Cудьбы моей поле

После выхода сборника "Предвестный свет" произошли некоторые изменения в трудовой биографии. Миша подсчитал, что если разделить гонорар за книгу на 12 месяцев,  то примерно с год (а снизив собственные потребности до минимума, и больше) он сможет, не мучаясь угрызениями совести, поддерживать семью без ежедневной отработки на фабрике. Уволился и поступил на работу, о которой давно мечтал - грузчиком в Вологодский филиал Северо-Западного книжного издательства. Небольшая зарплата грузчика плюс пай от гонорара - получалось примерно то же самое, что при работе сантехником. Далее, как ему пообещали, возможна книжка в Москве и опять как-нибудь перекантуется.

Однако с Москвой было все не так просто.

Конечно, мы мечтали и о публикациях в гремевших тогда журналах "Новый мир", "Знамя", "Дружба народов"... Помню удивительный совет знающих людей: "Стихи должны быть отпечатаны на хорошей бумаге и без поправок. Иначе и рассматривать не станут". При всей курьезности такого требования в нем есть рациональное зерно. Это особенно заметно стало сейчас, когда печатные издания наводнили грамматические и стилистические ошибки, совершенно отсутствует редактура, а уж как по радио и телевидению выражаются... Полное неуважение к русскому языку и литературному творчеству.

Ну, достать хорошую бумагу и с нескольких попыток отпечатать все согласно требованиям оказалось не самым сложным. Однако наши пухлые бандероли продолжали возвращаться с завидной настойчивостью. Хотя и стихи, вроде бы, были не хуже тех, что печаталось, и тематика не архи-андеграудная. Чем, к примеру, не устраивало стихотворение "Черное эхо" с опорой на военную тематику?

 Однажды Кожинов сказал Мише:


- Твоя судьба - журнал "Наш современник" и издательство "Современник". В другие лучше не суйся.

(Интересно, что журнал «Молодая гвардия», который для многих считался созвучным «Нашему современнику»,  не назывался никогда).

Это можно было понимать так, что между журналами идет внутренняя распря, и уже своим пребыванием в Вологде, встав под "кожиновское крыло", мы примкнули к определенному лагерю. Если тебя печатают в таких-то журналах, ни за что не напечатают у противников, и наоборот. (Мы еще не вполне осознавали, что нам-то как раз по духу ближе другое крыло - то, которое впоследствии оформится в "Союз Российских писателей", но выбор уже был сделан).  Так Михаил оказался в Вологде "свой среди чужих, чужой среди своих".

Однако в восьмидесятые годы для широкой публики это было неведомо. Значительных авторов печатали везде. Например, роман В. Астафьева "Печальный детектив" был впервые опубликован в "Нашем современнике". Рядом с публикацией Михаила в этом журнале в 1990 году - "Красное колесо"  А. Солженицына. Почетное соседство!   

Издательство "Современник" приняло рукопись к рассмотрению. Рецензентом был назначен Виктор Лапшин, редактором - заведующий отделом поэзии журнала "Наш современник" В.В. Нежданов. Не смотря на благожелательное отношение, работа не принесла Михаилу  удовлетворения. Он в то время уже осваивал новые темы и именно с этим рвался к читателю, а его возвращали к старому. В конце концов сказали: "Будем делать на основе "Предвестного света", расширенный." Это была обычная столичная практика - 50 процентов опубликованного (проверенного), 50 - нового.

Сборник "Судьбы мой поле" (1991 г.) Миша всегда недолюбливал и считал слабым, начиная с названия - хотя, по-моему, он неправ.

Обращаясь к творчеству того периода, хочу обратить внимание читателя на цвето-звуковые особенности восприятия поэтом мира. Они необычайно широкого диапазона. То автор идет словно бы наощупь ("Ослепший лебедь", "...Душа что-то ищет незряче...", "Пробежал по земле, заслонясь маскировочной сетью от живой красоты..."), то широко раскрывает глаза и видит Россию с "багровым закатом в полынную степь". Распахивает окно "в спелый дождь руками" и вспоминает "тени дождей, отраженные в давнем окне".  То же самое о звуках: от немого "Говоря, ты молчишь, и смеясь, ты молчишь..." – до: "А я и сотой доли не сказал о том, что слышу, к полю припадая".

У нас в детстве была такая игра. Надо крепко-крепко зажмурить глаза, и когда уже привыкнешь к темноте, внезапно их открыть. Ярко, празднично  вспыхивают словно бы обновленные краски. Но - ненадолго. Потом опять привыкаешь к будничности.

Некоторые стихи мне интересны адресностью. Так, читая про "железобетонную эру", которая уходит, ""от серных дождей опустив капюшон на глаза", я вижу поселок Кислотный на Каме, над которым (это хорошо было видно с теплохода!) в семидесятые годы всегда стояло "оранжевое небо" химических выбросов. А "Протяни мне ладонь, тополек" рос под нашим окном в Пермской квартире. Это заметил наш старший сын Глеб. Уходя в армию, он переписал стихотворение себе в записную книжку: "Оно мне нравится, потому что я знаю этот тополек".   

*   *   *
Я не знаю
Судьбы бесприданее.
Но запахнет травою в укос!..
Ах душа, не зови
В поле дальнее,
Где так нежно,
Так горько жилось.
Где то было:
Певали повечеру
О замерзшем в степи ямщике.
И лошадкины губы доверчиво
На моей замирали щеке.
Все пропало.
Вдруг рявкнули траками,
Рухнул храм.
Пала пыль по росе.
И пошла моя жизнь буераками,
Резко взяв стороной от шоссе.
Сколько лет было лютых и снежных!
Но едва лишь забьется "ку-ку" –
Пробуждается тихая нежность
Стебельком яровым на току.
Край полей,
Сторона аномалий,
Полюбил я печаль и вину –
Все, что женщины вдруг понимали,
В полыньи моих глаз заглянув.
Что прошел с той поры,
Что проехал...
Но с полей
Тишины и войны
Все зовет меня
Черное эхо
В две,
Навек болевых, стороны.

*    *    *
И стал я немым обелиском
Над степью,
Где все сожжено.
И плакал –
Из камня –
О близком,
О том, что вернуть не дано:
Где был
И жесток, и неласков,
И слышал,
Как рвано дыша,
Кричала во мне несогласно,
К любви призывая, душа.

*    *    *
Лунно. Полночь. Луга.
Дремлют кони.
Костерок дымовой на лугу...
Так хочу
Это видеть и помнить,
И прощаясь,
Забыть не могу.
Только взглядом молю, призывая,
Чтобы крик не вспугнул:
"Где же ты?!"
Но в пыли и в дыму Лозовая.
И себя не узнать сквозь бинты.
Подмените меня, замените.
Поезда на горящих путях.
В поднебесье
Разрывы зениток –
Словно белые шапки летят.
Жгут стопы
Раскаленные сходни.
Дальше - поздно.
За насыпью - пост.
И горит меж былым и сегодня
Перебитыми крыльями
Мост.
 
*   *   *
Чем дальше, тем выше
Дома –
Одиночества глыбы
В распятые дали
Бетонные гвозди прожгли.
Все меньше на свете
Живых родничков и улыбок,
Наследственных песен
И древностей русской земли.
Зачем тут гаданья?
Всмотритесь, как в сумраке сером,
Плодя одиночек,
Стремится, не глядя назад,
Панельная морочь,
Железобетонная эра,
От серных дождей
Опустив капюшон на глаза.


*    *    *
Россия, Россия,
Приснись мне, как прежде,
С серебряной Ворсклой,
С костром на горе!
В судьбе моей осень.
Тускнеют надежды,
В которых так долго
Мог сердце я греть.
Зарядные вьюги
В глаза парусили.
Прошу на прощанье,
Пока не ослеп,
Приснись мне, Россия,
Приснись мне, Россия,
С багровым закатом
В полынную степь.
Ревет, пролетая,
Метель над крестами,
Грядут мои дни.
Заметет добела.
Любовь и печаль,
Я тебя не оставил!
Вся в памяти смертной –
Какой ты была.

*     *     *
Разбег и равнина!
Ответь,
Где предел тебе,
Воля?
В просторы врываясь,
Года разметав по пути,
Мои табуны
В предзакатном пластаются поле.
Нет власти над ними.
Не смог обратать и пасти.
Вина ль моя в том,
Что прошел по декабрьской дороге,
Не мною придуманной,
С горьким названием –
Жизнь?
Прости меня,
Месяц,
Попутчик полей круторогий,
За раннюю глупость
Тропинку в степи укажи.
И лунно, и звездно,
И свет из окошка у брода.
Прощально так помню –
Исхлестанный волнами челн...
Стою над обрывом,
Улыбчиво плачу о чем-то:
О раннем,
О позднем,
Да мало ли, друг мой, о чем.

*   *   *
Путь - дорога,
Раскатная, санная,
Лихо под гору
Шла до поры...
Все ли отдано
Нежное самое
Беззащитным сердцам детворы?
Сколько помнится,
Сколько не помнится!
Оттого-то и сердцу больней –
Все пронзительней
Свет над околицей,
Чистый свет
Остающихся дней.