Антропофаг моей памяти

Сжимают грудь незримые тиски.
Стремглав бегу, но -- никуда не деться:
мой некогда любимый город детства
становится  прибежищем тоски.

Поставивший на мне победный флаг,
подобен он средневековой Праге.
 
На свете нет страшней  антропофага,
чем памяти моей антропофаг.

Бездушен город пережитых дней.
Сравнимый полумрачным обаяньем
с оглохшей англо-флегматичной няней,
он диктовал, что дОлжно делать мне.

Из пыльной темноты разбитых окон
глядят полуистлевшие коты.
Со мною город памяти --  на «ты»:
он тянет вниз, и гнёт меня жестоко.

       …Спасаясь от всевидящего ока,
       Я трепетно храню твой дивный локон
       И не позволю стать ему седым.

По-театральному скрестив
свои крыла, зову на помощь.
А мне в ответ:
«Ты помнишь,
Помнишь?»,
и я сдаюсь:
«Я помню,
Помню
и дом, и сад, акаций полный, 
и чьи-то мягкие ладони
Я помню,  только -- отпусти!

Не помню одного: была я… кем?» --
и память снова зверствует, и тянет
внимать упрёкам флегматичной няни,
похожей на старинный манекен.

       …Дитём вбегаю в комнаты рыдая, 
       сжимая колокольчик  -- звон Валдая --
       в пунцово-раздражённом кулаке.

       За мною кто-то гонится, хохочет,
       пытается отнять мой колокольчик
       и вырвать непослушный язычок.

       ...Пусть я отвоевала звон Валдая
       но, всё же, город-память, увядая,
       в прозрачных венах словно ртуть течёт.

Должно пройти ещё две сотни лет.
По швам треща и покрываясь – швами,
внезапно сгинет гипсовая няня, 
и я замечу, что её уж нет.

Под гнётом ностальгической прогулки
Она уснёт -- по воле инженю; 
лишь эхом отзываться будет гулким.

       …А я, за неимением шкатулки,
       Твой чудный локон в памяти храню.