На лету замерзшая волна

ШАГ ТРЕТИЙ.

Мне всегда нравились стихи Варлама Шаламова - даже больше, чем его рассказы. В стихах он, подобно прозревающему слепому, как бы заново открывает для себя мир - сначала наощупь, потом вдруг видит распустившийся на оттаявшей скале цветок, учится распознавать запахи, краски... Вовлекает в этот процесс читателя, и для нас с такой же силой, как для поэта, начинает звучать симфония жизни. В стихах Шаламов именно поэт. А в рассказах - аналитик.

Если теперь обратиться к творчеству Михаила Сопина на ту же самую тему, то в нем поэт и аналитик сливаются. (Может быть, потому, что Михаил вообще не пишет прозы).

Есть очень важный момент: Сопин пишет на несколько десятилетий позже, чем Шаламов. Колымский страдалец просто исторически не мог знать и видеть то, что открылось последующему поколению.

С тех пор общественное сознание ушло далеко вперед. Уже издан "Архипелаг Гулаг" А. Солженицына, раскрыты архивы НКВД, публикуются специальные исследования. Множатся детективные шоу-романы с криминальными переборами. Романы напечатают даже охотнее: думать не надо, а народ раскупит...

В конце восьмидесятых двадцатого века в полный голос о лагерях еще не говорили и Московское издательство стихи Сопина на эту тему отмело. А он входит в нее все глубже. Поначалу это в значительной степени знакомый песенно-образный строй:
"На холме три тополя, три ракиты..."
"Без весла, без шеста я плыву на плоту..."

(Это еще не раскрытие темы - скорее, ее предчувствие. Об этом состоянии удачно сказал пермский поэт Алексей Решетов: "Ведь на пустой осенний брег и воду черную у брега сначала падает не снег, а только слабый запах снега").

Но чем круче сворачивает Михаил с освоенной дороги, тем труднее не увязнуть в трясине. Стихи теряют поэтическую прозрачность, становятся громоздкими, тяжеловесными, перегруженными совсем непоэтичными, на мой взгляд, подробностями.
 
Я уже отмечала удивительную способность Михаила вживаться в прошлое. По отдельному замечанию он способен вновь увидеть картину пережитого, как на фотографии, даже восстановить запахи того времени. (Он рассказывал мне, как по запаху огуречной травы у нас в огороде восстановил полностью картину своего детства вплоть до того, что мог описать, где эта трава росла, как ее приготовляли...) Вот он берет старое бросовое, казалось бы, стихотворение, находит удачную строку - по ней, как по проводнику,  возвращается в состояние, при котором это было написано... Но тогда еще не было достаточного мастерства. А теперь - надо же! - получается свежо и интересно.
Первые годы после освобождения - психологическое, даже физиологическое неприятие прикосновения к теме лагеря. Чтобы описать правдиво состояние заключенного, надо было снова влезать в его шкуру А организм отторгал: невозможно жить и дышать так, как "это было там".. Но незримое присутствие этой "шкуры" все равно постоянно ощущалось:

"И боль моя становится не болью,
А частью жизни,
Сросшейся со мной".

В то же время возвращение к тому состоянию сулило возможность освободиться, скинуть с себя эту шкуру. Но она не сползала, приходилось сдирать вместе с кожей:

"А на темном стекле
Обнаженно,
До резкого света:
Ирреальная явь,
Темно-красные слезы мои".

Подстегивает осознание, что он все же должен сказать за тех, кто "не дополз, упал, не додышал..."
"Кто не жрал наркомовского хлеба, не сможет передать его вкус и запах. Говорить надо сейчас. Можно и потом, но потом будет другое".
... Каждый вечер Миша приносит мне новые пачки стихов. Я сначала прочитываю добросовестно, но в какой-то момент останавливаюсь и дальше не хочу. Возникает потребность поберечь себя и читателя. Предлагаю сокращения, указываю на непонятность для аудитории некоторых строф:
- За такими вещами надо лазить в специальные справочники!
 Миша молча сгребает листы:
-Дети поймут!
Я понимаю, что сейчас должна проявить внимание и терпение, но иду на кухню и принимаюсь за приготовление ужина.
Спорим из-за уголовного жаргона, который я требую убрать - либо, в крайнем случае, делать сноски. Сходимся на компромиссах. Теме еще нужно будет вылежаться, отстояться, на это потребуются годы.
В поисках энергетики стиха поэт ищет новые выразительные средства, появляются словообразования типа: "слепо-зряще", "вожделюбы", "всезапойные катастрофы", "с зонтами-зрачками", "крестико-звезды"...

"На лице моем синем-пресинем
Ставят крестико-звезды, Россия",

 - пишет Михаил в конце восьмидесятых: он еще выводит Россию из-под удара, обращается к ней как бы жалуясь. Пока еще Россия - высшая инстанция: кто-то ставит крестико-звезды, а она должна рассудить. Через несколько лет он обязательно написал бы:

"СТАВИТ крестико-звезды РОССИЯ", без запятой в середине строки.)

Пока для него самое страшное - "слепо-зряще и жутко реял идол вождя", "садистские дознания в подвалах" и смак, с которым "дяди" из НКВД ломали подросткам кисти рук.
Пройдет немало времени, прежде чем поэт придет к выводу:

"Не в сталинщине только дело - народный зверь сжирал свое нутро".

Стихи на лагерную тематику впервые были включены в сборник "Смещение", изданный в Северо-Западном книжном издательстве в 1991 году.  Он увидел свет почти одновременно со сборником "Судьбы мой поле". Такой дружной публикации во многом способствовала потеря нашей семьей старшего сына Глеба - автора просто пожалели и поторопились. "Смещение" посвящено Глебу, и подросток на титульном листе (в графическом изображении художником А. Савиным) на него похож.
После выхода этих книг Михаил Сопин был принят в Союз советских писателей, а через пару месяцев Союз развалился, так как перестал существовать Советский Союз.
Иронией судьбы и сборник стихов вологжанина в Архангельском книжном издательстве оказался едва ли не последним. Вологде предложили отныне заниматься своими авторами самостоятельно, что имело свои отрицательные стороны, но об этом - позже.

А у Миши появилась присказка:
- Стоит мне куда-то вступить, все тут же разваливается. Издал книгу - не стало издательства. Вступил в Союз писателей - развалился Союз. Только-только, с невероятным трудом стал превращаться в полноправного гражданина СССР - рухнула страна.


*   *   *
На холме -  три тополя,
Три ракиты.
Три тропинки во поле
Перевиты.
Первой - шел я в ночь свою,
Второй - в счастье.
Третьей - в землю отчую
Возвращаться.
В том и дело, Родина,
В том и дело:
Каждый думал - пройдено,
Значит в дело.
Каждый верил - сказано,
Значит, к месту!
Отслужили слаженно
Злую мессу
Не царю небесному
Со владыкой,
А земному деспоту -
Дичи дикой.
Вместе славя, хлопали -
Врозь убиты.
На холме три тополя,
Три ракиты.

*   *   *
             В. Громову
Слева - чаща. Леса.
А направо - обрыв.
А с небес - голоса,
Плачут души в надрыв:
О себе, о тебе,
Обо мне, обо всех -
Как по красному полю
Калиновый снег.
Лопнул свет-грозовей!
А за ним - темнота.
И распяло меня вертикалью плота.
Не видать ничего.
Я ослеп, что со мной?
Заливает глаза
Маслянистой волной.
Но устала река.
И вздохнула вода.
И великою тишью объяло года.
И пока я пытался понять - пронесло?
Поглядел, а в руках
Догорает весло.
Вниз по речке - закат.
Вверх - калина в цвету.
Без весла, без шеста
Я плыву на плоту.
А вода холодна-холодна!
И красна.
 И на тысячу лет
Подо мной
Глубина.

*    *    *
Со слепыми зрачками,
С обрубками крыл
Я по красному-красному полю проплыл.
Меж Цимлой и Соленым
Глотал плывуны,
Опираясь культями о стены страны.
Все здесь шло по модели:
Отрешенный народ
Сам себя раскуделит,
Сам себя перебьет.
"МАЗ" рванёт в две сторонки -
Вскрик хлестнет по волне.
Никакой похоронки
В безымянной войне.
И с зонтами-зрачками,
С обрубками крыл
Я по красному-красному воплю
Проплыл.
А в грозу, в промежутках,
Меж обвалов дождя
Слепо-зряче и жутко
Реял идол вождя.

*   *   *
"Любовь, Отчизна,
Вождь - пустые звуки
Для тех, - шепчу, -
Кто чтит
Мундир, Указ.
Я Родину свою
Вблизи, вдали
Найду без вас
Душою, что болит -
Как у солдата
Отнятые руки.
В окопы - с ней,
В забои и в застенки.
Жрал грунт военный.
Помните, друзья:
Скипелись мы -
Как кладка древней стенки:
И подорвав,
Нас разделить нельзя.

*   *   *
Ужель до смерти мне отпущен
Путь среди чуждых сердцу вех?
Мольба раскаяний в грядущем
За непонятный прежде грех?
И так - чем дальше,
Тем суровей?
То слепо кайся, то греши.
На белом поле
Капли крови
Измученной моей души.


*  *  *
Вой волчьих чучел.
Льдинка песни птичьей.
Холст – котелок на неживом костре.
Ни сон, ни явь.
Глухое безразличье
У брата к брату,
У сестры к сестре.
А я смеюсь,
Смеюсь, от страха ежась,
Безумию ума смертельно рад,
Что возглавляю скопище ничтожеств,
Позвякивая ужасом наград.
Собою не владея,
Всем владею!
Карательною силой войсковой
Я наделен, олигофрен идеи,
Слюдой зрачков, улыбкой восковой.
Под подбородком у меня свеча.
И корчусь я
Настенной тенью зыбкой.
А по стене сползает массой липкой
Культурная гримаса палача.
Куда я шел? Куда меня вели?
Заплакала? Жива душа-калека!
Шаг первый мой -
Земного Человека.
Последний шаг -
Ничтожества земли.

*     *    *
Согреваюсь опять я
У белого стылого полымя,
Правым боком припав
К продувному
Судьбы пустырю.
И поет мне метелица
Голосом дикого голубя.
И с улыбкой замерзшей-
Не помню уж сколько,
Стою.
Через снежное поле
Теплее ловлю колыбельную.
И хочу, чтоб так длилось,
И ветру шепчу:
"Я дойду..."
И зеленой звездою
Снежинка
В ладонь мою белую
Опустилась, как с елки,
В опухшем голодном году.