И конокрад, и шелкопряд

1
И конокрад, и шелкопряд,
стою во сне сто лет назад,
прогорклый дым сигар вдыхая,
стою у самого у рая.
В какую сторону податься?
Но голос встречный лезет драться:
«Вы – конокрад со знаньем дела?»
А я не помню: может, тело,
освободившись от оков
души, в песочности веков
парит, законы нарушая,
законы Божие и рая?..
«Вы – шелкопряд?»
«Пошли вы к черту!»
Я нелегал. Я рву аорту
ногтями острыми…
                Вторичность!
«Вы, уважаемый – не личность.
Вы – просто…»
             Не, не все так просто.
Я сотню лет завален ГОСТом.
С чужого туловища – мерки.
Здесь горы – низки, реки – мелки.
«И вы – под стать. Вам отдых нужен.
Вернитесь в рай».
                Стою, сконфужен,
Сиплю и выдыхаю копоть.
Не в силах – зыркать, щупать, лопать.
И плюнуть в рыло
               мне бы, мне бы!
Но мой плевок взлетает в небо.
(и вновь по Саше Иванову)
Стремится вниз…
               И я – до дому,
где мать в окне в извечной грусти.
Но вдруг боюсь: окошко хрустнет,
и трещина – слепая шпага –
лицо разрежет, как бумагу.

2
И как признать, что очень плохо
лететь от Блока и до Бога,
от Борхеса к небесным высям,
раскачиваясь на карнизе,
ползти по леске над обрывом,
когда весь мир пошел нарывом,
ознобом (тридцать девять – сорок),
когда от хлеба – сухость корок,
и пиво – пена на жилетке,
когда весь мир в железной клетке,
на потолке чужой квартиры…
И голос: «Просим из сортира!
Освободите ради Вишны!».
И знаешь – ты четвертый лишний.

Одни амбиции да комплекс
неполноценности. И голос:
«Не стоит так переживать.
Господь согласен подождать.
Пройдитесь босиком по бритвам,
чужие посетите битвы».

Но видишь мать – купель эпохи
и неоправданные сроки,
И Спилберга в костюме черном,
В костюме с матюком отборным…

3
«Вы – алкоголик, тунеядец?
Видали мы подобных пьяниц?
Которые ни нить, ни лошадь…»
Стою.
     Навеки всеми брошен,
задавлен леностью и бытом,
но есть надежда быть убитым.
И боль. И самый древний страх.
А мимо черт на всех парах
везет кого-то в рай кромешный.
Стою,
     нелепый,
             безутешный,
в пальто на голую слезу,
и мир, качаясь на весу,
навеян строчками из Пруста,
когда-нибудь со мною хрустнет…

И вдруг тот голос на аккорды
я рву. Восторженные морды
трусят, шакальи пряча чувства.
Но свет пропал,
             и в мире – пусто.
Нет рая – он давно очерчен
мелком Хомы, и ад наверчен
на две бобины кинопленкой.
Стою,
     трепещущий и звонкий,
Купил шелка, а что на сдачу?..
И Пруста хруст…
               и плачу… плачу.