Ордер на выписку

«Всякий, кто верит в магию, — безумец».


I

«М-да... — подумал Петерсен, неприязненно косясь на свое отражение. — Снаружи я такой же болван, как и внутри...»
Он стоял перед зеркалом с намыленным подбородком, и в одной руке у него был зажат помазок, а другая, с бритвой, водила по щекам, помогая лезвию удалять то, что некогда было бородой.
«Ну вот, теперь я буду, как батюшка, отлученный от церкви...» — Петерсен вздохнул и порезался. Пришлось отправляться за пластырем, так как кровь не останавливалась. Он вышел в коридор и прислушался к голосам соседей, доносившимся из комнаты.
«Опять ругаются...» Молодой человек зажал рукой ранку, чтобы кровь не брызнула, и усмехнулся. Затем, пройдя на кухню, где в маленьком шкафчике у него хранилась аптечка, включил радио на стене.
— Итак, — раздался бодрый голос психиатра Теннера, — представьте себе на миг такую картину: все люди в мире вдруг взяли и начали говорить друг о друге одну только правду... Знаете, что получилось бы тогда? Планета бы превратилась в гигантскую корриду, где правда выступала бы в роли красного плаща!..
«Примерно то же самое, только в более мелком масштабе, происходит в нашей квартире, когда сосед Баклер возвращается с работы подвыпивши, — подумал Петерсен, заклеивая порез полоской пластыря, — с одной лишь разницей — в этом случае красным плащом является не правда, а красный нос Баклера...»
Он убрал пластырь обратно в шкаф и выключил радио. Голоса в коридоре стали слышны отчетливее. Теперь можно было разобрать: говорили двое. Один, хриплый и пропитый, — голос Баклера. Другой, визгливый и истеричный, — его жены. Последняя хаотично размахивала руками и тщетно пыталась втолковать мужу, что до следующей зарплаты еще далеко, а денег практически не осталось. На что он отвечал своим саркастическим баском привычное: «Как-нибудь проскрипим до пятницы, а там поглядим...»
Такие разговоры были знакомы Петерсену, и он знал, чем они обычно кончаются: Баклер поцелует жене руку и скажет, что она постареет раньше времени, если будет так нервничать. Потом миссис Баклер будет долго разглядывать свое отражение в ванном зеркале, а после, поостыв и смирившись, проговорит: «Мой руки. Ужин на плите», — и пойдет на кухню разогревать бобы с тушенкой или еще что-нибудь.
Петерсен вытер полотенцем застывшую на подбородке пену и посмотрел в окно: в доме напротив праздничным фейерверком вспыхнули световые квадраты штор.
— Послушай, дорогая, — Баклер поцеловал жене руку и нежно, насколько это позволял его голос, проговорил: — Если ты будешь так нервничать, то постареешь раньше времени...
Миссис Баклер прошла в ванную, и через некоторое время послышался ее громкий, резонирующий в кафельных стенах, голос:
— Этот Петерсен опять всю раковину кровью уляпал... Дорогой, ужин на плите, мой руки!..
Раздался стук, потом — другой. Это Баклер снял ботинки. Вскоре в кране зажурчала вода, а жена Баклера вошла на кухню и подошла к плите.
— Добрый вечер, — поздоровался молодой человек, повернув ручку радио.
Хозяйка загремела посудой и поставила бобы на огонь.
— Чего уж тут доброго... Ничего в нем доброго нет.
Голос Теннера все так же бодро объявил:
— Итак, представьте себе на миг такую картину: все люди в мире вдруг взяли и начали говорить друг о друге одну только неправду... Знаете, что получилось бы тогда? Планета бы превратилась в гигантское королевство лжи, где ложь восседала бы на троне!..
— Браво! — вошедший Баклер восторженно захлопал в ладоши. — А про лесть он уже говорил?..
Миссис Баклер молча поставила тарелку на стол и выключила приемник.
Петерсен обмахнул нос полотенцем; этот заурядный вечер начинал действовать ему на нервы. Он знал все вечера на много лет вперед, и в происходящем ежедневно не было ничего такого, что заставило бы его отступить от теории: «Вчера — такое же сегодня, как завтра — послезавтра». Обиднее всего было то, что он не вносил никаких изменений в это, а шел по улице жизни самыми убогими и безрадостными ее кварталами. Петерсен сознавал это, однако сделать ничего не пытался.
Молодой человек повесил полотенце на крючок и вышел из кухни. Он больше не мог оставаться там, среди этих людей, чей каждый день расписан по часам. Он не мог видеть Баклера, поглощавшего бобы, а миссис Баклер, сидевшая у окна с газетой в руках, навевала на него ощущение безвозвратно ушедшей молодости. Они то включали радио, то выключали, и голос Теннера служил для них своеобразным утешением. Он говорил обо всем: о политике, о любви, о погоде, о нравственных проблемах... Колоритными словами этот человек описывал порой самые банальные вещи, превращая их в безапелляционные тезисы.
Петерсен надел пиджак и зажег свет в прихожей. Сняв со стены обувной рожок, обул ботинки. Надевая шляпу, краем уха слышал, как кто-то из Баклеров щелкнул выключателем и из приемника раздался бодрый голос Теннера, полагавшего, что планета превратилась бы в гигантский публичный дом, если бы все люди в мире вдруг взяли и начали заниматься любовью прямо на улицах...
Дверь хлопнула и отрезала его от звуков радио.


II

Желтые и красные огни светофоров перемигивались на перекрестках, и в темноте субботнего вечера это было красиво. Высоко, на черном бархате небес, какой-то сумасшедший рассыпал множество алмазов; один из них, самый большой, светил ярче других и по яркости не уступал серпообразному золотому браслету, висящему там же. Наверное, его обронила одна из рабынь небесного гарема, заходившая накануне в ювелирную лавку... Господи! Только самый жестокий из прозаиков мог бы сказать, что перед нами небесные тела. И то, поэты бы непременно заключили с ним пари, и, держу пари, в скором времени он бы отрекся от всех своих произведений и написал поэму!
Молодой человек пересек дорожку перед домом и свернул на бульвар, засаженный тополями. В этот час на улице было много людей. Играла музыка, из открытого летнего кафе доносился звон стаканов и голоса, повсюду в воздухе носился аромат цветов. Словно бакены на море, проплывали мимо огоньки зажженных сигарет, и от всего этого кружилась голова. Петерсен полной грудью вдыхал мягкий вечерний воздух, и над полями его шляпы роилось невероятное количество всевозможных мыслей.
«А ведь все не так уж плохо, — думал он. — Отчасти, все мои страдания оттого, что я слишком замкнулся в себе. Мне нужен кто-нибудь, кто бы расшевелил меня. Кто-нибудь, кто бы с карандашного наброска моей жизни написал картину в цвете, которая бы поражала воображение разнообразием сюжетов и непосредственностью восприятия каждого мгновения бытия...»
Петерсен опустился на край скамейки и закурил. Он лениво наблюдал за парочкой на другом конце сиденья, медленно выпуская дым из легких, чтобы снова вдохнуть пронзительный воздух вечернего Лондона. Судя по смеху, что доносился со всех сторон, у людей было прекрасное настроение. Еще бы — завтра выходной, а денег и выпивки хватит на всю ночь! Нет причин для грусти. Конечно, если найти повод... Но, кажется, никто не искал его в этот вечер: все были слишком заняты друг другом.
Внезапно налетевший порыв ветра сорвал с головы Петерсена шляпу и отшвырнул в кусты. Пока он доставал ее, ползая по земле и раздвигая ветки руками, на аллее, ведущей к памятнику, появился интеллигентно одетый старичок. Это был человек лет шестидесяти, седой как лунь, и переносицу его сжимало пенсне. Он с любопытством взглянул на Петерсена, выползавшего из зарослей со шляпой в зубах, и улыбнулся:
— Сегодня прекрасный вечер, не правда ли?
— Да, сэр, вечер действительно хорош. Вечер просто замечательный...
Это было сказано с такой интонацией, будто он стоял у гроба покойного и прощался.
Седой джентльмен заметил это и нахмурился.
— Я вижу, молодой человек, вы абсолютно безучастны к происходящему. Почему? Вы ведь еще так молоды, чтобы в одиночестве оканчивать жизнь. Так зачем же хоронить себя заживо?..
Петерсен взглянул на старика; что-то в его словах показалось ему знакомым. Может быть, он услышал собственные мысли?
— Откуда вы знаете, что происходит со мной?
Старик улыбнулся, и на мгновение в его бесцветных глазах промелькнула искорка.
— Вы спрашиваете, откуда я знаю? Они подсказали мне, — он коснулся ладонью век. — Это не должно быть так... Посмотрите вокруг, и вы увидите, что деревья зеленые, а звезды горят. Подумайте о том, как прекрасен и огромен мир, созданный Богом, и все остальное покажется вам эфемерным. Как немного, на самом деле, нужно человеку для счастья!..
— Вот это уж точно, старик, — пробормотал какой-то бродяга, проходивший мимо и слышавший слова седого джентльмена. — Для полного счастья человеку нужно две вещи: миска и киска!.. — он окликнул свою подружку, и они вместе зашагали прочь.
Петерсен откинулся на спинку лавочки и запрокинул голову. Он молчал.
— Вот вы сейчас, наверное, думаете, что перед вами обыкновенный священник, — продолжал старик, заглядывая ему в лицо и не находя там ответа на свой вопрос, — который пытается спасти от геенны огненной еще одну заблудшую душу?
— Нет, — проговорил Петерсен задумчиво. — Я видел священников, вы не похожи ни на одного из них. От тех пахло ладаном, и они раздавали направо и налево христианскую литературу.
— Что ж, вы правы, я действительно не служитель церкви, — вздохнул седой джентльмен и достал из-за пазухи какую-то книгу. — Вот, возьмите это; мне она больше не понадобится, а вы, вероятно, сможете найти в ней что-нибудь для себя... — заметив, что молодой человек как-то странно смотрит на книгу, старик улыбнулся: — Нет-нет, это не Библия. Это — Магическая книга заклинаний.
— Вы верите в магию, сэр?..
После недолгого молчания тишину разорвал в клочья скрипучий голос:
— Эй, приятель, ты что! Какая магия может быть в двенадцатом часу?!
Петерсен сжал книгу рукой и посмотрел на место, где только что сидел седой джентльмен. Старик исчез. Вместо него скамейку занимал какой-то усатый тип в клетчатом пальто, с сигаретой в зубах и бутылкой пива в руке.
— Что, приятель, перебрал слегка? — клетчатый засмеялся, доставая из сумки еще одну бутылку, и протянул ее Петерсену. — На, выпей...
Не говоря ни слова, молодой человек встал и побрел по аллее, туда, откуда доносились музыка и голоса.


III

Одна из звезд, самая большая и яркая, зависла над его кроватью и выжидательно мерцала, стараясь своими лучиками достать угрюмого Петерсена и пробудить в нем желание любить и быть любимым. В комнате был полумрак. Слабый свет из окон соседних домов проникал в нее сквозь грязное стекло и бросал туманные блики на стены и потолок. Сквозь окно в потолке было видно звездное небо. Тысячи, миллионы миров в миллионах лет пути! Когда Петерсен представлял себе, как это далеко, пружины под ним начинали скрипеть. Он думал. Думал, как это нелепо — то, что он лежит вот здесь, в этой комнате с окнами вверх, словно большая серая муха, запутавшаяся в паутине календаря. Соседи за стеной угомонились и уснули (он тоже это предвидел). Холодильник в коридоре издавал монотонное гудение. Изредка за окном проезжала какая-нибудь машина, проводя светом фар линии по потолку.
В углу притаилось неизвестное. Оно темнело на журнальном столике, и несколько раз взгляд Петерсена проскальзывал мимо, не придавая этому особого значения. Он воспринимал книгу как сувенир одинокого чудака, гулявшего в парке и верившего в силу слов. А в магию Петерсен не верил: в его жизни ни разу не произошло чуда. Поначалу он ждал его, а потом понял: ничего не будет. Ничего, кроме серой унылой действительности, ругани соседей за стеной и кома у горла, который когда-нибудь разрастется и задушит его под слова Теннера: «Знаете, что получилось бы тогда?..»
Хотя молодой человек и не верил в силу заклинаний, все же что-то заставило его откинуть одеяло и встать. Он босиком прошлепал и нажал кнопку. Комната озарилась светом; картинка за окном сменилась зеркалом, показавшим, что он взял книгу и сел на кровать.
Это была очень старая книга. Взглянув на ее ветхий переплет с ремешками и застежками, Петерсен вспомнил детство. Когда-то, очень давно, они с друзьями играли в волшебников. Он, самый старший, вел Колдовскую книгу, куда вписывались разные необычные вещи. Например, — «Если поднести к уху пустую коробочку из-под зубного порошка, можно услышать шум моря» или «Когда только просыпаешься, в голову приходят гениальные мысли»...
Осторожно, будто отворял скрипящую дверь в доме, где спят, он открыл первую страницу. Она была желтой и очень тонкой. Казалось, достаточно было малейшего прикосновения, чтобы предложения рассыпались в буквы слов и пылью осели на пальцах. Но это была лишь иллюзия: рукописный текст никуда не исчезал. Он был реален, и его можно было прочесть.
Странные вещи были в этой книге. Поначалу Петерсен ничего не понял. Пролистал несколько страниц — все они были исписаны необычными словами, но из всех ему почему-то запали в душу только четыре первых: «Sante monterelli back tronni!» Что это были за слова, он не знал, однако произнести их вслух не решился (кто знает, что из этого может выйти?..)
И тут неожиданно он поймал себя на слове. «Я же не верю в магию!» На секунду Петерсен опешил, но вскоре здравый смысл одержал верх и он захохотал. Если вы можете представить себе человека в пижаме и ночном колпаке, катающегося в полночь по кровати и вопящего: «Я поверил!», — то, не сомневаюсь, поймете, что это обязательно вызовет недовольство соседей. И верно, вскоре в стенку постучали. Это привело молодого человека в чувство и заставило его положить книгу на место, выключить свет и лечь.
Но сон бежал его. Как ни старался он уснуть, внимание его то и дело привлекали то шелест деревьев во дворе, то стук дождя по крыше... Но больше всего привлекала Петерсена книга. В темноте она, казалось, источала свет. Этот свет просачивался сквозь одеяло, которое он натянул на голову, и сквозь закрытые веки. Он очень странно действовал на подсознание, заставляя его рисовать в мозгу причудливые световые фигуры, наполненные дымом, переливающимся всеми цветами радуги. Эти фигуры танцевали в бесцветном газе и на разные голоса кричали: «Back tronni!» Были среди них и великаны-альты, и карлики-басы... Однако вскоре в этой шаманской свистопляске появился диссонанс. Некоторые из голосов стали отставать и постепенно совсем смолкли, предоставив самым фальшивым и хриплым вести партию соло. На сцену из-за портьеры вышли новые. Эти были больше первых, и в них отсутствовала та прозрачность и гибкость, что была так свойственна первым. Они являлись как бы противоположностью и говорили: «Sante monterelli». Этот тихий, с присвистом, шепот разносил череп Петерсена в прах и склеивал каждую его пылинку в единое целое. «Умри и воскресни!» Вот что значили эти слова. Вскоре, незаметно для себя, он и сам начал их повторять. Сначала тихо, потом все громче и громче, пока его голос не перешел в крик. Он катался по полу, словно сбитая кегля, и кричал: «Sante monterelli! Back tronni!» Разыгравшиеся пленки фильмоскопа его мозга повыскакивали из проектора и переплелись, а индикаторы громкости зашкалили. Тысячи децибел... Петерсен чувствовал, что проваливается в тартарары. Его органы чувств больше не повиновались хлысту сознания, а кровь в жилах меняла свой цвет и испарялась, конденсируясь на лбу в виде холодного пота. Начиналось неизвестное.


IV

Рыжеволосая Николь Ларссен отложила книгу в сторону и взглянула на висящие над камином часы. Они показывали без десяти три. Девушка откинула одеяло и села.
Вот уже два или три часа пыталась она уснуть, но, едва задув свечи, понимала, что уснуть ей в эту ночь не придется. Дядюшка сон позабыл, где она живет, и Николь не могла сомкнуть глаз. Она металась по кровати, длинные волосы разметались по подушке. Луна за окном печально смотрела из-за облаков, но даже она была не в силах помочь...
В конце концов, поняв, что из ее затеи со сном ничего не выйдет, Николь надела туфли и, накинув плащ поверх ночной рубашки, вышла из дома.
Ночь, казалось, сама погасила все окна — ведь они бы нелепо смотрелись на фоне звезд. Это было бы похоже на кино при включенном свете. Впрочем, такое сравнение не пришло в голову Николь Ларссен: она не знала, что такое кино. Не знала она также и что такое телевизор, а если бы ей показали телефон, она бы только улыбнулась и спросила: «А что мне с этим делать?» И любой бы на ее месте поступил точно так же, потому что в 1864 году все эти аппараты еще не были изобретены.
Девушка пошла вперед по дорожке от дома — туда, где в тени деревьев тихо поблескивало черное озеро. Она часто приходила сюда днем, однако ночью все выглядело иначе. Необъяснимая романтика таилась в глубине этого заросшего камышами озера и в угрюмых кронах сосен, растущих на берегу. Наверное, ее сон жил где-нибудь рядом. Николь представляла его маленьким гномом, в колпачке, какой можно купить у любого старьевщика всего за несколько норвежских крон. В эту ночь он, наверное, напился от одиночества эля и заснул, позабыв о своей работе. Бедный, бедный маленький человечек...
Она тряхнула головой, откидывая волосы назад, и вдруг заметила слева от себя чью-то смутную фигуру. Девушка вздрогнула и испуганно повернулась. Человек в колпаке и пижаме тоже вздрогнул. Так с минуту они неподвижно стояли и смотрели друг другу в глаза, словно испуганные сурки.
— Вы... дядюшка сон? — спросила, наконец, Николь.
— Нет, — ответил человек. — Я Петерсен. А где тут у вас автобусная остановка?
— Простите, что? — не поняла она.
— Ну, автобусы у вас тут где останавливаются?
— Ав-то-бу-сы... — по слогам произнесла Николь. — А что это такое?..
Петерсен только махнул рукой: он уже перестал чему-либо удивляться. Сначала из теплой постели он попал в лес; потом эта странная девушка, не знающая элементарных вещей...
— Но, по крайней мере, могу я узнать, где нахожусь, или вы этого тоже не знаете?
Девушка посмотрела на него, близоруко сощурившись, и засмеялась.
— Разве я сказал что-нибудь смешное?
— Н-нет... Просто у вас такой вид, будто вас только что вытащили из теплой постели.
— Да? А у вас, если хотите знать, такой вид, будто вы только что сами вышли из теплой постели! — парировал Петерсен.
Оба замолчали, пораженные точностью выводов другого.
— Извините... — смущенно пробормотал молодой человек после паузы. — Я, кажется, нагрубил вам. Не стоит обижаться — за этот вечер произошло столько всего... А все-таки, где я нахожусь?
— Разве вы не знаете? — Николь рассматривала его с нескрываемым любопытством птенца, впервые увидевшего свет. Она ничуть не обиделась на тот резкий тон, которым он ответил на ее смех. — Это Норвегия. А вы, судя по фамилии, датчанин?
— Вообще-то, нет, я живу в Лондоне. Но... — Петерсен наморщил лоб, вспоминая, — ... мой дедушка родился в Копенгагене. Если мне не изменяет память, это было... в тысяча восемьсот девяносто восьмом году.
— Я тоже датчанка, — улыбнулась девушка. Но вдруг улыбка сползла с ее лица. — Простите, в каком году, вы сказали, родился ваш дедушка?
Молодой человек повторил.
— А почему вас это так интересует?
— Н-нет, ничего. Просто сейчас год тысяча восемьсот шестьдесят четвертый от Рождества Христова...
Петерсен закрыл лицо руками и с шумом выдохнул накопившийся в легких воздух. Он уже устал удивляться.
— Так где, вы говорите, ваш дом? — только и смог произнести его усталый язык.
Николь взяла его за руку, и вместе они побрели по тропинке, ведущей к дому Ларссенов, — девушка из прошлого и юноша из будущего, разница между которыми была чьим-то настоящим. Суровый норвежский лес молча провожал их взглядом, и где-то там, в темно-зеленых кронах его вековых сосен, уже теплилось далекое розоватое мерцание, пришедшее с той стороны Земли, чтобы подарить им утро.


V

Дом Ларссенов насчитывал три этажа и имел на фасаде восемнадцать окон. Сразу же за ним начиналось море. Оно искрилось серебром в лунном свете, и шум прибоя, отражаясь от скалистого берега, разносился на многие мили вокруг. У входа примостились каменные львы — их гривы никто никогда не расчесывал, а прохожие любили посидеть на их гладких спинах и отдохнуть. Ни в одном из окон свет не горел, шторы на втором этаже были приспущены.
— Ну вот, — сказала Николь, выпуская руку Петерсена из своей. — Это мой дом. Только прошу вас, говорите тише: у нас здесь очень тонкие стены, и мама может проснуться...
Они вошли в маленькую, но со вкусом обставленную прихожую, где девушка попросила его подождать, а сама пошла переодеться. Молодой человек остался наедине со своими мыслями.
«Как же я был не прав, — с горечью подумал он, — когда сказал, что знаю всю свою жизнь до конца! Да какая там жизнь, как можно было так заблуждаться!.. Однако теперь я даже не имею представления, что произойдет в ближайшие несколько часов...»
— Вы не скучали?
В этом вопросе звучала такая детская непосредственность, что он непроизвольно улыбнулся. Николь спускалась со второго этажа в черном бархатном платье. До этого растрепанные, волосы ее были аккуратно забраны большим черепаховым гребнем.
— Что с вами?!.
Петерсен побледнел и выронил книгу. Он не мог произнести и слова, ведь за всю свою жизнь ему не приходилось видеть ничего подобного. Эти современные девушки с их модными туфлями на платформе, джинсами и рок-н-роллом — столь похожие друг на друга, что он их не различал, не имели с ней ничего общего. Все равно как если бы вы смотрели на дивный цветок, а вокруг порхали бесцветные бабочки...
— Что случилось, вы нездоровы? — Николь подошла и потрогала ему лоб. — О, Господи! Да у вас температура!
— Не стоит так беспокоиться, — попытался возразить Петерсен. — Вы разбудите вашу маму.
Ему очень не хотелось, чтобы она увидела его здесь ночью в таком виде. В самом деле, ну что подумает старушка, увидев в компании своей дочери незнакомого типа в пижаме?
— Вам нужно сейчас же лечь в постель! — серьезно заметила девушка. — Не то вы получите осложнение. В этом году столько народу умерло от болезни легких... Видите тот дом? — она указала в окно на серый покосившийся сарай с выбитыми стеклами; даже трава вокруг него в свете восходящего солнца выглядела чахлой и понурой. — В прошлом году там жила семья Оркангеров. Это были очень милые люди. Но вот как-то их сын Хамар промочил ноги в луже перед домом и заболел пневмонией. Мучился он не долго: через неделю состоялись похороны. Как они горевали! Фру Оркангер после этого парализовало, и от долгого лежания у нее образовался отек легкого. Герр Оркангер поехал в Леккен за доктором, но по пути подхватил чахотку и в неделю угас. Что было бы с ним, узнай он, что жена пережила его лишь на сутки. С легкими шутить опасно...
— Господи! — вскричал потрясенный Петерсен, позабыв о маме. — Но ведь существует пенициллин!.. — и тут же осекся — когда его еще откроют... А туберкулез? Кровохарканье научатся лечить только в двадцатом веке.
Где-то наверху хлопнула дверь.
— Ну вот, — упавшим голосом сказала Николь. — Вы разбудили маму. Скорее же наденьте что-нибудь — она не должна видеть вас в таком виде!
— Но у меня ничего нет!
— А ваши вещи?
— Остались дома, в шкафу. Я же не собирался в гости...
— Так пойдемте, я отведу вас в комнату брата!
Она схватила его за руку, и они побежали вверх по лестнице.
Лишь только прихожая опустела, на другой лестнице — в доме их было множество — возникла старая мама Ларссен. Она была разбужена громкими голосами в холле и спросонок не могла разобрать, что к чему.
— Николь!
Никакого ответа не последовало.
— Николь!!!
Тишина. Фру Ларссен прислушалась. Где-то в глубине дома хлопнула дверь. Больше ничего. Все вещи на своих местах: в углу примостились зонтики, на вешалке чужих вещей нет, трюмо протерто и отражение тоже на месте... А это что?
Фру Ларссен заметила на полу книгу, оброненную Петерсеном, и, подойдя ближе, взяла ее в руки.
— Что?! Моя единственная дочь занимается колдовством?!! — старую женщину это очень рассердило. — Так вот почему она так часто уходит из дома посреди ночи! А я-то ее кормила, воспитывала... Вот дрянь! Да тебе место на костре. Господи милосердный, какая жалость, что мы живем не в семнадцатом веке, — тогда бы я уж точно отдала бы ее в лапы Инквизиции...
Фру Ларссен не любила дочь, и та платила ей тем же. Отличало их взаимоотношения только то, что старуха знала: Николь — ее приемная дочь, а Николь — нет. Что же, спросите вы, заставило ее сделать такой выбор? А я отвечу. Любовь. Бесконечная любовь к отцу девушки, Ифьорду Ларссену. У него была маленькая дочурка, но ради любви к нему мама Ларссен игнорировала это. Впрочем, никто не застрахован от своей судьбы: через несколько лет смерть позвала к себе и Ифьорда. Фру Ларссен мужественно перенесла этот удар, однако после смерти мужа ее отношение к падчерице резко изменилось. Он был единственным, кто связывал ее с Николь. Когда его не стало, отчужденность между ними возросла и с течением времени превратилась в антипатию.
— Это просто возмутительно! — фру Ларссен открыла первую страницу и презрительно фыркнула. — Магическая книга заклинаний... Вздор! Только сумасшедшие верят в волшебников — во всяких там гномов и троллей, а я, Герда Ларссен... Позвольте-позвольте, да тут что-то написано, — старуха достала из кармана лорнет и поднесла к глазам. — Сан-те мон-те-рел-ли бак трон-ни... — по слогам произнесла она. — Какая тарабарщина!
Мама Ларссен исчезла из прихожей в мгновение ока — так быстро, что даже сама не поняла, как это получилось. А кто-то еще смел утверждать, будто слова — ни на что не годное сотрясение воздуха!..


VI

Одинокая муха вяло жужжала в мутном воздухе комнаты супругов Баклер, чем очень досаждала их мужской половине. Мистер Баклер ненавидел мух. Он боролся с ними всеми мыслимыми способами — это были и клейкая бумага, и отравляющие аэрозоли, и мухобойки, — но почему-то мухи все равно были. Они любили Баклера. Чем отчаяннее становились его попытки избавиться от непрошеных гостей, тем больше появлялось мух. Они летели отовсюду: из окна, из мусоропровода, из вентиляционной решетки. Они садились на него. Он злился и хватался за полотенце. Они улетали.
— Послушай, дорогой, ты что, собираешься отравить меня?.. — сонно проговорила миссис Баклер, наблюдая за тем, как ее муж берет с полки баллон дихлофоса и направляет на нее.
— Но на тебе сидит муха! — возразил тот. — Я думал, ты спишь, и не хотел будить. Ведь если бы я стукнул ее полотенцем, ты бы проснулась...
— А если бы ты брызнул ее дихлофосом, я бы никогда не проснулась, идиот!
«Хорошо, если бы это было так», — подумал Баклер про себя, а вслух сказал:
— Дорогая, но ведь ты же не муха...
Миссис Баклер потянулась и посмотрела на часы: воскресный день только начинался. Господи, как хорошо было нежиться в теплой постели и не думать ни о чем. Ни о работе, ни о мухах, ни о деньгах. Конечно, это была только минутная слабость, но все-таки как хорошо было не концентрировать свои мысли на чем-то определенном! В этом-то и состоит привилегия человека, проснувшегося солнечным воскресным утром у себя в комнате.
— А что это наш Петерсен так кричал вчера ночью, а? — спросил Баклер, ставя баллон с изображением мушиной смерти в угол. — И самое главное — что кричал?
— Я не прислушиваюсь к крикам сумасшедших, — лениво заметила жена. — Наверное, у него был кошмар... А что нам сегодня скажет Теннер? Включи радио, сейчас начнется утренняя воскресная передача.
Баклер босиком прошлепал по коридору на кухню и повернул ручку приемника на максимальную громкость. И сразу же по всей квартире понеслась музыкальная заставка. Так начиналось каждое утро, и они совершенно не считались с мнением соседа. Если бы Петерсен был сейчас в своей комнате, он, как всегда, вышел бы в коридор и начал ругаться, а потом пошел бы на кухню и выключил надоедливого психиатра. Но, поскольку Петерсена в то утро в своей комнате не было, он не стал выходить. Чем очень удивил соседей.
— Может, он так крепко спит, что не слышит? — спросила миссис Баклер у мужа.
— Да нет, не может быть — я сделал на полную! — успокоил ее тот. — Впрочем, можно, конечно, перенести его поближе к двери...
К полудню они начали всерьез беспокоиться, уж не случилось ли чего. Баклер даже предложил открыть дверь и посмотреть: может быть, соседу плохо? Какие заботливые, скажете вы, но не торопитесь с выводами. Здоровье Петерсена интересовало их только с точки зрения смерти. Они все ждали, что с ним произойдет несчастный случай или он отравится немытыми овощами. Ведь если бы он умер, квартира бы полностью отошла к ним. Две комнаты, кухня и совмещенный санузел — да об этом можно было только мечтать! И, естественно, Баклеры использовали каждый удобный момент чтобы приблизиться к своей заветной мечте. Несколько раз они вызывали скорую помощь по подозрению в смерти, но, когда санитары приезжали, оказывалось, что «пациент» просто спит. А один раз, когда от Петерсена ушла любимая девушка и у него начался маниакально-депрессивный психоз, они позвонили в психиатрическую клинику, и его забрали. Два месяца пробыл Петерсен в «профилактории», как это называли врачи. Там его лечили: пичкали таблетками и кололи разную дрянь. Когда же, наконец, он вернулся домой, измученный и растолстевший от психотропных препаратов, оказалось, что предприимчивые соседи уже обставляют его комнату...
— Дорогая, по-моему, наш сосед того... ну, ты понимаешь, что я хочу сказать, — медленно проговорил Баклер, разглядывая циферблат старинных часов на комоде. — Уже скоро обед, а он еще не выходил. Тебе не кажется, что это непохоже на нашего Петерсена?
— Кажется! — миссис Баклер ликовала. — Это непохоже. Нужно вызвать неотложку — пусть войдут и сами убедятся, что мы не входили в комнату покойного после его смерти и ничего там не трогали. А то, ты ведь знаешь, дорогой, у нас есть причины желать ему скорого конца...
Пока мистер Баклер крутил диск телефонного аппарата и сообщал врачам адрес, по которому нужно приехать и забрать тело, психиатр Теннер на кухне бодро вещал из динамика.
— Друзья! — говорил он, обращаясь к рыжим тараканам, выползшим из плиты послушать лекцию. — Представьте себе на миг такую картину: все люди в мире вдруг взяли и стали психиатрами... Знаете, что получилось бы тогда?
Тараканы молчали и только шевелили усами. Их совершенно не волновали такие пустяки. А Теннер-то думал, что обращается к людям...
— Если бы все люди в мире вдруг взяли и стали психиатрами, то некого было бы лечить!


VII

Добежав до спасительной комнаты на третьем этаже, Николь отворила дверь, втащила за собой Петерсена и закрыла ее на задвижку.
— Ну вот, — выдохнула она, отпуская его руку, — теперь вы в безопасности. Вы уж простите меня за такие несколько странные действия, но моя мама... — девушка покосилась на дверь и понизила голос до шепота. — Понимаете, она...
— ...не любит не представленных гостей, — договорил за нее шепот из угла.
Петерсен вздрогнул и обернулся: голос принадлежал молодому человеку с усами, который смотрел на них поверх одеяла и улыбался, сонно жмурясь от лучика солнца, отражающегося в большом зеркале.
— Вы так громко кричали внизу, что разбудили не только мамашу Ларссен, но и меня, — весело проговорил он, подмигивая утренним гостям.
— Познакомьтесь, — сказала Николь, — мой брат Андерс.
Петерсен подошел к кровати и пожал протянутую руку.
— Мне крайне приятно, Петерсен.
— Послушай, Андерс, — девушка присела на угол кровати и ласково посмотрела на брата, — у этого молодого человека проблемы с одеждой. Ты не мог бы...
— О чем разговор! — воскликнул Андерс. — Мой гардероб к вашим услугам! А если потребуется финансовая помощь...
— Нет-нет, спасибо, я и так вам очень благодарен, — пробормотал Петерсен, театрально прижимая руку к сердцу. — Вы и так сделали для меня слишком много...
Он приоткрыл дверцу платяного шкафа, и, заставив множество солнечных зайчиков проскакать по стенам, полу и потолку, она отгородила его от Николь и Андерса.
Через пару минут из шкафа вышел какой-то человек в напудренном парике, синем бархатном жилете и черных брюках со стрелками. Белая крахмальная рубашка с накладным воротником и изумрудными запонками на манжетах прекрасно гармонировала с длинным черным пиджаком и галстуком того же цвета. Из жилетного кармана свисала золотая цепочка часов, а остроносые лакированные туфли отбрасывали блики на потолок. Только хорошо наметанный глаз смог бы узнать в этом франте из высшего общества того человека в пижаме, который лишь несколько минут назад стоял босиком посреди комнаты, прижимая руку к сердцу, и благодарил.
— Фрекен Ларссен, герр Ларссен, разрешите представиться — лорд Петерсен Третий, — Петерсен щелкнул каблуками и поклонился.
С минуту Николь и ее брат не могли понять, в чем дело. Николь даже хотела было спросить: «Как вы попали сюда?», — но Андерс предостерег ее, шепнув на ухо, что с высокопоставленными особами не принято разговаривать сидя и вообще надо держать ухо востро. Когда же, наконец, до них дошло, что важная персона, стоявшая посреди комнаты и грозно поводившая очами, есть не кто иной, как тот человек в пижаме... Петерсен, они принялись дружно аплодировать.
— Б-боже мой, неужели это вы?! — девушка была потрясена до глубины души. — Но как...
— А что тебя так удивляет, сестрица? — спросил Андерс. — При хорошем гардеробе и короли в одну секунду превращаются в шутов.
— Вы намекаете на меня?
Брат печально вздохнул.
— Все мы тут шуты... Марионетки. Дернешь за ниточку — и смеются, паясничают. А надоело — подавай другую.
Петерсен отвел глаза и сорвал парик. Только сейчас ему в голову пришло, что все люди привязаны за руки и за ноги к одной большой руке — руке Времени, которая повелевает их судьбами и одним движением может все изменить.
— Все — иллюзия... — проговорил Андерс, уныло глядя в потолок. — Радость, печаль. Всего лишь незначительное изменение состава крови...
Петерсен посмотрел на Николь — в свете солнечного утра она была прекрасна. Зайчики играли в ее медных волосах, а в глазах светилась нежность ко всему, что сотворил Господь. И к этим деревьям в саду, и к траве, и к небу. И к двум дуракам, рассуждающим о непонятных ей вещах. Он поймал на себе ее искрящийся взгляд и подумал, что даже если это иллюзия, то это самая прекрасная иллюзия, увиденная им в жизни.


VIII

Прошло уже пятнадцать или двадцать минут с тех пор как Баклер вызвал по телефону «скорую», однако врачи что-то не торопились.
— Напрасно ты им сказал, что он умер, — посетовала миссис Баклер. — Теперь они до вечера не приедут...
Ее прервал омерзительно резкий звонок в дверь.
— Господи, ну когда же ты, наконец, сменишь этот проклятый звонок! Вместо того чтобы пьянствовать, пошел бы да купил новый, как у соседей...
Звонок повторился опять. Как будто целая армия велосипедистов разом зазвонила в свои металлические звоночки, чтобы Баклеры убрали дверь, мешавшую велопробегу.
— Иду! — крикнула миссис Баклер, направляясь к глазку. У зеркала в прихожей она задержалась, поправляя прическу, затем схватила со столика помаду и слегка провела по губам. — Уже открываю! — подвести глаза черным карандашом было делом нескольких секунд. — Сейчас-сейчас! — она прикрыла свою морщинистую шею платком и повернула колесико замка.
На пороге стоял человек в белом халате, с маленьким чемоданчиком в руке. У него на шее болтался фонендоскоп, а из кармана торчал градусник.
— Это вы — больная? — спросил он, вытирая ноги и проходя в холл.
— Что вы, доктор, разве я похожа на мертвеца! Это там, за дверью, — миссис Баклер указала вглубь коридора, где белела дверь Петерсена. — Со вчерашнего вечера не выходит...
— Разберемся... — врач поставил чемоданчик на стул. — Где тут у вас можно руки помыть?..
Через минуту он уже выходил из ванной, сосредоточенно рассматривая мужа миссис Баклер и вытирая ладони полами своего халата.
— Это вы — больной? Впрочем, можете не отвечать: я и так вижу.
— Что видите, док? — испуганно пролепетал Баклер.
— У вас цирроз печени, мистер, и вам надо срочно бросать пить. А ваши закопченные легкие...
Баклер вынул сигарету изо рта и смущенно задвинул под шкаф пустую бутылку.
— Но может быть, вы все-таки осмотрите труп?
— Ваш? — доктор смерил его ироническим взглядом и улыбнулся.
— Да не мой! — Баклер начал терять терпение. — Труп моего соседа Петерсена, который находится вон за той дверью! Понятно?
Доктор посмотрел на Баклера, как смотрят на раскапризничавшихся детей, и сказал:
— А вы к тому же еще и псих. Нервы у вас ни к черту не годятся...
Он взял со стула свой чемоданчик с красным крестом и постучал. Прошла минута, две. Из комнаты Петерсена не донеслось ни звука.
— Он что там у вас, умер, что ли? — рассердился доктор, в очередной раз стуча.
— Так я же вам об этом и говорю! — почти прокричал Баклер. — Умер!
— Ничего вы мне не говорили, — огрызнулся док. — И вообще, что я тут вам, слесарь, что ли, — двери ломать!
Он так разнервничался, что открыл свой чемоданчик, где, помимо разных препаратов и ампул, лежал шприц, засучил рукав и сделал себе укол морфия в вену.
— Уф!..
Доктор немного успокоился и убрал пустую склянку обратно в чемодан. В этот момент под могучим плечом Баклера дверь содрогнулась, и шпингалет вместе с куском дверного косяка вылетел на середину комнаты. Они вошли.
— Ну, и где же ваш… П-петерсен? — спросил врач, ставя чемодан на пол.
Комната была абсолютно пуста.


IX

Вечер в доме Ларссенов наступил не сразу, но все знали о его приближении и заранее подготовились к ужину. На террасу, с которой открывался чудный вид на море и скалы, был вынесен стол. Легкий бриз колыхал края белоснежной скатерти, и это было похоже на парус шаланды, готовой вот-вот отправиться в путешествие к далеким берегам. Заходящее солнце играло в бутылке с вином; в каждом пузырьке отражалось это большое красное яблоко, уносящее вместе со своим падением свет. При других обстоятельствах Петерсен не обратил бы на него ни малейшего внимания, но в эту минуту все самые лучшие качества его души вдруг выползли наружу, как выползают крабы на прибрежный песок, и он разомлел, подобно мартовскому коту. Ничего, кроме восхищения этим вечером. Самым естественным и непринужденным вечером в жизни!
— Позвольте, я вам помогу...
Он взял у девушки тарелки и осторожно поставил на стол. Потом они вместе приготовили сэндвичи, а Андерс принес свечи.
Когда совсем стемнело и луна на небесах вышла полюбоваться бледным свечением фосфорических рыб на дне ночного моря, все трое дружно взялись за руки и сели к столу. Андерс зажег свечи и налил в бокалы вино.
— А куда это запропастилась мама Ларссен? — поинтересовалась Николь, отрезая ломтик ветчины и кладя его на хлеб скромно молчащего Петерсена. — С самого утра я ее не видела...
— Наверное, уехала в гости к Сикстенам, — ответил брат, сделав глоток. — Помнится, она еще накануне собиралась их навестить. Как хорошо, Петерсен, что вы не видели ее, а она — вас. А то непременно бы начала выяснять, кто вы такой и кто ваши родители. Какой годовой доход в вашей семье и сколько комнат в вашем доме. «Мне нужно знать, с кем водит знакомство моя дочь!»
Последнюю фразу он произнес с такой интонацией и так же шепелявя, как фру Ларссен. Николь засмеялась и шлепнула Андерса по затылку.
— Слышала бы тебя сейчас мама, ох и задала бы тебе трепку!
— Слава Богу, Сикстены живут далеко отсюда, за лесом, и она никак не сможет услышать, что мы тут говорим про нее.
Андерс положил себе на тарелку еще немного салата из морской капусты и по новой наполнил бокалы вином «Атлантика». «Дети океана», — подумал Петерсен и улыбнулся.
— А скажите мне, Петерсен, есть у вас мечта? Не по мелочам, а такая, ради которой стоит жить?
Молодой человек задумчиво посмотрел вдаль. — Не знаю. По-моему, если когда-то я о чем и мечтал, так это провести вечер под открытым небосводом на берегу без этих надоедливых Баклеров.
— А у меня, — сказал Андерс, — есть мечта. Я хочу построить корабль, забрать Николь и уплыть отсюда далеко-далеко, на какой-нибудь зеленый остров, где жители не знают, что такое деньги и брак по расчету. Там я женился бы на какой-нибудь креолке, и у нас было бы много детей-метисов. Мы питались бы дарами природы и жили в любви и согласии до конца дней своих, загорелые и счастливые, на берегу теплого океана...
— А я? — воскликнула сестра. — Что бы делала я?!
— Вышла бы замуж за какого-нибудь индейца, и у вас было бы много детей-метисов...
Их разговор прервал стук калитки во дворе и чьи-то шаги, гулким эхом разнесшиеся по дому. Кто-то неторопливо двигался по направлению к террасе, тяжело дыша и с трудом передвигая ноги по гравию. Вскоре стало видно, что это старик Сикстен.
— Здравствуйте, герр Сикстен! — девушка взяла у старика трость и пригласила его к столу. — Мы тут как раз сели поужинать, вы не присоединитесь к нам?
Сикстен сел на предложенный Андерсом стул и долго осматривался, как бы ища кого-то.
— Вы что-то потеряли? — озабоченно спросила Николь.
— Н-нет, т-то есть, да... Я... А где фру Ларссен?
— А разве она не у вас? Мы думали, мама отправилась к вам...
Неожиданно Петерсен вспомнил, как однажды жена Баклера не пришла вовремя домой и тот тоже искал ее. Несколько раз он заглядывал в комнату Петерсена и выходил на лестницу, прислушиваясь к гудению лифта, а потом пошел и напился.
Старик Сикстен поблагодарил за предложенное угощение и поднялся.
— Извините, но я должен идти, а то меня тоже начнут искать...
— И вы проделали такой путь, чтобы только узнать, что с мамашей Ларссен?! — удивился Андерс; его очень тронула такая искренняя забота о соседях.
— Ах, да, совсем забыл, я как-то брал у вас почитать книги, — старик достал из заплечной сумки два больших тома и выложил на стол — мне очень понравилось.
— А вашей жене? — спросил Андерс.
— Что вы, она не выносит таких книг! Ей подавай дешевые бульварные романы, тисненные глупостью и переплетенные любовными интригами! Ума не приложу, почему людям нравятся подобные «эпосы»...
— Просто люди разучились думать, — ответил Андерс. — Они устают, и им хочется расслабиться, не загружая свой мозг философскими шарадами и социологическими исследованиями. Возможно, скоро изобретут что-нибудь поинтереснее, и тогда люди вообще перестанут читать...
— Простите, но мне действительно пора. Мы как-нибудь еще обязательно побеседуем на эту тему.
Старик поднялся, взял свою трость и, попрощавшись, спустился по ступенькам в сад. «Так и все люди на земле — приходят из ниоткуда и уходят в никуда...» — подумал Петерсен, провожая его взглядом.


X

Взглянув на книги после ухода Сикстена, молодой человек вдруг вспомнил, что его магическая книга все еще валяется на полу в прихожей. Это заставило его извиниться и под благовидным предлогом уйти из-за стола.
— Будьте осторожны, — предупредил Андерс, — не нарвитесь на матушку, а то она подумает, что вы пришли за ее золотыми ложками!..
— Где ты с ним познакомилась? — спросил он сестру после того, как Петерсен ушел.
— Я встретила его в лесу, у озера.
— Я знаю всех здешних: знаю Андерсенов, Карлссонов, Сикстенов... Но о Петерсенах что-то не слышал. Наверное, он нездешний...
Через четверть часа предмет их разговора появился в дверях террасы с большой книгой в руках.
— Что это у вас за книга, Петерсен? — Андерс с интересом взглянул на ветхий переплет с застежками. — Дайте-ка посмотреть, я знаю толк в подобного рода вещах...
Он взял протянутую Петерсеном книгу и присвистнул. Брови удивленно поползли вверх, но, зацепившись за морщинку на лбу, повисли на ней, как прищепки на бельевой веревке.
— Магическая книга заклинаний?.. И что, действительно работает?
— Как видите.
Петерсен наморщил лоб и произнес вкрадчивым голосом волхва:
— Санте монтерелли бак тронни!
И тут же, прямо из воздуха, на террасу материализовалась мамаша Ларссен, седая и непреклонная, как сама Смерть. Бельевые прищепки Андерса в момент соскочили с веревки и упали в корыто глаз. Он схватился за голову и закричал: «Санте монтерелли бак тронни!», — но старуха не исчезала. Видимо, заклинание было рассчитано на бескорыстное желание, идущее не от разума, а от подсознания. В устах же Андерса оно звучало воплем отчаяния. Если бы он не обладал такой феноменальной памятью и не запомнил его с первого раза, он бы попросту закричал: «Уберите старуху!»
Фру Ларссен, казалось, даже не заметила, что отсутствовала целый день. Появившись, она тот час же принялась пилить Николь и Андерса за то, что те не дождались ее к ужину и откупорили бутылку вина, которую она припасла ко дню Благодарения.
— Простите, — вмешался Петерсен, — но ведь до дня Благодарения еще очень далеко...
Старуху это вывело из себя.
— А вас вообще не спрашивают! Сидите себе и помалкивайте, а то живо отправитесь восвояси! Черт-те что, а не дом! Понавели, понимаешь ли, всяких проходимцев, которые только и способны, что поглощать чужую ветчину, да пить вино за десятерых!.. Может быть, вы можете похвастаться нам своим знатным происхождением или домом-дворцом, в котором сто двадцать пять комнат, герр Не-знаю-кто, а? Или ваш месячный заработок превышает годовой доход от продажи книг в лавке букиниста Аппельгрена?
— Нет, — сказал Петерсен и опустил глаза. — Я не могу похвастаться своим знатным происхождением: моя мать была прачкой, а отец бросил нас, когда мне было два года. У меня нет дома-дворца о ста двадцати пяти комнатах. Я живу в коммунальной квартире с маленькой кухней и совмещенным санузлом, а мой годовой доход равен ежедневному заработку любого из сильных мира сего. Если бы каждого из людей можно было отнести к литературному жанру, мою шею украсила бы табличка: «Пародия». Посмотрите на меня: я жалок и отвратителен. Если когда-то мне и казалось, что меня любят, то теперь я понимаю, что это была жалость, только жалость, ничего, кроме жалости. Я противен себе! Когда я вижу в зеркале свое слабоумное детское лицо, мне хочется разбить его ко всем чертям!.. Жаль. Искренне жаль, что нельзя поменяться местом с отражением и попросить его плюнуть мне в глаза, сказав: «Так хочется быть кому-то нужным...»
Петерсен замолчал и в оцепенении уставился перед собой, слушая, как эхо сказанных слов затихает в скалах задумчивым бормотанием. Казалось бы, такой неожиданный на первый взгляд, этот всплеск эмоций давно рвался наружу. Нужен был только камень, который бы переполнил чашу весов. Брань мамы Ларссен сыграла роль такого камня, и все содержимое его исковерканного подсознания вылилось на нее, оголив нервы обезумевшего от одиночества человека.
— Какое убожество!.. — воскликнула фру Ларссен, брезгливо отодвигаясь в сторону. — Да вам место в психиатрической лечебнице, молодой человек!
Петерсен горько усмехнулся.
— Меня уже пытались один раз упрятать туда, да не вышло. Может, у вас это получится лучше?..
На старуху было страшно смотреть. Лицо ее сделалось зеленым, как болотная ряска.
— Вон отсюда!
Петерсен с сожалением посмотрел на фру, выпучившую на него свои белужьи глаза, и поднялся.
— Хорошо, я уйду. Сейчас все козыри на вашей стороне, я — лишь гость в этом доме. Прощайте...
— Ах, так?! — вскочила Николь, сверкая глазами, словно рассерженная пантера. — Тогда я тоже ухожу! Вы никогда не любили меня, мама, хоть и притворялись, что любите. Но я уже не маленькая и все понимаю. Прощайте, фру Ларссен, пусть Бог будет вам судьей!..
Девушка выбежала вслед за юношей и, догнав его, схватила за руку.
— Подождите, прошу вас!
Он остановился и поднял на нее глаза, в них застыло удивление.
— Значит, вы тоже... убежали? Но зачем же из-за меня ломать привычный уклад жизни?!
Николь ласково посмотрела на него, и улыбка осветила ее лицо.
— Если то, что вы видели, вы можете назвать жизнью, то я назову вас самым счастливым человеком на земле.


XI

Они вместе вышли за калитку и побрели вперед, по дорожке, залитой лунным светом, которая, змеясь по траве, убегала в глубь леса. В темноте силуэты деревьев казались гигантскими осьминогами, караулившими добычу. Цветы-актинии, рыбы-птицы на ветвях, кораллы-кустарники на скалах позади, карликовые дубы, мхи. Дивная природа Скандинавии. Ночью, в дрожащем свете испещренной тысячами кратеров луны, на всем лежал отпечаток холодного моря. Николь покрепче прижалась к Петерсену, и он накинул на ее плечи пиджак.
— Куда мы идем? — спросила девушка.
Молодой человек не смог ответить, потому что его мучил тот же самый вопрос.
— Может быть, поживем пока в доме Оркангеров?..
Они свернули с дороги на тропинку, ведущую к дому; в темноте он казался еще угрюмее и неприветливее. Ветер глухо завывал в пустых комнатах, и покосившаяся ставня, болтающаяся на одной петле, надсадно скрипела. Где-то далеко, за холмом, в небо поднимался туман. Наверное, там было озеро...
— Осторожнее, — предупредила Николь, когда они подошли. — Здесь все очень старое и может отвалиться. Например, в прошлом году, после смерти хозяев, когда один из соседей зашел сюда, чтобы забрать оконную раму, на него чуть не упало перекрытие. Не будь Карлссон юрким, как ящерица, лежал бы он теперь под крестом...
— Дрожь берет от ваших рассказов…
Петерсен обошел ржавую бочку с водой, стоявшую перед входом, и вступил на территорию дома Оркангеров — мертвой семьи. Эхо шагов разнеслось по комнатам, вспугнув бездомную кошку, ютившуюся на подоконнике. Два испуганно горящих глаза уставились из тьмы бенгальскими огнями.
«Жаль, что я не захватил свечей со стола, — подумал он, на ощупь пробираясь вдоль стены. — Впредь нужно быть более дальновидным...» Словно в подтверждение своих слов, молодой человек споткнулся и беспомощно распластался на полу.
— Что случилось? — раздался где-то далеко позади, как из колодца, тревожный голос Николь. — Вы что, упали, Петерсен?
— Нет-нет, все в порядке...
Он быстро поднялся и приложил монету к ушибленной щеке: в глазах девушки ему не хотелось выглядеть беспомощным идиотом, годным разве что только на испытание прочности пола. Впрочем, в такой тьме не то что выглядеть, даже представить нельзя было, куда в следующую секунду ступит твоя нога. В следующую секунду его нога, не нащупав под собой опоры, зависла над пустотой. Очевидно, это было углубление в полу, но какова была глубина провала, Петерсен не знал. Нелепо было стоять вот так, на краю, и ждать рассвета. Но еще нелепее было бы закричать в пустоту: «Ну и черт о тобой, я умею ходить по воздуху!..» Ни того, ни другого он делать не стал. «Один раз я уже сделал шаг в неизвестное, но теперь буду осмотрительнее. Кто знает, может быть, это врата Ада...»
— Николь, где вы? Идите сюда! — крикнул Петерсен, отступив на три шага от провала. — Заночуем здесь, а утром придумаем, как быть дальше.


XII

Мамаша Ларссен ругалась громко. Если бы в Норвегии устроили состязания дровосеков, она непременно заняла бы первое место по перепиливанию мозгов на всем Западном побережье. Причисляя себя к привилегированному классу людей, старуха кричала на всех, кто вставал у нее на пути или пытался хоть в чем-нибудь с ней не согласиться. Андерс, зная это, соглашался со всем или, по крайней мере, делал вид, что соглашается. Иногда это даже удавалось ему, но только не в этот раз: после ухода падчерицы она словно с цепи сорвалась.
— Ничтожество! И это ничтожество еще смеет называть меня «мама»! Нет, вы видели? Приводит в дом кого попало и еще называет меня «мама»! Какая низость! Назвать меня «мамой»...
Первые десять минут Андерс стойко сносил грозные порывы ругани на поле брани, подобно доблестному флоту Ее Величества. Но вскоре крепости его нервов вывесили белые флаги, и он сдался. Без боя. Без ничего. Рассудив, что умнее всего в этой ситуации будет промолчать. А еще лучше — уйти прочь.
Андерс встал с намерением исполнить последнее.
— Ты куда? — фру Ларссен перекрыла вентиль ругательств и вопросительно посмотрела ему в лицо. — Сбегаешь?
— Нет, просто ухожу.
— А, — презрительно махнула рукой старуха, — все вы одинаковы: сбегаете, как только в воздухе запахнет паленым! Конечно, кому охота слушать про себя правду?..
Он хотел возразить, но подумал, что мамаша все равно не уступит, и не стал. В отношении споров Андерс всегда придерживался правила оставлять последнее слово за собой, но не произносил его вслух — дабы не нарваться на поток неприятных комплиментов в свой адрес, — а говорил мысленно. Вот и сейчас он с отвращением взглянул на искаженное злобой лицо фру Ларссен, и в голове его прозвучала такая мысль: «А пошла ты к черту, вздорная старуха, плевать я хотел на твое мнение!»
— Так что ты думаешь о своей сестре? — не унималась мамаша. — Все еще любишь ее?..
Андерс мысленно поднял с пола молоток и раскроил ей голову, а реально зашагал прочь с террасы, угрюмо подставив спину оскорблениям. После смерти его отца, Ифьорда Ларссена, мачеха — а в отличие от Николь он знал, что фру Ларссен ему не мать, — сильно изменилась. Куда делась та ласковая улыбка, с которой она всегда говорила им: «Крысятки мои, что же вы не встречаете свою маму?!.»? Вместо нее на лице мамаши, словно гриб после дождя, выступила холодная маска равнодушия, к которой дети не испытывали ничего, кроме страха и отвращения.
Перед тем как совсем закрыть дверь, войдя в прихожую, Андерс посмотрел на звезды и тихо проговорил:
— Прости меня, папа, но если бы ты был на моем месте, ты поступил бы точно так же...


XIII

В жилищной конторе был полумрак. Длинные лопасти вентилятора на потолке вертелись, словно адовы пропеллеры, разгоняя мух в разные стороны и представляя собой реальную угрозу для человека, чей рост выше среднего. Маленькому лысому человечку за конторкой, впрочем, они не грозили. Он лениво следил за большим сонным котом на подоконнике, который медленно поедал листья герани. В этот утренний час посетителей было не больше, чем волос у него на голове, и человечек мысленно опровергал широко распространенную аксиому: «Понедельник — день тяжелый».
— Мистер Грейпфрут?
Голос, прозвучавший над его ухом, был как стрела, пущенная из арбалета. Человечек вздрогнул и втянул голову в плечи от неожиданности: он был напуган. Подняв глаза на посетителя, мистер Грейпфрут облегченно вздохнул — это был не фининспектор. Всего лишь миссис Баклер.
«Наверное, опять пришла просить, чтобы я отселил от них Петерсена».
— Здравствуйте, миссис Баклер, — поздоровался он как можно любезнее и изобразил на лице приторную улыбочку. — Как поживаете? Сосед не беспокоит?
— О, нет! — воскликнула та. — Не беспокоит. И вряд ли когда-нибудь еще побеспокоит...
«Ну дела! — подумал про себя мистер Грейпфрут. — Неужели они его все-таки отравили?» Вслух же только спросил: — Что означают ваши слова?
Миссис Баклер сделала загадочное лицо и, понизив голос до шепота, произнесла, наклонившись к самому его уху:
— Он исчез.
Человечек отшатнулся в сторону — у него была аллергия на духи — и чихнул.
— Что значит исчез? Куда исчез?
— В том-то все и дело, что неизвестно. Ни я, ни мой муж не слышали, как он выходил. Мы подумали, может, ему плохо, вызвали врача. Врач пришел. Стучим — не открывает. Взломали дверь, а там — никого! Понимаете? Пусто...
Мистер Грейпфрут развинтил авторучку и снова собрал; остались лишние части. Он посмотрел на миссис Баклер.
— Ну а от меня-то вы чего хотите? Обратитесь в полицию, вызовите поисковую группу, наконец! Что я вам, ищейка пограничная — пропавших жильцов искать?..
— Зачем же искать? — улыбнулась миссис Баклер. — Не надо искать. Надо выписывать его и оформлять квартиру на нас с мужем!
Человечек за конторкой удивленно заморгал глазами и чихнул. «Вот это номер! Эти Баклеры наглеют с каждым часом. Стоит только бедняге Петерсену ненадолго отлучиться, они тут как тут — выписывай, мол, дескать, его и все! Не хотел бы я быть на его месте... Так вот выйдешь за сигаретами на пару минут, вернешься, а ты, оказывается, тут больше и не живешь...»
— Но послушайте, — возразил он, промокая вспотевшее лицо носовым платком. — Так дела не делают. Может быть, ваш сосед просто уехал куда-нибудь со своей девушкой, откуда вы знаете?!
— Кто, он?! — миссис Баклер захохотала. — Не смешите меня! Какая девушка согласится поехать куда-нибудь с таким, как наш Петерсен?! Нет, это совершенно исключено!..
Мистер Грейпфрут почесал в затылке и вздохнул. Бесполезно было втолковывать что-либо этой напудренной особе, от которой за милю несло духами. Все равно бы она настояла на своем.
— Знаете что, — сказал он после паузы. — Если через неделю ваш сосед не объявится, дайте мне знать...


XIV

Утро понедельника началось для Петерсена с душераздирающего хохота. Оказывается, то, что он накануне вечером принял за провал в полу, было кроватью, такой мягкой, что он принял ее за провал.
— Вот забавно, — сказала Николь, перестав смеяться, — всю ночь спать на полу рядом с кроватью. А что же мы будем есть?..
— Посмотрим, что у них в холодильнике, — привычно ответил Петерсен, но тут же спохватился: в середине девятнадцатого века холодильников еще не было. Он виновато улыбнулся и поправил: — В погребе. Надеюсь, здесь есть погреб?
— Должен быть. Только за год там, наверное, навели порядок крысы...
— А где он был?
Девушка задумалась, вспоминая. Кажется, старик Оркангер когда-то что-то передавал ей для мамы... ну да! Это была сметана, и он спускался за нею в погреб, расположенный... расположенный... в...
— Я вспомнила! — радостно воскликнула она. — Он находился в поле, за домом! Там еще росло какое-то карликовое деревце...
Неожиданно в углу кто-то жалобно закряхтел. Словно десять тысяч сапог пробежали по снегу.
— Что это? — Николь в испуге схватилась за рукав Петерсена. — Крысы не издают таких звуков...
Кряхтенье доносилось из того угла, где стояла большая кровать. Прерываемое стонами и покрякиваньем, с астматическим пересвистом легких, оно разрывало магическую тишину утра, подобно поэту, неудовлетворенному написанным. Казалось, звуки эти издает сама старушка-кровать. Матрац на ней часто и взволнованно дышал, вздымаясь и опадая.
«Очень странные вещи творятся в этом доме», — с тревогой подумал Петерсен. Впрочем, увиденное его не испугало: все, происшедшее с ним ранее, было куда более удивительно дышащего матраца, и он рассудил здраво: «Сама по себе кровать — существо неодушевленное, а стало быть, дышать не может. Не может она также чихать, кашлять и сморкаться...»
В этот момент матрац яростно чихнул и высморкался в простыню.
«Значит, — попытался закончить свою мысль Петерсен, — кто-то под нею сидит».
— Успокойтесь, — сказал он девушке, которая в ужасе наблюдала за происходящим, все еще не выпуская рукав его пиджака. — Ну, будьте же умницей. Сейчас мы посмотрим, кто это там так кашляет, пугая людей по утрам...
Они осторожно подкрались вплотную к матрацу и стащили его с кровати; он не сопротивлялся.
— Так, и что же мы видим?.. — Петерсен в растерянности отпрянул — тот, кого они увидели на представших их взору пружинах, был удивительно похож на седого джентльмена, что подарил ему в парке книгу. Но почему это так взволновало Николь?
— О, Господи! — воскликнула она. — Герр Оркангер?! Но ведь вы же умерли от чахотки!.. Не может быть...
Старик, казалось, был не меньше удивлен. Он испуганно озирался по сторонам, моргая от внезапного света, словно потревоженный филин.
И тут Петерсену стало все ясно: «Герр Оркангер и седой джентльмен — одно и то же лицо. Все думали, старик умер от чахотки, а он просто отправился в другое время. Погулять. Все-таки мир — странная штука...»
Они помогли Оркангеру подняться, и усадили на стул. Понемногу все пришли в себя настолько, что каждый мог непринужденно начать беседу. Но поскольку юноша и девушка уже излили свои эмоции, первым заговорил старик.
— Выходит, заклинания не рассчитаны на постоянство, — произнес он, глядя вокруг постепенно адаптирующимися к свету глазами, тусклыми, как столовое серебро. — Через определенное время их сила исчезает. Это как пружина — оттянешь ее, а она снова сжимается... Вы меня понимаете? Все это я затеял, чтобы в прошлом отыскать сына и жену. Потом бы я взял их в будущее, когда уже научатся лечить заболевания легких, и там бы их спасли. И мы все вместе вернулись бы домой... — старик печально затих, закрыв глаза руками.
Николь не поняла, что он говорил, но ее очень растрогала такая искренняя любовь к близким. Ей стало жаль седого джентльмена, и, чтобы хоть как-то утешить его, она сказала:
— Давайте я принесу вам из погреба чего-нибудь поесть, — и ушла, оставив его с Петерсеном.
— Но что, черт возьми, помешало вам осуществить задуманное?! — в недоумении воскликнул молодой человек. — Почему вы не сделали, как хотели?
— Время, сынок, — проговорил Оркангер. — Время — неумолимая штука. Я пытался перехитрить его, прибегая к заклинаниям, но оно оказалось неподвластно магии, ибо магия — также его порождение. А что я могу? Кто я? Всего лишь навсего слабоумный беспомощный старик, потерявший все, что имел. Мой дом зарос травой, а все, во что я верил, превратилось в пыль... Магическая книга при вас?
Петерсен пошарил за пазухой.
— Нет, похоже, я оставил ее у Ларссенов.
— Можете выбросить ее: кому нужна такая магия... Могу я дать вам совет? Возвращайтесь домой, пока не поздно. Пройдет неделя, может, месяц, и время все равно вытолкнет вас назад. Это будет жестокий удар...
В комнату вошла Николь с каким-то свертком в руках, и седой джентльмен замолчал. Петерсен посмотрел на нее в упор, представил, как говорит ей: «Прощайте», — и сердце его сжалось. Как мог он так поступить и вернуться в душную коммуналку к Баклерам?!
— Нет, — сказали его губы. — Слышите, нет! Никто не сможет заставить меня. Никто! Даже время...
Девушка удивленно вскинула брови и перевела взгляд со старика на молодого человека.
— Что тут у вас происходит?..


XV

Утром в понедельник Андерс проснулся рано. Было около пяти. Солнце медленно поднималось из-за верхушек сосен, благословляя розовым близлежащие холмы и море у подножия скал, что тихо плескалось внизу, скрытое густой пеленой тумана. Запах воды пробивался сквозь его белесые пары и, разносимый ветром с севера, смешивался с запахом росы, просачиваясь в дом через раскрытые настежь окна. Комната Андерса была наполнена им до краев. Казалось, еще немного и по ней поплывут корабли с белыми парусами, он услышит пенье русалок, увидит коралловые рифы вдали... Но прочь химеры — надо вставать и осуществлять задуманное! Именно так сказал он себе, «снимаясь с якоря и подплывая к стулу, на котором лежала тельняшка». Завтрака не предвиделось: обычно его готовила Николь, но где теперь сыщешь сестренку?.. Впрочем, он совершенно не осуждал ее, наоборот — был с нею согласен и полностью разделял ее выбор: лучше жить под открытым небом в мире с собой и природой, окружающей тебя, чем сносить гнусную брань под крышей дома, где тебя ненавидят. Андерс относил это и к себе, хотя по темпераменту с Николь они были разными. Но какая разница, флегматик ты, холерик, меланхолик или сангвиник, когда речь заходит о твоем внутреннем мире, в который вторгается кто-то извне и навязывает свои законы и требования?! Ты не согласен и возражаешь — на тебя начинают кричать. Ты просто хочешь, чтобы от тебя отстали, — тебя называют «хамом». А когда пытаешься объяснить, что это твое дело, с кем водить знакомство, а с кем нет, — тебе говорят: «Ну вот, ты уже и дерзишь!..» Андерс посмотрел на портрет мамаши Ларссен и, повернув его лицом к стене, показал язык.
— Старая карга! Ты, наверное, думаешь, теперь я буду готовить, убираться по дому, приносить тебе книги из библиотеки, да?.. Черта с два!
Он толкнул дверь во двор, на ходу застегивая рубашку, и вышел на улицу, полной грудью вдыхая утреннее солнце. Окно мамаши на втором этаже было зашторено; он подумал, что она проснется не раньше одиннадцати.
— Э-эх! — Андерс сладко потянулся и застегнул последнюю пуговицу (на рубашке, оставшейся у него еще со времен гимназии, их было множество). — Вот теперь можно и в путь. Вперед, к неизведанным землям, ждущим посреди просторов Атлантики!..
Он спустился к воде по узкой тропинке меж скал — еще отец, когда был мальчишкой, бегал по ней купаться — и подошел к небольшой лодке, качавшейся на волнах близ берега. (Он привязал ее здесь еще на прошлой неделе, в тени кустарника, так, чтобы сверху ничего нельзя было разглядеть.)
Андерс давно собирался отправиться к далеким зеленым островам — туда, где «жители не знают, что такое деньги и брак по расчету», и сказанное им накануне за ужином не являлось порождением саркастического настроения в тот вечер. В дорогу были припасены мешок сухарей, бутылка воды и бусы (взятые из верхнего ящика стола фру Ларссен) — для туземок. Погрузив все это в «корабль», у которого даже не было паруса, а только два весла, он отвязал челнок и оттолкнулся от берега.
— Прощайте, родные места. Прощай, Норвегия, родина моего отца. Прощайте, мамаша Ларссен, пусть Бог будет вам судьей. Прощайте, прибрежные скалы и холодный ветер Скандинавии...


XVI

Пока Николь ходила в погреб за чем-нибудь, что хоть немного утешило бы седого джентльмена, в доме что-то произошло. Но что? На минуту ей показалось, что Петерсен и Оркангер давно знакомы. Конечно, это была только фантазия, но уж очень странно они разговаривали — так не разговаривают люди, которые только познакомились. Старик попытался что-то объяснить молодому человеку, на что тот яростно закричал: «Нет! Никто не сможет заставить меня!» Что произошло в те пять минут, пока ее не было? Похоже, это так и останется загадкой...
— А я вам тут поесть принесла, — девушка пояснительно указала на сверток, который держала в руках, похожий на те, в какие магазинные продавщицы заворачивают сыр. — Это единственное, что там было...
— Неужели?! — герр Оркангер присвистнул, что-то быстро подсчитывая в уме, и взвесил его на ладони. — Проклятые крысы... С прошлого года там оставалось восемь батонов ливера, пять свиных окороков и двадцать девять кур! А теперь... — старик заглянул в сверток и брезгливо поморщился. — Крысиный помет... Я разорен!
Все-таки поразительно, как порой быстро меняются философские устои у некоторых индивидуумов. Еще минуту назад он размышлял о временных барьерах, о пространстве и вечности, а теперь кричит, все погибло, только потому, что какие-то животные с хвостами пробрались к нему в погреб и прибрали к зубам все, что плохо лежало, висело или было завернуто в промасленную газету. Космическую широту мысли мгновенно заменил обывательский материализм. За какую-то минуту поэт превратился в вопиющего потребителя, бьющегося поседевшей головой о твердый гранит бытия в надежде пробить в нем тоннель к всеобщему обогащению.
Петерсена удивила такая перемена в Оркангере, но вслух он этого высказывать не стал, дабы не показаться невоспитанным, а только сказал:
— Может быть, можно было бы наловить рыбы?..
— А что, — обрадовалась Николь, — хорошая мысль. Вот только единственная лодка в округе принадлежит Андерсу и хранится в сарае за домом. А ключи от сарая фру Ларссен держит в ящике стола, который тоже заперт. А где хранятся ключи от ящика, я не знаю. И никто не знает, кроме мамы...
— Но ведь лодка принадлежит вашему брату, а не фру Ларссен! — возмутился Петерсен. — Так какое же право она имеет запирать чужие вещи своими ключами?!
Девушка улыбнулась и поправила ему воротник нежными пальчиками.
— В мире происходит слишком много несправедливостей, чтобы обращать внимание на такие пустяки...
— Позвольте с вами не согласиться, — вмешался седой джентльмен. — Вот вы говорите — пустяки. А известно ли вам, что как раз из-за таких вот пустяков в мире и существует несправедливость?! Ибо что есть мир? Это не где-то далеко за горами, это здесь. Вокруг нас. В нас. Мир — это Сикстены, живущие за лесом; это фру Ларссен, запирающая своими ключами лодку Андерса; это крысы, поедающие окорока в ледниках; это, в конце концов, старый дурак Оркангер, опускающийся порой до абсолютного материализма... И несправедливость тоже находится не за горами. Она сплошь и рядом. Она — везде. Как воздух, как вода... Наполняет собой чашки наших поступков по отношению к другим — совершенным в отношении нас. А как с нею бороться, если все, рассмотренное в отдельности, кажется нам эфемерным? В том-то все и дело — пока мы не научимся понимать, что все большое складывается из малого, эта борьба невозможна. У нас нет никаких шансов. Мы обречены на провал. Поэтому не стоит забывать о том, что все несправедливости, происходящие в мире, подобно зданию, складываются из кирпичей — тех самых пустяков, о которых вы изволили упомянуть. И в конечном итоге, если вовремя не остановить этот дьявольский кирпичный завод, проклятых домов расплодится столько, что все честное и порядочное погибнет, задавленное их цокольными этажами...
Дослушав до конца, Петерсен облегченно вздохнул: старик опять философствовал; значит, эпизод с подсчетом убытков, принесенных крысами, был лишь минутным затмением. Ну, да это в порядке вещей, ибо даже в самых исправных приборах иногда происходит замыкание...


XVII

Был полдень. Солнце палило нещадно. В воздухе над полем повисла пыль. Две фигурки, взявшись за руки, медленно брели по дороге в направлении сарая, ветхие стены которого на три четверти виднелись над обрывом. Томимые голодом, эти двое еле передвигали ноги в духоте июльского полдня.
— А как вы собираетесь открыть дверь? — поинтересовалась девушка, с удивлением наблюдая за молодым человеком — тот держался с таким видом, будто лодка уже ждала их у берега, привязанная к столбу. — Не пойдете же вы к маме просить ключи?..
Петерсен усмехнулся, но ничего не ответил. По правде говоря, он и сам толком не знал что делать. Не знал что делать в широком смысле этого слова. Его совершенно не волновало, как они будут открывать пакгауз, потому что существовали другие проблемы. Нужно было придумать, как жить дальше...
— Послушайте, вы что, так и будете молчать всю дорогу? — капризно заметила Николь. — Я хочу есть, понимаете? Я голодна.
— Я тоже хочу, — спокойно сказал Петерсен. — И тоже голоден.
Они подошли к сараю и вошли в прямоугольную тень, которую он отбрасывал на землю. Это было довольно хлипкое сооружение, качавшееся из стороны в сторону от малейшего дуновения ветерка. Даже удивительно, как это оно до сих пор не свалилось с обрыва в море. Стены, грубо сколоченные из множества маленьких дощечек, ходили ходуном, как вагонный тамбур, а крыша, в которой смутно угадывались створки запыленного серванта, была готова отправиться в долгое путешествие с первым ураганом. Петерсен смотрел на сарай и никак не мог понять, зачем кому-то понадобилось запирать такую рухлядь, ведь достаточно было плюнуть на любую из стен, чтобы все рассыпалось по разверстке.
— И вы испытываете перед этим затруднения?.. — спросил он, в недоумении глядя на запертую дверь, где щели были шире досок, из которых она была сколочена. Огромный ржавый замок, продетый в кольцо на щеколде, висел на ней, словно старый служебный пес. Свежие царапины на ржавчине свидетельствовали о чьем-то недавнем визите. — Чтобы его открыть, мне понадобится шпилька. Конечно, я мог бы оторвать одну из досок в стене, но... — в эту минуту с моря подул ветер, и ему пришлось поддерживать накренившийся влево деревянный бок пакгауза, чтобы он не развалился раньше времени.
— Что «но»? — спросила Николь.
Молодой человек подождал, пока стены займут положение, перпендикулярное земле, и продолжил:
— ...тогда он может развалиться, и вы останетесь без сарая. Старые ненужные вещи заполнят комнаты, и ваш дом превратится в лавку старьевщика. К вам будут приходить разные бродяги и оборванцы, а вы будете продавать им абажуры и вешалки для шляп по одной кроне за дюжину...
Девушка улыбнулась.
— Странный вы. Вот я, например, когда голодна, совсем не расположена к юмору, а вы… шутите...
Николь протянула Петерсену шпильку, и в следующие несколько секунд дужка замка откинулась, освобождая щеколду. Когда они входили, у него было такое ощущение, будто только что он отомкнул замок на двери, одиноко стоявшей средь поля. Сквозь щели в стенах проникал солнечный свет — как через решетку, можно было даже разглядеть, что составляло окружавший сарай пейзаж, настолько они были велики.
— А где же лодка? — спросил Петерсен, внимательно осматривая пыльный хлам, сваленный в углу. Там были старые настенные часы с кукушкой, какие-то непонятные ходули, тележка — вроде тех, в каких молочницы возят молоко на базар, грабли с погнутыми зубцами, рыболовная сеть... Однако ничего похожего на лодку, насколько он мог судить, там не было. — Может быть, ее взял ваш брат и ушел в море рыбачить?..
— Может быть, — тихо ответила девушка, посмотрев на сеть, брошенную в углу. — Если, конечно, он научился ловить рыбу руками...


XVIII

К полудню на море установился полный штиль, и чайки, носившиеся в знойном воздухе, тенью своих крыльев заслоняли от Андерса солнце. Время от времени одна из них камнем кидалась вниз, и через мгновение в ее клюве серебрилась рыба.
Андерс, все это время дремавший, открыл глаза и сел, оглядываясь по сторонам. За то время, что он не греб, лодку отнесло на порядочное расстояние от берега, и прибрежные скалы Норвегии виднелись теперь милях в двух левее к северо-востоку. Он посмотрел вдаль, на волны, качавшиеся, словно студень, который трясли на блюде, и внезапно осознал весь идиотизм своей затеи.
«Какая наивность — отправляться в лодке к далеким островам! Это даже не яхта. Это старый батин челнок. А я — шут гороховый, который пытается в нем переплыть океан, думая, что тот — лужа! До чего же я докатился... А Николь? Я что же, бросаю ее, свою родную сестру?! Дескать, уплыву к черту на кулички, а там хоть потоп?..»
Андерс взялся за весла и принялся разворачивать лодку к берегу. Глупо продолжать дальше этот спектакль, пора уже и понять, что актер он никудышный. Конечно же, он с самого начала знал, что никуда не уплывет. Это все от безысходности. Хотелось хоть на несколько часов почувствовать себя свободным, ощутить радость моря и ветра, вдохнуть воздух странствий... А потом — опять эта пустота и саркастическая умиротворенность с небольшим оттенком иронии во взгляде на жизнь. О, Боже! Сколько еще будет дней, ночей, вечеров и утр, прежде чем он попадет туда, где нет времени. Бестелесные тени. Предметы, сквозь которые можно проходить. Познание жизни в смерти и безудержный смех призрака над материалистической природой бытия. Когда тебя не тяготит больше твое бренное тело, ты можешь смело смеяться над ним его же устами. И пусть говорят, что ты сумасшедший. Пусть на тебя показывают пальцами и пугают твоим именем детей. Ты за пределами их восприятия. Их законы не распространяются на тебя. И никто, никто, кроме тебя самого, не способен сказать тебе «можно» или «нельзя», если ты этого не хочешь...
Андерс разразился громким истерическим смехом, эхом разнесшимся по воде, и зашвырнул бутылку далеко в море. Там не было записки, какие обычно пишут попавшие в кораблекрушение. В ней было бессловесное послание безумца, устроившего представление себе на потеху, будучи одновременно королем и шутом. Впрочем, никто бы и не смог прочесть это послание, так как то, что не видно глазом, у людей принято считать несуществующим...


XIX

Они подошли к краю скал и долго смотрели на море, раскинувшееся под ногами. Пенистые гребни волн с размаху налетали на камни, веками изменяя их форму. Чайки носилось совсем низко над водой, и их крик в ушах Петерсена раздавался криком отчаяния. Он молча всматривался в горизонт, ища глазами что-нибудь, на чем можно было бы сфокусировать взгляд, но пустыня воды ничем не выдавала присутствие такового. Солнце висело высоко над их головами и медленно выходило из зенита, сопровождаемое свитой облаков, перившихся в небесном куполе. Запах соли, растворенной в воде, с каждым дуновением ветра доносился все отчетливее, и казалось, что берег, на котором они стоят, — гигантское блюдо, которое море-повар щедро посыпает своими приправами, а солнце-печь доводит его состояние до нужной кондиции. Судя по тому, как хрустела под ногами румяная корочка песка, блюдо было готово. А дождю (когда настанет его черед) суждено было играть в этой огромной природной кухне роль десерта...
Петерсен тряхнул головой. «Вот так всегда! Когда стараешься меньше всего думать о еде, предметы вокруг так и начинают принимать формы соусниц и кастрюлек. Да еще эта лодка болтается вдали, словно тарелка с пудингом... Что? Лодка?!».
— Смотрите, — Николь дернула его за рукав и указала на море. — Это Андерс!
Но молодой человек и сам видел. Вот он, сидит в своей лодке, чем-то расстроенный, и быстро гребет веслами: вверх-вниз, вверх-вниз. Раздаются всплески — это весла входят и выходят из воды, проталкивая деревянный челнок вперед. Вот он уже заслоняет своей спиной треть неба. Проходит время. Полнеба... Вскоре острый мыс входит в прибрежный песок, как нож молочницы — в масло, однако сам Андерс не двигается с места, погруженный в мрачное созерцание воды на дне челнока. Он не видит ни Петерсена, ни свою сестру — они стоят слишком высоко на скалах, — и продолжает молча таращиться себе под ноги бессмысленным взглядом. Дрожь берет от такого взгляда...
— Андерс! — позвала Николь, с тревогой глядя вниз. — С тобой все в порядке?..
Брат вздрогнул и запрокинул голову с невидящими глазами, губы дрогнули в пляске пружинной улыбки.
— Андерс! — снова окликнула девушка.
Он не двинулся, лишь рука отодвинула в сторону весло. Движение было механическое, неодушевленное. Так раскачивается на ветру бездыханный труп висельника в глухую полночь, неторопливо и с расстановкой. Как маятник.
Петерсен посмотрел на Николь: девушка была испугана. Зрачки, расширенные, как у наркомана, принявшего дозу, нервно двигались. Руки беспокойно теребили подол платья.
— С ним что-то произошло... Доктор предупреждал меня... Да, похоже, это опять повторяется...
— Что повторяется? О чем предупреждал?..
— Это неважно, — она бросила короткий взгляд на расстояние, отделявшее их от лодки, и грустно вздохнула: — Прострация... Он не замечает, что творится вокруг, реагируя только на звуки... Пойдемте.
Они быстро зашагали по тропинке вниз. По той самой тропинке меж скал, по которой еще в молодости бегал купаться Ифьорд Ларссен, царство ему небесное...


XX

Маленький лысый человечек за конторкой, мистер Грейпфрут, лениво наблюдал за большим черным котом на подоконнике, который доел герань и от нечего делать ловил мух, испуганно летавших в воздухе, нагнетаемом лопастями вентиляторов. Было пять часов. Это он умозаключил по ряду причин: во-первых, солнце за окном переместилось на двадцать три градуса левее отметки «полдень», во-вторых, минуту назад на лестнице застучали каблучки секретарши, спешащей домой, в-третьих, так показали часы. И то, и другое, и третье не вызывало у него ни малейшего сомнения — как и то, что на плоскости двери с той стороны кто-то настойчиво производил стук. Мистер Грейпфрут догадывался, кто может производить такой стук. Конечно же, это миссис Баклер — опять пришла просить, чтобы он отселил от них Петерсена.
— Здравствуйте, миссис Баклер, — по лицу человечка проползла большая зеленая муха, он схватил со стола утреннюю газету и убил ее. — Это опять вы... — он посмотрел на мертвую муху, затем перевел взгляд на жену Баклера.
«А ведь они похожи. Ее очки напоминают фасетчатые глаза насекомого, а какая назойливая! Только мухи могут так докучать...» И он был прав: за последние несколько часов эта женщина столько раз приходила, что он уже не мог точно сказать, на что у него аллергия: на духи миссис Баклер или на нее саму.
— Мистер Грейпфрут? — она произнесла это так, будто сомневалась, действительно перед ней тот, кто ей нужен, или она ошибается.
Человечек заметил это и, скорчив мученическую гримасу, принялся разбирать ручку.
Женщина наклонилась над конторкой и обдала его терпким запахом духов.
— Вы не догадываетесь, почему я здесь?
Он отшатнулся и чихнул.
— Вы, очевидно, пришли по поводу вашего соседа? Но я же сказал, если через неделю...
— Но-но-но-но-но! — цыкнула она. — А что изменится через неделю? Вы что, думаете, через неделю он появится?
— Вполне возможно.
— Да бросьте вы! Он больше не вернется. Я знаю это так же твердо, как и то, что вы сегодня обедали!
— Да?.. — мистер Грейпфрут собрал ручку и убрал оставшиеся части в спичечный коробок — их там у него лежало великое множество: пружинки, кнопки, колесики... — Но я сегодня не обедал, я вообще на работе не обедаю...
Миссис Баклер рассердилась и гневно проскрежетала:
— Не придирайтесь к словам. Лучше подпишите вот это, — она положила перед ним какой-то бланк с печатями, исписанный мелким почерком. — Я собрала все необходимые документы, это ордер. Не достает только вашей подписи.
Человечек закусил губу и почесал в затылке, равнодушно наблюдая за ветками деревьев в окне и мириадой пылинок, танцующих в солнечных лучах на паркете. Он вдруг резко почувствовал свое бессилие перед этой напудренной особой, всеми правдами и неправдами стремящейся заполучить комнату бедного парнишки Петерсена.
— Господи, прости мне все мои прегрешения, — пробормотал он, подписывая.
Миссис Баклер возликовала.
— Спасибо вам! Вы сами не знаете, какое доброе дело совершили. Господь не оставит вас!
Она попрощалась и вышла. Мистер Грейпфрут промокнул вспотевшее лицо носовым платком и вместо прощания буркнул:
— До встречи в аду...


XXI

После трех стаканчиков вина к Андерсу постепенно вернулось то меланхолично-философское настроение, к которому, помимо Николь, успел привыкнуть и Петерсен. А после четвертого он даже отпустил комплимент в адрес сестры, сказав, что в лучах солнца ее рыжие волосы горят, как огонь Прометея.
Девушка улыбнулась и прильнула к нему.
— Ты не представляешь, как я рада видеть тебя снова прежним! Меня пугают твои внезапные перемены, Андерс. Ну, пообещай же мне, что это больше никогда не повторится...
Он обнял ее за плечи и чмокнул в щечку.
— Обещаю. Но с одним условием.
— Каким?
— Мы уезжаем в город. Прямо сегодня, не откладывая. Там у меня живет дядюшка, который не оставит нас в трудную минуту... Я больше не могу оставаться здесь, в этом доме, под одной крышей с вулканом, каждый день извергающим лаву ненависти, вечно недовольным всем и вся. Готовым сжечь нас в расплавленной магме ругательств только за то, что мы не хотим быть зависимыми от него. Погребающим наши тела под слоем пепла запретов и не дающим спокойно дышать, наслаждаясь ветром с океана...
— Я принимаю твое условие! — радостно воскликнула сестра и повисла на шее у брата. — Я ее тоже ненавижу, хотя в Библии и написано: «Почитай свою мать»!
Андерс улыбнулся ее детской наивности и решил расставить, наконец, все точки над «и», не тая больше от нее никаких секретов.
— Она не наша мать. Наша мама умерла, когда мы были совсем маленькие. Отцу стало тяжело с нами двоими, и дядя решил взять меня к себе. А потом... Потом появилась эта женщина, фру Ларссен. Это она свела отца в могилу... Нет, эта стерва никогда не любила папу. Она любила его кошелек, полный звонких норвежских крон! — Андерс саркастически похлопал себя по карману и беззвучно рассмеялся вдогонку произнесенным словам.
Пока они решали, как лучше унести из дома необходимые вещи и добыть денег на дорогу, не будучи застигнутыми мамашей Ларссен, Петерсен направился к дому Оркангера, размышляя по пути о словах седого джентльмена, говорившего, что ему нужно возвращаться, пока не поздно.
«Зачем я здесь? — думал молодой человек, оглядываясь по сторонам на холмы, лес, далекое море. — Старик был прав: эта книга не многого стоит, ибо она не может никого сделать счастливым. Возможно, на какое-то мгновение мне и показалось, что я счастлив. Конечно — смена декораций, природа, красивая девушка!.. Но все это — иллюзия. Опьянение, не больше. Я вклинился в это время, внезапно и жестоко, как ребенок, поверивший в сказку. Но я забыл о злых выдумках людей, придумавших документы для определения личности, деньги и ордера на жилье. А позабыв об этом, человек становится инфантильным и сталкивается на пути неведения со множеством «волчьих ям», которые ему готовит судьба. Конечно, я мог бы воскликнуть: «К чертовой матери ваши паспорта! Я презираю ордера и удостоверения! Убирайтесь прочь, паршивые кафкианские бюрократы, со своими печатями: треугольными, круглыми и квадратными!..», — но, сказав это, я буду вынужден отказаться от своих слов за неимением права голоса в суде. И любой, даже самый мелкий, чиновник, посмотрев на мое небритое лицо и столкнувшись с блуждающими, словно заблудившиеся в пещере без проводника Том Сойер и Бэкки, глазами, первым делом прокаркает: «Ваш-ши док-кументы!» А что я отвечу? «Оставил дома, в 1964 году»? Что ж, в психушке кроватей хватает...» Петерсен попытался изменить ход мыслей, переключив их на Николь. «Ну да ладно. Бог с ними, с документами. В конце концов, не паспортами едиными жив человек. Но не могу же я портить жизнь остальным! И так уже достаточно дел наворотил: это по моей вине Николь ушла из дома... А если со временем наши, пока что приятельские, отношения с ней перерастут в нечто большее, что будет тогда? Я задумывался об этом? Похоже, нет. Иначе бы знал, что рано или поздно мне обязательно захочется назад. А при наличии семьи я буду прочно привязан к этому времени и стране, к этой милой девушке с длинными рыжими волосами... Так что я не могу здесь оставаться. И еще, не стоит забывать о том, что говорил Оркангер насчет временной пружины, которая через какой-то промежуток времени вытолкнет меня обратно. «Это будет жестокий удар», — сказал старик, и нет причин не верить ему. Я здесь чужой, лишний, как дождевой зонтик в солнечную погоду. Впрочем, здесь — это так же, как и там, как везде...»
Молодой человек свернул на тропинку, ведущую к дому седого джентльмена, и глубоко втянул в себя воздух раннего июльского вечера, наполненный морем...


XXII

Солнце, такое же большое и красное, как небо, молча опускалось за горизонт, оставляя на иссиня-черных волнах клочья оранжевых бликов. Ветер обдувал их лица запахом морской пены. От прибрежных камней веяло столетиями. Тихо похрустывала под ногами галька. Они шли друг за другом, наблюдая, как пенятся гребни волн, налетая на скалы, и долгое время никто не произнес ни единого звука, охваченный чувством первозданности природной гармонии...
Первым молчание нарушил Андерс, шедший впереди с двумя чемоданами в руках:
— По-моему, нам следует поторопиться, если мы хотим успеть на поезд.
Николь и Петерсен ускорили шаг. Вскоре все трое перешли через мостик, соединявший два берега большой канавы, и, вскарабкавшись на вершину холма, увидели блестевшие в лунном свете рельсы. Чуть левее из земли торчало серое здание кассы. Покосившийся перрон был пуст — в самом деле, ну кому в этот час могло понадобиться ехать куда-то, кроме как не брату и сестре из семейства Ларссенов?..
— Николь! — позвал Андерс из темноты; он уже успел уйти далеко вперед. — Петерсен! Ну, где вы там? Поднимайтесь сюда! — он помог сестре взобраться на платформу и, взяв у нее дорожную сумку, присоединил к остальному багажу.
— А билеты? — спросила девушка.
Он поманил ее пальцем поближе к телеграфному столбу, и в свете фонаря Николь увидела в руке брата две бумажки зеленоватого цвета.
— О, Андерс! — она обняла его и крепко прижалась к промасленной куртке. — Когда же ты успел?
— Я забежал вперед, пока вы плелись, погруженные в беседу, и купил их.
— А когда поезд? — осведомился Петерсен, стоявший в стороне и доселе молчавший.
Ему было грустно расставаться с ними, и молодой человек желал, чтобы поезд не приходил как можно дольше. Мысленно он насылал на пути ремонтных рабочих с огромными гаечными ключами и отдавал им приказ демонтировать полотно до самого Леккена. Рабочие отказывались. Тогда он посредством произнесения в уме магических словосочетаний вызывал снегопад, чтобы тот засыпал ветровые стекла паровоза. Но то ли волшебство не действовало, то ли просто время для снега еще не настало, а только состав неотвратимо надвигался с востока, с каждой минутой становясь все ближе к месту, где рельсы, закручиваясь, стремительно уходили вверх, в звездное небо.
Андерс посмотрел на часы.
— Должен был подойти минуту назад. Что-то опаздывает...
Все трое, в световом круге фонаря на платформе, напряженно всматривались в синий лес на дальнем холме, за которым исчезали пути. Тишина вокруг глухой ватой закрадывалась в уши и гнездилась там, не платя за ночлег. Темнота забиралась в глаза и пела ей оттуда колыбельные песни. Дрожащий свет полной луны плыл над деревьями, вызывая у моря отлив и играя с облаками в прятки. Где-то за лесом слышался слабый шорох. Это мог быть шорох ветра в кронах сосен, или его производили жуки, копошащиеся в траве за перроном. А может быть, так колыхались волосы Николь, облокотившейся о металлические перила...
— Кажется, едет, — негромко сказал Андерс, подтаскивая чемоданы к краю платформы и проверяя, хорошо ли они заперты.
«Может, это не он?» — с надеждой подумал Петерсен, но громкий паровозный гудок из-за холма разрушил его надежды. В следующее мгновение из-за поворота, пыхтя и отдуваясь паром, показались три огня: два маленьких — внизу и один большой — сверху. Лязгая и гремя на стыках, следом потянулись освещенные окна вагонов.
Николь сжала своей маленькой ручкой большую ладонь Петерсена.
— Ну вот, пришло время прощаться.
Он взглянул на нее глазами, в которых застыла тоска знающего, что он видит ее в последний раз, и ничего не ответил.
— Мы еще обязательно встретимся, вот увидите. Обязательно...
— Николь! — позвал Андерс. — Мы опоздаем!
Девушка грустно улыбнулась.
— До свидания.
В следующую секунду поезд уносил ее прочь, в неизведанные дали времен, расположенные за семафором, в голубоватой дымке света, пробивающегося сквозь пар; и рельсы, вибрирующие под тяжестью вагонов, отзывались перестуком колес...


XXIII

Молодой человек долго стоял в одиночестве, сунув руки в карманы и понуро глядя на две узкие полоски путей, убегающие вдаль. На его губах все еще горел белый свет луны, в голове маячили огоньки мыслей… И то, и другое погасил громкий голос, раздавшийся за спиной шумным всплеском:
— Эй, а ну, посторонись, не загораживай дорогу!
Петерсен вздрогнул и отскочил в сторону: по тому месту, где он только что стоял, здоровенный носильщик протолкал тележку, груженную чемоданами, и скрылся под навесом зала ожидания. Подул ветер, рядом что-то зазвенело — это стеклянные таблички расписания, — и тут же в его уши, как будто нагнетаемая поршнем шприца, ворвалась волна шума огромного вокзала Ватерлоо. Вечно спешащие куда-то люди, деловито проталкивающиеся сквозь толпу таких же спешащих куда-то людей. Продавцы горячих сосисок, оглашающие пространство вокруг рекламными стишками. Бойкие разносчики газет и журналов. Дети, потерявшиеся в толчее. Голоса из репродукторов, объявляющие потерявшимся детям, что их ждут родители у привокзальных часов... Все это разом подхватило, завертело Петерсена и с размаху ударило о бетонную стену сознания того, что он снова в 1964 году. От пережитого кружилась голоса. В мозгу царило опустошение. А может быть, опустошение царило в желудке, и голова кружилась от голода?..
Он печально взглянул на толпу, равнодушную и серую, как вся его жизнь, и у него не возникло никаких эмоций. Подойдя к продавцу сосисок, заказал двойную порцию. Тот посмотрел на него с любопытством.
— Вы что же, из театра, мистер? — продавец медленно завернул в бумагу сосиски, переложенные хлебом, и продолжал таращиться на остроносые лакированные туфли, синий бархатный жилет и накладной крахмальный воротник. — И кого же вы там играете, если не секрет?..
Петерсен молча протянул руку за свертком, но сосисочник проворно отдернул пакет и ехидно засмеялся.
— Ну нет, мистер, это вам не в театральном буфете — у нас деньги вперед!
Молодой человек сунул руку в карман, извлекая наружу монету, и положил ее на прилавок. Продавец долго рассматривал ее, щурился; подносил к глазам, пытаясь выяснить природу этого явления. Даже достал лупу. Но по его виду было понятно, что он ничего не понял.
— Знаете что, — сказал, наконец, он, еще раз взглянув на год монеты, — сосисок я вам не дам. Но могу дать совет: отнесите ее в Клуб Нумизматов. Может быть, они согласятся купить ее у вас?..
Поблагодарив за совет, Петерсен вышел за ворота и, пройдя под аркой с огромной светящейся вывеской «Rolling Stones», свернул на улицу, прилегающую к вокзалу. Где-то сзади раздался приглушенный гудок.
«Ну вот и все... — размышлял он, бессмысленно бредя по пустынному тротуару, мимо огней домов; мимо черных деревьев, тянущих свои ветки к луне; мимо запоздалых прохожих во мраке, спешащих укрыться в парадных. — Опять потерян всякий смысл в бытии. А был ли он когда-нибудь?..»
— А, черт! — он в отчаянии пнул ногой пустую банку из-под кока-колы; жестянка с грохотом запрыгала по мостовой. Где-то распахнулось окно, и чей-то сонный голос выругался...
Минут через пятнадцать молодой человек подошел к унылому серому зданию в самом конце улицы и остановился у подъезда, не решаясь войти. Ему не хотелось беспокоить соседей столь поздним визитом, но другого выхода, похоже, не было, так как ключи от квартиры он оставил дома. Отойдя на несколько шагов в сторону и едва не споткнувшись о бордюрный камень, он запрокинул голову: окно на пятом этаже горело. Странно, но это было окно его квартиры. Петерсену это не понравилось. Войдя в парадную и поднявшись по замызганным ступенькам к лифту, он зашел в кабину и нажал кнопку с цифрой «пять». Лифт исправно выполнил возложенные на него обязанности, и через минуту юноша уже преодолевал последнюю ступеньку, отделявшую его от цели. Но что это?..
«А где же табличка с моим именем: «Петерсен — звонить два раза»? — удивился он, внимательно оглядывая поверхность обитой дерматином двери и находя справа от нее, под звонком, всего лишь одну табличку: «Супруги Баклер». — Что за ерунда!»
Петерсен позвонил, изо всей силы вдавив кнопку в дощечку: он больше не боялся их разбудить. Минуту спустя в круглом окошке глазка вспыхнул свет, и тут же погас, заслоненный чьим-то глазом. С той стороны двери послышался приглушенный голос мистера Баклера:
— Что вам нужно в такой час?
— Простите, если разбудил, но мне нужно домой...
— Зачем?
Петерсен опешил от такой постановки вопроса.
— Вы, наверное, чего-то недопоняли. Мне нужно домой! Вы понимаете, здесь мой дом!..
За дверью послышался громкий смех, затем пронзительное сопрано миссис Баклер:
— Здесь — наш дом! Уходите туда, откуда пришли, больше вы здесь не живете!
— Но мои вещи...
— Поторопитесь, и вы еще успеете их забрать до прихода мусороуборочной машины. Помойка за углом!..
Молодой человек весь как-то съежился и стал похож на маленькую серую крысу, которая жила у него когда-то давно — до того, как ее отравила миссис Баклер. Он посмотрел на дверной замок: тот отличался от прежнего. «Наверное, долго выбирали его в магазине Кенди Уоттерса...»


XXIV

Сколько прошло времени? Час? Два? А может быть, три?.. Петерсен открыл глаза. Он лежал на скамейке перед домом, а ветер над городом гнал облака на юг, покачивая телевизионные антенны на крышах и шурша по мостовой обрывками газет и пустыми стаканчиками из-под лимонада. Было раннее утро.
Он расправил затекшие ото сна конечности и, потянувшись, сел. Скулы сводило от голода, в голове царил кавардак. Холодный северный ветер проникал в рукава и за пазуху, заставляя тело вибрировать, как бормашина в кабинете дантиста, а на душе было неуютно и слякотно.
Петерсен просидел так довольно долго, пытаясь связать воедино события, произошедшие с ним в эти несколько дней, но мозг не слушался, и мысли разлетались в стороны, словно птицы, выпущенные на волю из клетки. Оставалась только одна, последняя, у которой подрезали крылья, — мысль о том, что все кончено. Что нечего больше ждать от жизни, кроме дальнейших ударов о кирпичную стену разочарований, и он никому не нужен, даже себе самому. Выть хотелось от такого вывода...
Что-то медленно вторгалось в его слух. Какой-то механизм двигался из-за угла по соседней улице, производя шуршание, подобно жуку, помещенному в спичечный коробок. Вскоре он показался на пыльной мостовой перед домом Баклеров, разбрызгивая направо и налево струи прозрачной, искрящейся воды; щетки сзади разметали ее по асфальту, меняя его цвет с грязно-серого на угольно-черный. Сонно жмурясь, водитель поливальной машины улыбался лучикам утреннего солнца, преломленным ветровым стеклом в радугу. Наверное, у него было хорошее настроение...
Петерсен медленно повернул голову в сторону — просто так, не надеясь ничего там увидеть. На пятом этаже со стуком распахнулось окно, кто-то выглянул наружу. Глаза долго блуждали по чугунной ограде дома напротив, время от времени натыкаясь на табличку, торчавшую среди травы:

«ПО ГАЗОНАМ НЕ ХОДИТЬ, ЧАСТНАЯ ТЕРРИТОРИЯ»,

— но остановить взгляд было решительно не на чем, кроме зашторенных окон и аккуратно подстриженных деревьев. Сколько раз он видел этот особняк из своей комнаты, но никогда еще он не казался ему таким равнодушным и серым, как сегодня. Пустота так и сквозила из каждого кирпича, из каждой водосточной трубы, завиваясь кольцами по стенам вместе с плющом. «Дом беспристрастия, — с горечью подумал Петерсен, опустив глаза. — Каменно непорочный, как смерть. Настолько правильный, что даже противно...»
Он перевел взгляд на деревья вдалеке, исчезающие в дымке вторника печально оттопыренными ежиками, и вдруг заметил ее. Она плавно двигалась по тротуару навстречу утру, неся с собой радость жизни летнего мотылька, беззаботно порхающего над каменными постройками слепых кротов. Рыжие волосы искрились на солнце, и все вокруг мгновенно скукоживалось и сворачивалось от этого света, становясь черным и бесформенным, как сгоревшая бумага. Девушка быстро шла вперед, заставляя распускаться цветы на клумбах и превращая все металлическое, железобетонное и фальшивое в пыльцу, легко разносимую ветром. Молодой человек был почти уверен, что знает ее.
— Подождите! — закричал он, испугавшись, что она уйдет и он не успеет сказать те несколько слов, что уже давно говорил ей мысленно, и кинулся навстречу. — Я должен...
Маленький гоночный автомобиль, вынырнувший из-за поливальной машины, будто дикий мустанг, прервал его на полуслове, ударив бампером по ногам и сломав их, как две спички. Словно срубленное под корень деревце, рухнул он на дорогу, беспомощно разметав руки. В глазах застыло недоумение. С губ сорвалась было истерзанная душа, но тяжелые колеса поливальной машины подмяли ее под себя и утопили в воде из брандспойта. Струи ее медленно вытекали из-под цистерны, мешаясь с кровью, ручьем текущей из разбитой головы Петерсена.
А рыжеволосая девушка все так же плавно двигалась навстречу новому дню, спокойная и приветливая. Проходя мимо полисмена, стоявшего на углу, она что-то сказала ему, небрежно махнув в сторону поливальной машины...
Супруги Баклер молча наблюдали из окна и улыбались: у них не было оснований для беспокойства.
— Дорогой, а что нам сегодня скажет Теннер? — спросила миссис Баклер у мужа.
На минуту тот исчез из оконного проема, но вскоре вновь появился с приемником в руке. Щелкнул выключатель, и долго еще над спящим городом раздавался бодрый голос психиатра Теннера, описывающий банальные вещи и выдающий их за безапелляционные тезисы.
— Итак, представьте себе на миг такую картину: все люди в мире вдруг взяли и захотели избавиться от повседневной серости, изменив свою жизнь и наполнив ее смыслом. Знаете, что получилось бы тогда?..


1994