истории хотения

 
ЗАМЕТКИ В ПАУЗАХ

            Мысль о хотении настолько назойлива, что разобраться с ней можно только, выбросив ее куда-нибудь вовне сознания. Например, в WordPad. Не так-то просто уследить за вирусом хотения, которое хочет быть похожим на думанье. Оно рядится в лиловое платье благородной мысли, но в самом деле очередной всплеск беспокойного эго - этого огня живой плоти - прожигает дырочку там, где кажется безупречным наряд самооценки. Наши самооценки и есть материал для наших масок, которые носим ради самозащиты или из гордости. Хотение формирует эмоциональный образ масок, укладывая в морщинки, складочки, тени под глазами, желтизну под ноздрями и в мышцы на скулы всю гамму тайно переживаемых страстей. И чем укромнее упрятан тот или иной импульс хотения, тем ярче он проступает на маске помимо воли. Хотение нельзя понимать как желание, это не одно и то же. Желание быстролетно, оно испаряется с переключением внимания на что-нибудь иное. Хотение не дай Бог может укорениться в сознание так, что грозит стать маниакальным.
Мы исключительно здоровы,  когда свободны от хотений.  Напротив, в психике человека, постоянно что либо хотящего, закрепляется рефлекс хотения, как  единственно необходимого, без чего невозможно жить. Например, у алкоголика, у наркомана, у любого фаната хотение отнимает волю жить многоцветно и многопланово, иные ступени бытия кажутся непривлекательны, даже чужды.  Хотение развивает неприязнь к  инакомыслящим, инакочувствующим, страх перед ними.
       В течение семи лет я наблюдаю хотение слушать музыку. Человек живет в наушниках.  Он жадно слушает кассету за кассетой, диск за диском,  слушает одно и тоже, прокручивая сотни раз, возвращаясь к прослушанному, стараясь запомнить наизусть, поскольку сам незаурядный исполнитель, но его хотение воспроизводить эгоистично, оно направлено только на самого себя. Он не может делиться наслаждением от музыки с другими, ему не нужен никто другой. Это так же неприятно наблюдать как зависимость от наркотика,  тем более что с каждым годом все явственней  хотение рисует на его лице маску  психопата, стыдящегося своей тайны.
      Хотение уродует личность и его лик по своему образу и подобию почти безвозвратно, потому старики, не преодолевшие свои хотения, так отвратительны. Чаще всего они носят маски лицемерного благонравия, которые на самом деле прочитываются как ханжеские мерзости воображения. Нынче они страдают повсеместно от удалого распутства плоти. 
   Рефлекс хотения смертоубийствен, если он целенаправлен на жертву в течение некоторого срока с подкреплением магии и гадания.Вот банальнейший из сюжетов.
   Замужняя женщина тайно влюбляется в соседа, актера по профессии, человека с уникальным обаянием, которому шаркнуть ножкой и ручку поцеловать,  дверь попридержать при входе-выходе  и при этом послать глубокий загадочный взгляд - как жвачку кинуть в рот или там выкурить сигарету - запросто. Но она, битая-перебитая, исплеванная матерщиной мужа, уже поймана на свое хотение. Еженощно она изнемогает от своих эротических фантазий, где синий взор избранника реет над ней как двуглавый орел над Россией. Все в ее страсти анекдотично преувеличено, а сознание, не ведающее об этической дисциплине, примитивное как инфузория, выталкивает импульсы хотения тем сильнее, чем жесточе муж  и реже случайные встречи с идеалом страсти. К тому же, татарка по крови, она  убеждена в доступности соблазна, где мужчина  ловится в заложники порока. И она подкарауливает соседа, между прочим, репетирующего Достоевского, то есть носящего в себе некий уже владеющий им образ страдальца за униженных и оскорбленных. 
       Своеобразен снобизм актера. Актер презирает тех, кто равнодушен к искусству зрелищ. Все, живущие вне влияния сцены-экрана , для многих носителей этой профессии быдло, сухари, обыватели и плебеи. Но актер обожает тех, кто включается в общение с кайфом от импрессиона игр, сиюсекундно меняющихся красок сенсорной палитры. Как тут отказаться пококетничать, например, в лифте, с женщиной, влюбленно ловящей жесты и взгляды, робеющей даже от намека на   симпатии.   Носящая роковое имя Равила, затаившая его  под русским именем по магическим правилам со времен пирамидальных,  женщина зазывает актера к себе, объясняется  ему как это может заурядная официантка - с литровой бутылкой столичной, получает вежливый отказ от интима, (но отказаться от водки пьющему - грешно и неприлично)  и, когда дверь за ним закрывается, исходит бешенством страсти, страхом, ненавистью уязвленной отвергнутой плоти. Отныне каждый шаг соседа отслеживается, прослушивается, преследуется, каждая встреча подкарауливается. Но ровный веселый и вежливый  стиль синеглазого избранника не оставляет надежд на взаимность. Татарка бежит к гадалке, которая не иначе как обещает безумную любовь червоного короля, только нужно добавить приворота. Привороты сыпятся под дверью жертвы, рисуются знаки и символы, сжигаются препятствия и т.д. и т. п.
  Жена актера увозит любимого мужа на дачу, затем за границу. Проходит, однако, год, Равила, затаившись, ждет обещанного безумия.  Муж пьет дармовое из ресторана, ненавидит и время от времени поколачивает жену за алчность, завистливость и тупость. К тому же, спиваясь, он насилует ее все реже и реже, а значит, все шире и шире развязывает бешенство женской плоти. Есть определенная страшная зависимость женского эроса от насилия в сексе: садомазохистский комплекс развивается в зоне воображения - хотение в организме женщины начинает биться как колокол  монастыря ко всенощной. Института исповеди, контролирующей страсть у женщин христианских вероисповеданий, Равила не знает. Рассказать, кроме гадалки, некому. Та подливает масла в огонь: обещанное наслаждение прочно поселяется в подсознание. Желание становится маниакальной мечтой, рисующей пропавшую  даром бутылку столичной, актера с чистым синим взором, исполненным любви к униженным и оскорбленным, и себя в его воспаляющих сердце объятьях.
   Женщина, любящая своего мужа, чувствует, что время от времени он впадает в странное состояние, допустим, в транс, когда тот, отчуждаясь от внешнего мира, чаще всего после некой серьезной дозы алкоголя, начинает что-то писать, будто бы рассказы, которые якобы отличаются принципиально новым литературным стилем. На самом деле это обрывки мыслей, фиксирующих сенсорный импрессион, то есть актер, который профессионально воспитан как локатор зрелищных эмоций, в состоянии алкогольной расслабленности, принимает некие сенсорные сигналы-картинки, думает, что это плоды его творчества, записывает их, но и предположить не может источника вне своего посталкогольного мышления. Да и редко кто в наше время задумывается над причинами-следствиями маниакальных мыслей-хотений. Называют "карма", "депрессия", дурь, бред, судьба, наследственный грех, и в каждом этом понятии есть своя доля истины. Но сегодня становится очевидным, что порочная мысль догоняет себе подобную, прочитывает и прочитывается как " я хочу...". Эта мысль и становится палачом духа, тем более если дух обитает в душе нежной, самолюбивой, талантливой и утонченной рефлексией творчества.Тем более этот процесс развивается в нашем герое, человеке  с детской психикой
и чуткой евангельской человечностью, который никак не может справиться со своей профессией актера. Отвергнутый учителем, изгнанный из театра, перебивающийся на случайных хлебах, пьющий гусарски проовинциально много и отчаянно,  он тем не менее живет как донор оптимизма и человеколюбия,  в здоровом восхищении от бытия, природы и красоты вселенной. Женщины на его синий взгляд агнца западают с полоборота. Спаси нас, Господи, от смертного греха. Он начинает избегать любого общения с женщинами, кроме жены, никого не желает знать и принимать в доме, все больше и больше уединяется на даче, отказывается  от наездов в Москву и уже почти не пьет, мечтает отправиться в путешествие по Испании, практически уже не ищет ангажементов...Но любит, ах как любит превыше отца своего отлетевшего во Флориду великого мастера сцены учителя лицедея.
Татарки в его поле зрения нет и не было, она осталась в череде зевак и суетных поклонниц.
    Что там об августе в поэзии провидцев духа? Поминовение усопших в богородичный пост, медом и яблоками спас-воздержание от плотских язв, наконец, успенье-легенда о вратах утерянного рая. Чуть в сторону, и караулит лезвие греха - манящее гордых в царство гибели, в геену огненную, в ад кромешный. А была не то чтобы гордость - недоумение-тоска по евангельски ясной истине, нагорное душу отдать за други своя, но и стремление быть любимым толпой, жить в радости зрелищных превращений, где неизбежно  в талант и кайф вплетается  соблазн хотений. К сожалению, в современных актерских академиях не учат контролировать процессы психологических сцеплений личности и образа, то есть Я в предлагаемых обстоятельствах становится пленником и обстоятельств своего героя, и его психики. А, поскольку метод действенного анализа приучает к глагольной логике, зачастую и в жизни и в быту актер ведет себя по логике  довлеющего над его сознанием героя.
Поймать в своем сознании чужую мысль и не подчиниться ей, победить ее и выкинуть вовне, да еще без последствий для окружающих мог разве что Серафим Саровский. 
               
    В тот день, последний августовский праздник зрелого лета они выехали с дачи по звонку от друзей: мол, встретимся  на радость Москве и друг другу. Но за простодушным приглашением скрывалось немилосердно искалеченное существо, из тех, что вечно нуждается в чужой бескорыстной опеке, постылая для мужа, унылая с детьми, занудная с друзьями, насквозь прокуренная  и едва живая. И неухоженные четверо ее полусирот ждали нашего героя как сказочника "Снежной королевы." Он и был сказочник - часа полтора сочинял им добрые веселые истории на сон грядущий. Кряхтел и кашлял пьющий  вдрабадан друг на час, жена, утомленная ноющей о своих фантомах-несчастьях мамашей, штопала ворох детских колготок, малыши уже полудремали. Друг отвлек его на звонок, кого-то надо было встретить. А выпитого вечно мало. По пути подвернулся аптечный киоск, и в сердце кольнуло хотеньем. Десяток пузырьков с настойкой боярышника нырнули в карманы... и... пилось пока сердце не задрожало.  В девятом часу, в сиреневых сумерках отцветающего пряного вечера он сам позвал жену за руль машины. Москва торжественно сияла, сердце бешено колотилось, но унять его не было средства. Пара пузырьков заветно постукивали в глубине кармана. Захотелось было в монастырь, на колени и в молитву, - так пульсировала кровь в виски. Но "мицубиси" плавно миновала  садовое кольцо и вырулила на Кутузовский, открыв во всей красе сияние московского тщеславия. Жена за рулем почти не говорила, в ее легких никак не мог растаять никотиновый осадок от прокуренного дома.
Пассивные курильщики знают это брезгливое чувство отравленности чужим нервно вьющимся дымом. Она сожалела, что поддалась чувству жалости,  в нем прощупывалась ловушка, и еще несколько саднило от ревности к  детям, визжавшим на сказки и шутки мужа. Машина скользнула к набережной, сияние усилилось от влажных потоков воздуха,
великаны липы в скверике перед домом дышали умиротворенной прохладой. На мансардной высоте красавца-дома кружили какие-то птицы. Но не голуби, им было бы высоковато. Кто его знает, какие крылатые спешили прощаться под осень со старым кварталом.
    Он вошел в квартиру, чуть подзабыв, какая она. А была она отменно хороша:  белая, просторная стильная без вычурности студия, которую они с женой вместе сочиняли год назад и чуть ли не полгода лепили задорого на зависть притихшим соседям. Он усмехнулся, споткнувшись о собственный пижонский выпад  с соседкой, перед которой пел и танцевал
как на сейшне за ради ее согласия на перенос каких-то куда-то труб. Прошел по комнате на вечерний светопад за окном: Арбат заливался каскадом огней, Белый дом плыл как мираж по закатному небу, цитадель смоленского бульвара шпилем держала на привязи единственное облачко, а выше - не хватало взгляда - столпы ликующего света. Домашний киноэкран замелькал  эстрадным бомондом - это жена включила репортаж  о празднике, где имели честь быть все, кто имел честь быть. -Ну чем ты слабее этих биндюжников? Ну что бы не тебе подсесть на карусель удачи? Он не ответил, и жена, слегка напрягшись вышла в другую комнату. Телевизор надрывался постылым праздником.  В кармане звякнули настойки. Сердце замерло как от воздушной ямы. Послышался  чей то томительный вздох, будто в начале плача. Он настежь отворил окно, и постарался разглядеть, кто в темноте мог застонать так жалостливо и бесстыдно. Но никто не просматривался, казалось, взгляд упал как в пропасть в никуда. Вдруг облачко света подплыло  к нему почти на уровне груди, достало  до сердца, и то забилось волнением будто в озоне . Он с  облегчением вздохнул и доверчиво лег в него как в постель,  сквозь сон вобрав в себя сияние реки и неба.
   Равила  свернула к подъезду, слегка затормозив, привычно выхватила взглядом стаю окон на четырнадцатом этаже и не сдержала всхлипа. Рядом с ее тусклыми чисто светились шесть классных стеклопакетов,  а на фоне одного из них выделялся силуэт соседа. Равила пулей подлетела к двери, открыла, после лифта промчалась по лестницам, подкралась к следующей за своей  элитной двери и прильнула к ней, одновременно заученно шепча свое любовное заклятье. Но услышала только вопли телевизора да истошный крик своего сына рядом. Она кинулась открывать свою дверь. Глаза ее полувзрослого сына невидяще наткнулись на нее, он выскочил мимо и помчался вниз. Равила  привычно сложила маленькие ручки и снова прошептала заклятье. Потянуло влажной свежестью - окно на кухне было открыто.
Сердце ее обмирало от страха, потому что муж каким-то образом угадывал ее любовные страсти и бил особенно упоенно, чтобы затем затрахивать всю ночь до полусмерти. Она уже предвкушала схватку, мысленно перед ним лицемеря.  Она выглянула в окно, чтобы остудить вспыхнувшее жаром лицо и шею, надеясь разглядеть того, кого  ждала почти полгода.  Сын тронул ее за плечо, ожег взглядом душевнобольного и заплакал навзрыд, содрогаясь всем телом как от электрического тока.
     Ловлю себя на том, что рисую немыслимые планы казни татарки. Испытываю к ней не просто отвращение, а мерзостное  брезгливое ощущение чего-то внечеловеческого, как  от утробных уродов, у которых функционируют одни тела без каких либо намеков на жизнь души и сознания. Я ничего не могу с собой поделать. Мое воображение посылает некую силу, которая устраивает пожар в квартире - в тот час, когда она там находится одна. И огонь заставляет ее выпрыгнуть из окна. Но она каким-то образом остается жива. Муж спивается и пропадает в бомжах, сын кочует по психушкам, а татарка, сморщенная от злобы, стоит с протянутой рукой на киевской кольцевой, платком скрывая следы своей мерзости на физиономии, и ни о чем, кроме "за что" думать не может. 

     Господи, прости мне мои фантазии, не убить хочу, не отомстить,  хочу замкнуть на подлости хотения, чтобы сквозь свалявшиеся клочья эго хоть чуть чуть созрело покаяние.  А еще я понимаю, что вычитываю из пространства чьи-то совершенно не мои, не принадлежащие моей жизни и моему сознанию мысли.


Памяти Андрея Британа

Избавиться от зеленой тоски наверняка
Можно взявшись обжигать
до идеальной поверхности дерева
старую краску на  двери.
Нужен фен, крепкий шпатель, стамеска
 удлинитель и табуретка,
способная выдержать ваш вес и рост.
Начинать лучше сверху, поскольку это труднее.
Вообще в любой работе главное - качество подготовки,
где сначала выполняется то, что грязнее и мучительней,
требующее кропотливой тщательности. Зеленая тоска
сначала покрывается слоем пыли и грязи,
отчего ей становится  тяжело дышать, потом от поднятых рук
она перемещается из сознания в область печенки,
где некоторое время пытается заискивать
 перед антагонистами вашей крови. В это время ваши руки выполняют
довольно сложную операцию по очищению дерева
от шпаклевки пятидесятилетней давности,  и вы почти висите в дверном проеме,
стараясь, чтобы ничего не оставалось даже на кончиках петель,
где всегда зависал самый крупный подтек цинковых белил,
и ваша мадам вынуждена отступить в область желудка.
Некоторое время она крутит шашни с вашим доморощенным червяком,
вечно доказывающим вам, что вы самый голодный человек на свете,
и вы рисуете званый обед, где изысканные блюда соседствуют
с внимательными чуткими взглядами собеседников,
но червяк - самое болтливое существо в вашем покое -
не любит с кем либо делиться настроением пожрать.
И эта стерва нащупывает путь к интимной области,
 она вползает на лобок в предвкушении пошарить там по нервам,
и при этом бесстыдно запускает свои интересы глубже,
но вы ловите сигналы бедствия изворачиваясь чистить
 стамеской по тыльной стороне двери, где краски меньше и справиться легче,
а шпаклевки там вообще нет, поэтому рука легко сползает вниз за феном
 и вы спрыгиваете с табурета, чтобы продолжить работу на уровне роста,
отчего зеленая тоска тоже прыгает в коленки, и они дрожат,
напуганные давно не совершавшимся действом, а вы легко справляетесь,
слегка переминая ноги как в ленивом брейке, что для нее смертельно оскорбительно,
и тут она рыжим котом бросается к открытому окну, истерично орет
 и выпрыгивает вместо вас с тринадцатого мансардного этажа,
откуда вид на набережную
и на Арбат ошеломительно прекрасен,
 и вы уже не помните, что ваш фен горит с эффектом сауны,
а стамеска в руке зажата как автомат в руке чеченца,
Зеленая тоска лежит распластанная на тротуаре,
а от Белого дома слева к вам летит невыносимо белоснежное облачко
белое с нежным оттенком чьей-то вам когда-то знакомой души,
такой беззащитно-искренне-печальной, что вы невольно освобождаете руки
и складываете их так, чтобы она присела к вам на ладони,как это делает голубь
и тоже сложила свои крылья и вы прижмете ее к своему сердцу,
но дальше уже опасно выражать словами ощущения,
чтобы не свести к банальности праздник  ментальной встречи.