орсино и Джакомо.
Джакомо
Так быстро злодеяние приходит
К ужасному концу? О, для чего же
Бесплодное раскаянье, казня
За черный грех, когда он совершится,
Не может громко нас предостеречь,
А только ранит жалом смертоносным,
Когда непоправимо преступленье!
О, если б этот прошлый час тогда
С себя совлек покров туманной тайны,
Представ с зловещим ликом привиденья,
С которым он является теперь,
Когда душа - как мрачная берлога,
Где спугнут дикий зверь, теперь гонимый
Свирепым лаем псов, чье имя совесть!
Увы! Увы! Какая злая мысль -
Уб
