Семья. 4. Глава 2. В Шпикове и вокруг

Глава вторая. В Шпикове и вокруг

Сегодня -- обойди весь Шпиков,
Как говорится, -- днем с огнем,
Иль разошли повсюду шпиков --
Мы лиц еврейских не найдем.

Нет ни пейсатых, ни носатых,
Ни кареглазых, никаких.
И горький на душе осадок:
Жаль соплеменников моих,

Что жизнь нешумную творили
Под сенью яблоневых крон.
Любили и детей растили,
Блюдя Субботу и Закон.

Теснимые ЕГО врагами,
Пришли с надеждою сюда
Ашкеназийскими путями...
И растворились без следа.

Где внуки славных тех фамилий,
Что населяли городок?
Куда уехали, уплыли,
Заветный преступив порог?

Где похоронены их деды?
Кто за могилами следит?
Где раввины и меламеды,
Хазаны, шамесы, левит?

Где бондари и винокуры,
Сахаровары, печники,
Колесники и штукатуры,
Приказчики и резники?













Давно здесь нет их и в помине...
Так где ж вы шпиковские, эй?
Где, например, семья Рабинер?
Где Беренштейны? Из семей

Других еще возьмем соседей,
К примеру, деда-коваля.
Вот Файман Мойше. С ним беседой
Дед наслаждался. Мог ля-ля

И час и два -- о том, об  этом --
Свой брат-кузнец, понятно вам?
А дети, ясно, льнули к детям.
Два сына: Зема и Аврам

И две дочурки: Циля с Итой
У Файманов, как и у всех
Семья была нечасто сытой,
А детям что? Веселье, смех --

На это все у них горазды
По старой притче:

              -- Эй, бедняк,
Что веселишься? Что за праздник
В твоей избенке вновь? Никак

Я не могу дойти до сути.
Вот я богат, а у меня
Всегда дворец в тревоге, в смуте...
Секретом поделись. Коня

Получишь, коль откроешь тайну.
-- Согласен. Восемь бубенцов
Есть у меня необычайных.
Лишь только зазвенят, лицо

Мое и каждого, кто в доме,
Вмиг счастьем полнится и смех
Уже не затихает. Кроме
Сих бубенцов -- все как у всех...










Богач мужик был ушлый.
                -- Ладно,
Посулом развязал язык,
А вечерком к соседу скрадно
Проникну в огород -- и зырк

Через окно в его избенку --
Увидеть: что за бубенцы.
Понравятся -- на лошаденку
Вмиг обменяю...
                Что за цирк?

Какие бубенцы -- детишки!
Поют и водят хоровод,
С отцом играют, смотрят книжки --
Опять в их доме праздник...
                Вот,

Выходит, в чем причина счастья...
А я  не жаловал детей.
Копил да умножал богатство --
Почто же жизнь пустой пустей?

Аллегорично в этой сказке --
Души еврейской  концентрат:
Все -- детям! И -- безмерно -- ласки,
Уроки --
              не считай затрат --

По танцам, музыке, ивриту --
Зовется лучший меламед --
В кипе, конечно, и небритый --
Учить детей по алеф - бет...*

Им -- со стола -- кусок вкуснее,
Себе порою -- ничего:
Они растут, мол, им нужнее,
А мы уж как-нибудь, того...

---------------------------
*Первые буквы еврейского алфавита, фигурально -- алфавит.









Так в Шпикове жила, пожалуй,
Едва ль не каждая семья.
Уж до того был люд  поджарый!
Конечно, коль без сухаря

И день и два -- тут не до жиру,
А по пословице -- хотя б
Остаться, право слово, живу,
Лишь конь бы в стойле не ослаб,

Хватило сенца бы корове
До мартовских до зеленей,
Да вдруг не подвело б здоровье --
И сколько-то протянем дней.

Но я отвлекся. Возвратимся
Опять в рассказ о земляках,
Тех, с кем Иосиф побратимством
Гордился, с кем дружил и как.

Но прежде -- снова отступленье.
По географии самой
Коснулось Шпикова явленье,
Что обежало шар земной.

Я говорю о хасидизме,
Иначе названном "Хабад" --
Течении в иудаизме,
Возникшем двести лет назад.

В местечке Брацлав местный цадик,
Хахам Нахман, то есть -- мудрец
В ученье кое-что подладил --
И стал -- течения отец.

 И что? И что же тут такое?
Причем здесь Шпиков?
                А при том,
Что вот он, Брацлав, за рекою.
И каждый шпиковчанин дом










Укажет вам, где жил тот цадик,
Колодец, где он воду брал,
Тот яблоневый тихий садик,
Где вечерами отдыхал.

Недалеко и Умань, кстати,
Где мир покинул в четкий срок
Духовной истины искатель
И упокоен сей пророк.

Найдется ль в мире кто, кому не
Известен славный сей хасид?...
А шпиковчанин -- Шулымуню
И век спустя боготворит.

Свой, шпиковский ученый раввин,
Знаток Талмуда и хахам.
Из градов стольных и с окраин
По пыльным тропкам и шляхам

Сходились в Шпиков и съезжались,
Кто откровения алкал.
Все Шулымуне поражались.
Ведь он любому открывал

Судьбы заветную страницу.
Он объяснял, он утешал.
Он понял: к радости стремится
Любой. Но кто же избежал

Потерь и кто не ведал горя,
Пути в тумане не терял,
Не солонил слезами моря?
И Шулымуня примирял

И с жизнью гостя и со смертью...
И люди обретали смысл
Существования. Замечу,
Что ребе не был мрачно кисл.











Он был изящно остроумен,
Большой шутник и озорник,
Смешлив, азартен, весел, шумен --
Не высох среди мудрых книг.

А в то же время был он точен
В словах, был краток, не молол...
И был всегда сосредоточен
На человеке, что пришел

К нему в надежде на поддержку.
Пусть иногда прищедший мог
Его в отчаянии дерзко
И обложить. Помилуй Бог,

Не начинал он свары втуне,
Разумный, добрый человек...
И помнит Шпиков Шулымуню
Уже, гляди, не первый век.

Продолжить, видно, здесь уместно
О тех, кто с нашими дружил
Осадчуковское семейство...
Главой в нем Янкель-стельмах был.

Он -- мастер по колесной части.
Ему без дружбы с кузнецом
Нельзя, хоть разорвись на части.
По жизни Янкель был вдовцом.

Лишь дети -- Янкеля богатство.
Их четверо. Он им -- оплот.
И вот он вновь решил "побраться",
Жениться, то есть. В дом войдет

Вдова же Бася с дочкой Ханой,
Потом родится Роза. Так
Семья опять сложилась. Рано
Вставал колесник. Не пустяк











Такую прокормить ораву.
Но ремеслом владел, как Бог --
Колеса мастерил на славу,
Перебивался как-то. Мог.

А с Цвилингами так дружили,
Что можно, не боюсь соврать,
Сказать, что на два дома жили,
Не разбирая, где поспать,

Куда поесть бежать подружкам -
Дружкам. Где дверь, туда и юрк.
И молока найдется кружка
Из нашей-вашей мамы рук.

К примеру, надобно одеться
В обновки Хане с Розой. Тут
Наденут. Ну, а ПОГЛЯДЕТЬСЯ
Уже к соседям побегут,

Где было зеркало в светличке
Широкое -- во весь комод.
Повертятся пред ним сестрички:
 -- Что, тетя Лея, нам идет?

-- Идет. Вы просто королевны! --
Ответит, строго оглядев,
Соседка, ласково, напевно --
И приобнимет бедных дев...

К Иосифу порой являлся
Один занятный персонаж --
Извозчик Хаим прозывался
Бач (Кнут). Наладить экипаж --

Тогда катил на козлах сидя,
А если подковать Серка --
Тогда уж всяк, кто только видел,
Катался со смеху. Слегка











Болтаясь на спине коняшки,
Как местечковый дон Кихот,
Ступнями камешки, бумажки
И пыль дорожную гребет.

Такой вот длинный был и тонкий,
В рубахе белой, картузе,
С седой лохматой бороденкой --
На лошади, как на козе.

Чудак... А с ними интересней...
Порою, отдохнув от дел,
Он запевал смешную песню,
Хоть слуха вовсе не имел.

Кнут ременный, "божий бич" --
Для усталого Серка.
Свищет, словно злобный сыч,
Бьет -- и вовсе не слегка.
-- Знаешь ли, чего зочу
Пожелать тебе, дружок, --
Лошадь говорит бичу,
-- Чтоб огонь тебя пожег.

Если б свежего овса
Мне давали дополна,
То была б поклажа вся
Быстро перевезена.
Впрочем, с кем тут толковать?
Не жалеют, не поймут:
Кто привык на козлах спать
И бездушный злобный кнут.

Вот опять хлестнул... Палач!
И на коже полоса,
Будь ты проклят, вражий бач!
Бьещь, а лучше б дал овса.
Сколько ж можно? Хватит бить!
Больно же... Ну, прекрати!
Снова хлещет вредный бич.
Бьет -- и нет конца пути.

Вдруг бесчувственный ремень
С лошадью заговорил:
-- Я тебя весь этот день
 Вовсе не за леность бил.
Хлещет вас, покорных, кнут
Лишь за то, что, не ропща,
Сунув голову в хомут,
Жребий горестный влача,

Позволяете себя
Безотказно запрягать...
Значит, такова судьба:
Вам везти, а мне -- стегать...

К девчонкам кузнеца "идальго"
Все понарошку приставал.
-- Копейку хочешь? На!
                А дай-ка
За это ущипну...
                -- Нахал! --

Визжали Фейгалэ и Рива.
И, кулачками молотя,
Смеялись.
            Детский смех счастливый
"Идальго" радовал. Дитя,

Конечно, он не мог обидеть.
Он был -- живая доброта.
Всевышний этого не видеть
Не мог -- и долгие лета.

"Идальго" подарил в награду.

Иосифу -- сердечный друг
Был Хаим Бач. Он нюх на правду
Имел.
        Таков был дружбы круг...

Рассказ мой движется неспешно,
Но это все еще зачин.
Вновь отвлекусь. В округе здешней
Еще есть городок Тульчин.










Как Тульчин вам скорей известен...
Неужто в памяти провал?
Здесь некогда полковник Пестель
С полком своим квартировал.

Тот самый. Да, из декабристов.
Чего ж хотел он? Почему
Он смуту начал?
                Да обрыдла
Держава рабская ему.

Как все, и он желал свободы,
Свободы мысли и речей.
-- Пусть радостно вздохнут народы!
(Конечно, если не еврей...)

Увы, не шутка в скобках скрыта.
Сей воин-интеллектуал
Был записным антисемитом,
Как те, кого он низвергал.

Вернемся в Шпиков. Из еврейских
Аристократов здешних мест
Еще отметим Чернобельских.
Их каждый уважал окрест.

Три брата было, три хахама:
Янкеле, Идл и Аврум.
Видать, особая программа
Их жизнью управляла. Ум?

Не только... Точно ангел вился
Над ними -- веял светлый рок.
Один из них осуществился
Однажды в жизни как пророк.

О чем в своем расскажем месте.
Два первых были резники,
Аврум -- книготорговец. Чести
Не уронили мужики

Резник -- по древнему обряду --
Одгако -- вовсе не мясник:
Ему хранить ученость надо,
Он -- в окруженье мудрых книг.

Резник -- скорей всего -- философ
О трудной сути ремесла,
В противоречии вопросов --
Им в этом деле несть числа.

Янкеле в поисках ответа
Нередко песни сочинял
И для гостей, случалось, летом
Их -- под наливку -- напевал:

Шойхет реб Йегошияху,
Старую надев рубаху,
Отложив свой нож и книжки,
Захотел пилить дровишки.
А пока искал верхонки,
Нож его, блестящий, тонкий,
Шепотком -- боялся взбучки --
Приставал к пиле-двуручке:

-- Ах, какая, ну, какая --
В пятнах ржавчины, кривая
Несуразная железка,
Ни изящества ни блеска.
Сжата в деревянной раме,
С обнаженными зубами,
Пообшарпана, побита,
От опилок не отмыта.

А когда рванешься резко, --
Столько скрежета и треска,
Если вкус не терпит фальши,
Убежит любой подальше.
Я тебя жалею даже,
Но судьбе ведь не прикажешь,
Я приближен к ребу Шае,
А тебе -- ржаветь в сарае.

Я у шойхета в почете,
При ответственной работе,
Остр в сравненье даже с бритвой,
Освящаемый молитвой.
-- Бедная!, -- сказал с ухмылкой...
-- Верно, - отвечает пилка,
-- Я -- пила простого рода,
Нету мне в светлицы хода.

Мой удел -- скрипеть в сарае,
Кряж на чурки разрезая.
Да, у нас несходны судьбы:
Я -- предмет рабочей сути
И в местечке и в столице
На меня нельзя молиться.
Но тебе скажу без лести:
В душегубстве -- мало чести.

Ты убийствами отмечен,
Грех неискупаем, вечен...
Зря ль бумагу я мараю?
Завершу такой моралью:
Правды в жизни не найдете
Ни в морали ни в законе,
Если труженик -- в загоне,
А губитель душ -- в почете...

Ну что ж, устроим передышку.
Глаза устали. Мысли врозь.
Закроем -- и откроем книжку.
И вновь перенесемся сквозь,

Сквозь поколения и мили...
Потехе -- время, делу -- час...
А ежели чего забыли.
Уж не судите строго нас.