О зыбкости

Зыбкость границ твоего поведенья –
не условность, а только преодоленье
того, что во мраке вокруг веселится,
когда тебе хочется спать – и не спится,
и зыбкость окружающего пейзажа
внушает не страх и не трепет. Даже
внушает не горечь усмешки над бездной –
бездонной, а поэтому бесполезной.
В зыбкости кроется очарованье,
похожее, скорее, на бесплоднейшее желанье
той женщины, что на краю континента
ждет не тебя, а того момента,
когда ты ей скажешь глупости вроде
«Все изменяется, все проходит…»,
или похлеще того банальность
о том, что она лишь одна – реальность,
а все остальное – суета и похоть,
мол, и так нехорошо, и вот этак плохо…
И зыбкость оттачивает когти,
чтобы опробовать их на твоей теплой кофте,
а потом пробраться поглубже, к нервам,
чтобы точно знать, что ты у нее – не первый.
Зыбкость рождает в тебе желанье,
которое лучше непониманья,
но хуже при этом, чем пониманье,
и куда опаснее, чем незнанье –
и ты со скукой взираешь на вечность,
в которой зыбкость рождает сердечность,
но идущую не от сердца, а откуда-то ниже,
где бессердечность тебе все ближе –
и этот баланс не внушает страха,
скорее – почтение. После краха
начинаешь на многое смотреть по иному.
Наверное, так же приходится и больному
после тяжелой какой-нибудь операции
часть души своей подвергать ампутации,
чтобы и в зыбкости достичь баланса,
равновесия порочности, мезальянса,
всего того, что можно назвать как угодно.
А суть, собственно, в том, что будущее несвободно,
поскольку зажато все в той же зыбкости,
которой с избытком хватает гибкости,
чтобы одновременно идти вдоль ста дорог,
и чтобы – до колик, до мук, до судорог…
И чтобы уметь во всем этом вертеться,
не нужно уже ни ума, ни сердца,
а достаточно лишь зыбкости и бессердечности –
до жизни конца. И до бесконечности.