Весна ii, vii 1-17

ВЕСНА

II.
Из моей отчизны мне нет возврата.
Как, щёлкнув собачкой, ворота Ада,
замкнулись границы родной земли.
Я мамонт, навязанный обществу тли,
я был бы рад быть дегенератом
среди взаимных лакеев из
генетическим стажем богатых,
ведь это он мне, ум, не велит
«Рост – не достоинство!» взять за девиз,
вмалевавшись в плеяду близняшных картин,
по членству в которой стал б (впрямь как кретин)
пьян согражданством всех, предержащих вафли
своих ближних начальств, облиз
упомянутого мной ранее.
Ибо народ здесь и скот слились,
политическим мясом зовётся баранье, –
чем обложен мой обелиск.
Бывает, с прохладным взраньем
малиновый край протянет
себя у сивых небес в ногах.
Задают и подобные берега
чьих-нибудь да акваторий грани,
ну а этот вольер для людей
завонял от технической дряни,
как запертый на ночь ангар.
Мир жив всё меньшим числом детей,
всё больше на свалку трухлья похож,
– ничто столь же, как скромный кошт,
не даёт преимущества старикам! –
в необидчивой тесноте
наплождаются целые страны:
страны-склады специально для тех,
кто дёшевы и нейтральны
к «юных временной суете».
Души опять проиграли
тушам. Всё – враний грай ли,
дружные фраера ли – одно
теперь: погребальное полотно –
вот что по-чувственному реально.
Прильнув лишь к обоим страны бокам,
хоть чем-то став, наконец, левоправильным.
От такой распасовки седой и блатной
(т.е. двусмысленный друг врагам)
как дефиниции одного лица
без успеха не сочетаются.
Что населенью должно быть обидно,
как сутенёру – рога.
Так сожрали последние крохи Эдема;
обходит владенья свои по кругам,
норовящим сличиться с зари диадемой,
механический таракан.
Для царан прохождение диатремы
всегда вырождалось в понос (диарею), –
вывод из всех исторических книг
про них, даже писанных кем-то из них,
не избегшим за сим перегрева.
Не знаясь без жареного петуха
с обтекаемым мыслию древом,
им куда перспективы возни с
демократией привлекательней хан.
Пущий кайф, с дубовцой. Всяк ж поэт здесь отвянь,
ибо (for example: император Октавиан)
над плебсом не может быть немеханизм.
Посему, где икает в гробу Финнеган,
там, конечно, Батька нэ шукать им,
иное дело – и любое – старикан:
не без юнг и на нашем дырявом фрегате –
он их заставит для нас стрекать.
Я не верен своей бригаде,
гадес вырывшей из-под аркадий,
как Шлиман, похеривший Илион.
Я веку враг, даже если он
с собой успел меня свиноватить,
ибо я экстенсивный настолько субъект,
что весь свет ощущаю, как спинку кровати
во сне, – продолжением пятки моей: на эон ль,
на весну ль только взял моей жизни проект
грант у Бога, я алчный коллектор вины
за всех, как если б и вовсе не выявлены
были мне эти «все», позарывшись в мой фон.
Тогда как царан свою совесть проел
спокойно – ведь он подстрахован чужою!
Из далёка прекрасного шлёт вам привет
оттянущий стрелку на часик – ужо не
таракан – короед.

VIII.
На твоём лице наши что ни встречи
смывают тайну, от шторма легче
мне к шторму (от встречи к встрече то есть)
выводить из финала помалу повесть
о пацане одном, кто калечим
меж вас прогрессом разлатой дали;
во мне всё глуше бунтует склепчий,
которым память подмяла совесть,
в протест того, что «он гладил талию
ей, ладони держал на бёдрах»,
а завтра всмеет светло и бодро
смотреть в глаза ей, освоя помесь
рассудка Бога с душой детали;
мне всё сложнее прощупать миф мой
сквозь липкий кокон, что наметали
свиданья с явью… Пишу под рифму
и зрею Сталин.