Тайная жизнь Томаса Хэзлетта

Посвящается моему лирическому герою

1.

Томас Хэзлетт просыпается рано, глядя в газету, пьёт
кофе. За окном – потусторонний Манхеттен.
Томас Хэзлетт целует замужних. Отправляясь в полёт,
оставляет дома образ жизни анахорета.
Его телефонный номер хочется выучить наизусть.
Вы только послушайте арию на его медоточиво-сотовом.
Ему улыбнётся с блюда вполне съедобный лангуст,
а с неба – журавль, что тоже давно распробован.
Томас Хэзлетт видит изрядно поднадоевшие сны.
Спит и видит.  Осложнённые после гриппа.
Он вчера перебрал, гражданин зазеркальной страны,
соплеменник, чей возраст легален. И можно выпить.
Он читал «Илиаду». Или что-то другое. Из той поры.
И когда я спросила его о властителе стиля, Джойсе,
он сказал: «Не читал». Жизнь по правилам. Вне игры.
Застолби, Томас, место в почётном ряду под солнцем.
Томас Хэзлетт живёт почти без сомнений, и я,
задохнувшись от бега от «спасибо» до «извините»,
удаляюсь из списков, где целуются все подряд
на английском, на русском, на шведском и на иврите.

2.

…mixing memory and desire…
T.S. Eliot

Я уеду зимою на юг
от друзей, от судьбы, от подруг,
от кругов на гудзонской, солёной,
изумлённой воде. Небоскрёб
не признает, что жизнь – это стёб
каждодневья, – и рухнет невольно.
Томас, Томас, влюбиться в тебя
в сердцевине гнилой декабря,
где пустыни в заснеженном виде
отпустили на волю мираж.
Он тихонько себе умирал.
А теперь он – единственный зритель.
Умирая, желанья смешай,
вылей вон остывающий чай,
хлеб на стол положи, если хочешь.
Чтобы после пришли закусить,
перегрызть ариаднину нить.
Чем угодно тебя заморочишь.
Томас, Томас, истома моя.
Этот мир состоит из старья,
а старьёвщик еще и могильщик.
Помогильщик, помещик, щекой
прижимаюсь к сторонке другой,
собирая не вещи, а притчи.
Поминальным хоралом зимы,
нежным запахом снега, хурмы
наполняются, Томас, невстречи.
Но предчувствий заливиста трель.
Нам друг другу в глаза не смотреть,
И не слышать, что сверху нам шепчут.

3.

Ты бываешь очень разным.
С кем тебя так часто видят
в переулке старых вязов
и разрушенных идиллий?
Ветер путается в знаках
И грешит не понарошку.
Водохлёб мой с аквалангом
неземной исходит дрожью.
Стих в тебе по рукоятку.
Из букета красных строчек
правду, гордую при-матку
вытрясала прежней ночью.
Выжигала, выдавала
за свою, мой ангел, Томас.
Лилии на покрывалах
расцветали, слыша голос.
И смеялись, осыпаясь,
чередуя поцелуи,
в нежность впрыскивая жалость,
а в январь – раствор июля.

4.

Любовь голубоглазого блондина.
Из Лондона. Да это – Бози, Бози!
Так провести поэта на мякине,
что умер не от счастья, а от злости.
Из нищеты, нирваны для убогих.
Из немоты, прикрытия для громких.
Где метрополис, там – приют для оргий.
Скользи, скользи, мой вездеход, по кромке.
Где вездебоги управляют миром,
нечеловеки, Томас, не меняясь,
проходят мимо. Глаз касаясь. Мимо.
А ты опять натягиваешь парус
и держишь курс, читая сквозь бутылку.
Твои объятья стоят Карфагена.
Пусть горяча троянская кобылка.
Ладонь твоя ложится на колено,
и это – крах. Замешанный на страхе.
И это – боль. Трезубец, треугольник.
Любовь слепца и ужас бедолаги,
и тексты, что заучивает школьник.


5.
 
... именно поэтому можно больше меня не читать
из корзины, не стоящей выеденного яйца, можно
достать черновик, потянуться к нему за ложью
а посмотришь поближе – мечта.

... именно ты, Томас, забудешь меня скорее, чем
ненасытное сердце моё. Так, кроши ему хлеба, хлеба,
испеченного из муки настоящих земных гипербол,
да и родинка на плече

продолжает тихонько ныть и болеть за тебя, тебя,
словно сделанного из бумаги, железа, камня.
Чьи-то резвые ножницы осторожно кромсают память,
чтобы можно было прибавить, а не отнять.