о том, как Дон Кихот принял постоялый дом за замок и что произош

Двор какой-то постоялый.
В центре апельсин с искрой.
И быки стоят устало
с синей тенью под собой.

Мезонин, стена, перила –
синие от солнца, от
синевы, – с полдневной силой
той же синевой печет.

Кожурою апельсинной
вздулся двор, шуршит песок
во дворе, и на равнинах
синь черна и сон глубок.

Путешествием разбитый,
рыцарь еле сполз с коня.
Санчо Панса, сонный, битый
час не мог доспехи снять.

– Где же все? Задать бы жару.
Да, жара, сморил всех сон. –
Мимо путник шел поджарый
за служанкой босой.

Путник смуглый, загорелый.
И служанка молода
с красотой простой и спелой,
мякоть полная плода.

– Ваши светлости, позвольте,
чей же замок сей, узнать.
– Там прохладу вы найдете,
тень, вино, еду, кровать. –

Показала взором томно,
веки желтые смежив,
в хлев нырнула полутемный,
а за нею гость, чуть жив.

– Странный, Санчо, это замок,
заколдованный. –
– Ничуть.
Здесь для всех: незваных, званых –
вдоволь места отдохнуть. –

Пусто было и в харчевне.
А точнее, спали здесь
скотоводы из деревни
близкой и из дальних мест.

Гости сели. Появилась
девушка. кувшин вина.
– Если хочет ваша милость,
комната как раз для сна

в эту пору для почетных… –
И зевнула.
– Вот как раз,
рыцарей ждут благородных,
милый Санчо, видишь, – нас! –

Гости выпили, поели
чечевицы. Между тел
провалившись, как в постели,
Санчо тут ж захрапел.

Рыцарь встал. Его качнуло.
Как слипаются глаза.
И споткнулся раз об стул он,
потянуло тут назад.

– Погоди ты, – лез по лестнице, –
На меня ты сон навлек,
злой колдун, что держишь пленницу.
Путь к тебе уж недалек.

"Заколдованное место", –
думал рыцарь, и сквозь сон
череду ступеней тесных,
падая, заметил он…

             * * *

Вечером, внеся в каморку
свежий воздух, голоса,
пляски шум, возню уборки,
боль в висках с собой внеся,

заглянул опухший Санчо.
Рыцарь наш лежал без сна
и раздумывал, не плача,
про проделки колдуна.

– Сударь! – заревел с порога. –
Как же вы, соя душа…
Три ребра… сломало ногу…
со второго этажа

угораздило свалиться.
Вот уж беспощадный зной.
– Дай мне меч и щит сразиться.
Видишь – облик черный, злой.

– Чур вас, что вы, ваша милость.
То ведь.. то ведь тень свечи.
– Помнишь – люди эти бились
и лежат, – неси мечи.

– Это был ведь час сиесты,
спали все, спасаясь, в зной.
– Заколдованное место,
принимать готовься бой.

Слышишь, оргия в разгаре:
пляска, крики, звон и  свист.
Здесь мы колдуна нагнали,
очень он, как ветер, быстр.

"Горе мне! Совсем уж спятил
господин мой, – зашептал
Санчо, – разум свой утратил". –
И от горя зарыдал.

Разум легкий, словно тело
в панцире, под грузом лат,
разум чистый, истый, смелый,
боль не вынес, искус, яд.

Все ж больного успокоив,
раны все перевязал.
После вышли из покоев
и спустились в общий зал.

Было шумно. Скотоводы
танцевали во дворе,
празднуя конец работы
на пылающей заре.

Рыцарь сел за стол дубовый,
не притронулся к еде,
профиль острый и суровый,
думал Санчо, что к беде.

За столом сидел соседним
путник давнишний. грустя,
за служанкою безбедной
он подглядывал, свистя

что-то странное. Заметив
рыцаря, подсел он к ним.
– Снова рад вас очень встретить, –
и представился засим.

И поведал он печальный
и бесхитростный рассказ:
"Жил в стране, как призрак, дальней
и шершавой как палас.

Гордый профиль гор и зоркий,
а ущелье будто рот.
Глина – красной хлебной коркой,
и песок, как солнце, жжет.

Осенью подслеповатой,
как ручьи, текут с горы
краски, и висят гранаты,
как в броне своей миры.

Краски, камни так же схожи.
Жар звенящий в тишине.
Вот и прожил я в такой же
абрикосовой стране.

И пока я не уехал,
жил как все, любил одну.
Торговал. Не без успеха
рифмовал. Ел ветчину.

Прозываюсь я гарипом
ныне.  Звали Наапет*.
Чуть не умер я от гриппа.
Все равно. Возврата нет".

– Но зачем же ты покинул
родину?
– Сойти с ума –
в ней остаться, только сгинуть.
Нет свободы, лишь тюрьма.

Не житье, а дым под кровлей.
И с соседями война.
Путают войну с торговлей.
Подлые-то времена.

– Времена всегда такие, –
рыцарь медленно сказал,
глядя в точку, и пустые
медленно закрыл глаза.

– Времена везде такие.
Доблесть, честность нас спасут –
вещи старые, простые,
царство наше, труд и суд.

– Хе-хе-хе, – под тяжкой ношей
странник голову склонил.
Засмеялся грустно: "Боже!"
И вино глотками пил.

Рыцарь все сидел, задумчив,
то ли слушал, то ль глядел
в точку – в этот образ Дульче,
что схватить вновь не успел.
 
Вышли гости. Ночь сплошная.
Тишина. Трещит сверчок.
И прохладу навевает
с гор далеких ветерок.

Рыцарь худ, а гость поджарый.
Словно мавр, в ночи глядел.
И под местную гитару
две-три песни им попел:

* * *
"Грудь твоя – как купол храма
белый, в нем горят соски.
Звонарем твоим я стану,
и приду в твой храм с тоски".

"Прочь иди, о глупый малый,
ты лампад не стоишь тех,
и для игр иных твой милый
храм оставишь в темноте".

 
* * *
Не уедешь – это люди
мне судачат. В сердце нож
мне вонзи и не осудят.
А уйдешь – меня убьешь.

И уедешь. Кто же будет
в грех вводить меня и в дрожь,
в дрожь бросать. Такие груди
где на свете ты найдешь.

* * *
"Не пойму своей я жажды.
Нет забвения в вине.
Я красавицу однажды
увидал в чужой стране.

Волосы – как свет ничейный
солнца. Но в меня глядят
черные глаза – кофейных
пара зерен – сущий клад".


10. 12. 1997  –  4. 6. 1998

*) Имеется в виду средневековый армянский поэт Наапет Кучак, прославившийся созданием поэтической формы "айрен" и записывавший свои лирические стихотворения-одиннадцатисложники катренами - четверостишиями с обязательной внутренней рифмой, отсюда появляется форма восьмистиший, которой обычно пользуются переводчики.