Ингеборг Бахман. Об одной стране... Перевод с немецкого Е. Витко

ИНГЕБОРГ БАХМАН
ОБ ОДНОЙ СТРАНЕ, ОБ ОДНОЙ РЕКЕ И О МНОГИХ ОЗЕРАХ

I
Следы того, кто шёл изведать ужас,
шёл от страны, потока и озёр
подсчитываю, ибо их завьюжит,
Бог ведает, в какой умчит простор.

Я числю все этапы одиссеи,
что всем иным скитаниям сродни, –
но странник знает: близ отар овечьих
недвижно волчьих глаз горят огни.

Он навсегда с волной покончил счёты,
которая пророчила беду,
над морем колыбель его качая, –
но всё же видел он свою звезду.

Он шёл, впивая зрением и кожей
шмелиный звон и всплески птичьих крыл,
воскресный день был всех ему дороже,
любой ушедший день – воскресным был.

Он тяжко шёл просёлочной дорогой,
на магистраль не выйдя никогда,
он шёл к озёрам, и их первичной глади,
где отвечала возгласам вода.

Но семь камней семью хлебами стали;
Он шел сквозь ночь, сомненьями томим,
лишь осыпая на дорогу крошки,
для тех, кто сгинул, следуя за ним.

Опомнись! Ты бывал уже повсюду:
на родину вернись при свете дня.
О время, ты, которому не время!..
Забытое – тревожит вновь меня!..

II
Колодец. Авансцена воскрешенья,
обязан пастор проповедь прочесть.
Курить нельзя, – грядущего спасенья
достойны Тело, и Добро, и Честь.

Стоит река, ракиты отражая,
и “скипетры” цветут, ломясь в сады, –
уже на стол обед обильный подан,
и час молитв окончен для еды.

Дела отложены; грядут, чаруя,
часы послеобеденного сна, –
легко звенит начищенная сбруя:
лошадка нынче не утомлена.

Хозяева лежат в покоях душных,
в руке – Писанье, на устах – печать;
их сыновья, к работницам, как ливень
сходя, готовы сыновей зачать.

Утолены желание и грёза,
тишь паутиной виснет по двору,
и окна дышат запахом навоза,
плывущим от околиц ввечеру.

Вот сумерки: шумят, хохочут где-то;
как роза, облетает тишина,
безумит ветер красные корсеты,
и кошки пробуждаются от сна.

В туман уходят по двое, и тени
скользят с холмов недальних по стране,
и, землю обхватив, стерильный месяц
проводит с нею ночь наедине.

III
У скал – руину каменного замка
ещё пока уберегла судьба,
над аркою ворот сжимает коршун
тяжёлый щит державного герба.

Там трое мёртвых есть за бастионом:
один власами овевает рвы,
другой швыряет бешено каменья,
ещё у одного – две головы.

Кого коснется долгий чёрный волос –
убийцей станет; возожжет вражда
пожар по их приказу – и погибнешь
ещё до песни чёрного дрозда.

Босые духи бродят в зубьях башен,
в темницах – тени: жертвы, палачи.
Автографы туристы оставляют,
но имена скрываются в ночи.

Однако трое втайне строят планы:
когда ледник в предел отступит свой,
поставить насыпь над грядой моренной,
пробить туннель сквозь камень меловой.

Постройка замка – в прошлом: мир подлунный
в те годы был еще горяч и юн,
был высший низшим, но и низший высшим.
Над синей трещиной висит валун.

Мечту пески времён заносят снова,
грядущее по-прежнему старо.
И всё же на околыш ты приколешь
альпийской птицы белое перо.

IV
В других одеждах жили мы когда-то:
я – в хорьих шкурках, в мехе лисьем – ты.
Ещё дотоле – жили мы в Тибете
как мраморные снежные цветы.

Стояли мы без времени, без света,
кристаллами, – но в снеговой пыли,
ответствуя ознобу жизни внешней;
при первой же возможности – цвели.

Мы шли сквозь чудо, новые одежды
на смену старым покрывали нас,
мы пили соки каждой новой почвы
И знали, что приходит светлый час.

Храбры мы становились, как дельфины
как пух, легки, текучи, как вода,
Мы были то мертвы, то снова живы,
(но не были свободны никогда!)

Мы расцветали в каждом новом теле,
сулил нам счастье каждый новый плод.
(Но о тебе с тобой не говорила
я, ибо камень птицу не поймёт).

Меня любил ты. Я любила тоже
прижаться телом к телу твоему,
и ночь тебе отдать, не вопрошая.
(Нет, ты не любишь! Зренье ни к чему).

И мы вошли в страну, отныне нашу,
судьбу связавши с ней и разделя.
Твои ладони раковиной были,
в которой умещалась вся земля.

Откуда же границы вдруг возникли
кто проволокой окружил леса?
По дну ручья запальный шнур протянут,
из чащи взрывом изгнана лиса.

Кто знает, что в горах они искали?
Слова? Но их не выдадут уста,
они прекрасны на любом наречье,
их погубить не сможет немота.

Хлеб разделён у пункта пропускного, –
лишь два шага – и ты уже вдали:
граница жёстко лечит ностальгию
пригоршней неба и комком земли.

Все это прежде было, в Вавилоне:
на твой вопрос певучий – мой ответ
звучал гортанно, – пусть конец раздору
сулил пророк, покинув Назарет.

Подавши знак – внимай ответным знакам,
отыскивай предметам имена;
едва ли снег – всего лишь прах небесный,
снег это в той же мере тишина.

Раздельность наша – общее несчастье,
вдоль воздуха начертанный разрез.
Листвы предел и воздуха границу
стирает ветер на шатре небес.

Границы между нами исчезают,
пускай в словах ещё живут пока –
но всякому воздастся по заслугам,
когда придёт по родине тоска.

VI
Ножи с утра поют, прильнув к точилу,
забой скота: утеха велика,
и ветер гладит заскорузлый фартук
готового к работе мясника.

Верёвка стянута – язык наружу,
спадают хлопья пены с бычьих морд,
сосед готовит соль, душистый перец,
уж он-то видит: туша – высший сорт.

Примета есть, что мертвецы легчают.
Здесь жизни жизнь всерьёз и не впервой
– кто ныне взвешен, тот не защитится! –
решительный удар наносит свой.

И тотчас же, до трапезы дорвавшись,
к кровавым лужам припадают псы,
покуда те не станут чёрной коркой
в ближайшие вечерние часы.

И кровь тогда твои окрасит щёки,
твой первый стыд, и мысли о судьбе:
кровавый ливер ясно повествует
о будущем твоем – тебе, тебе.

Вот вырезка, вот кости мозговые,
а вот ты сам: у вас удел один.
Одежду предков на забытой прялке
затягивают нити паутин.

Глаза возводишь – прочь уходят годы,
тускнеют быстро юных лиц черты,
стоят в веночках из цветов поддельных
над бойней деревянные кресты.

VII
С утра под праздник вся семья помылась,
дом выскоблен снаружи и внутри,
и от соломинок в руках детишек
блестящие взлетают пузыри.

Село танцует: веселятся маски,
наряжены пшеничные снопы
в знак завершенья сбора урожая,
и музыка плывет поверх толпы.

Гармоника губная дудке вторит.
Ночь, как топор, обрушится вот-вот.
Горбун даёт свой горб на счастье тронуть
любому, и мечтает идиот.

Горит костёр, труды и дни венчая:
и семена, и искры сообща
взлетают к звёздам, к месяцу – с надеждой,
вознагражденья в небесах ища.

А в ельнике – стрельба; шальная пуля
свистит, кому-то череп раскроя,
и этот кто-то падает, и тело
в себя приемлет рыхлая хвоя.

Прощальный танец и жандармов топот
окутаны густеющею тьмой,
и скорбно через поросль можжевела
бредёт последний пьяница домой.

Во мраке жутко плещутся гирлянды,
бумажный шорох длится без конца,
по опустевшим лавкам бродит ветер
и шелестит обёрткой леденца.

VIII
Не выдумала ль я озёра эти
и реку! С горным кряжем – кто знаком?
Идущий семимильными шагами
возьмёт ли карлика проводником?

Ты хочешь знать и материк, и адрес?
Возьми упряжку лучшую свою,
но, даже целый свет в слезах объехав,
ты в этом не окажешься краю.

Так что зовёт нас, в жилах ужас множа,
когда цветы цветут со всех сторон?
Кровь тишиной наполнена – но грозно
грохочет погребальный перезвон.

Что нам слепые окна сёл забытых,
парша, овчина, выдел старику?
Нам всё, что чуждо, повстречать вплотную
ещё придётся на своём веку.

Что нам ночные лошади и волки,
огонь в горах и рога трубный глас?
Мы шли к иным, совсем несхожим целям,
совсем иное убивало нас.

И нам в конце концов, какое дело
до звёзд, до багровеющей луны?
Покуда страны рушатся и гибнут,
мы, как мечта, в себя обращены.

Закон, порядок – есть ли в самом деле?
И лист, и камень – в чьей найдём руке?
Они сокрыты просто в нашей жизни
и в языке...)

IX
Вот брат идет, боярышникоокий,
в руках – птенцы: изловлены живьём.
Вот чёрный дрозд летит, шныряя рядом,
и стадо к дому гонит с ним вдвоём.

Он вьёт гнездо когда и где захочет,
ему ничто в пути не тяжело,
без разрешенья заночует в стойле
и скакуна присмотрит под седло.

Он клюв опустит в розовое масло,
в его глазах порозовеет свет.
Он запоёт, послушный счастью жизни,
Взметнувши в ночь пушистый силуэт.

“Так спой же, птица, спой о днях далёких!”
“Немного обожди – и я спою”.
“Запой, запой, сотки ковёр из песен,
И улетим на нём в страну твою.

Используй миг, когда рокочут пчелы,
Мир ангельский теперь открыт для глаз”.
“Спою, спою! Но время на исходе.
Засни! Уже настал вечерний час”.

В долблёных тыквах свечки замерцали,
слуга с кнутом выходит – и тогда
внезапно, злобно настигает гибель
уже запеть готового дрозда.

Трепещущую плоть проколют вилы,
и будут крылья срезаны косой,
у спящего меж тем – до пробужденья
зальётся сердце розовой росой.

Х
В стране стрекоз, в стране озёр глубоких,
где годы исчерпались и ушли,
он призовёт явиться дух рассвета
и лишь потом отыдет от земли.

Он выкупает в травах взор прощальный,
затем, готовясь к позднему пути,
захочет он – и сможет невозбранно
гармонику и сердце унести.

Сбродилось в бочках яблочное сусло,
и ласточки летят на юг, спеша.
Осенний тост – за караваны птичьи,
за то, что далью пленена душа.

Закрыв часовню, мельницу и кузню,
минуя кукурузные поля,
он прочь идёт, початки обивая –
уже почти в разлуке с ним земля.

Клянутся братья и клянутся сестры,
что с ним союз навеки сохранят,
венок с волос репейный каждый снимет,
уставя в землю пристыжённый взгляд.

Вот птичьи гнёзда опадают с веток,
огонь в листве уже своё берёт,
и ангел-бортник безнадёжно поздно
разламывает в синем улье сот.

О ангельская тишь осенних нитей,
покоя беспредельного наплыв –
где, скованный невидимою цепью,
стоишь, у входа в лабиринт застыв.

Перевод с немецкого Евгения Витковского

Ingeborg Bachmann (1926-1973)
Von einem Land, einem Fluss und den Seen
(оригинал не выкладываю – слишком длинно, да и вообще этот перевод помещаю для ценителей поэзии Ингеборг Бахман, вне всякой очереди в моих планах - так меня попросили)