История знает совершенно точно

История знает совершенно точно, когда это слу-чилось – во втором классе на уроке географии, еще хищно маскировавшейся под названием родного края, чтобы не спугнуть жертву. Когда училка вы-гребла коробку с камнями, и на одном было написа-но «гранит», а на другом «полевой шпат», и ошело-мило открытие, что камень может иметь тайное имя, скрытое для непосвященных. И почему поле-вой, а не луговой или, допустим, садовый. Ведь это тоже не просто так, тут есть тайна, какие-то поля горных гномов или крестьян в полосатых чулках, где они вскрывают игрушечными плугами мокрый кристалл, и он вываливается из-под лемеха, блестя холодными замшелыми гранями, и ты, упав на колени, шепчешь ему – шпат.
Неужели это можно написать на этикетке у него на боку и носить, грея в кармане, и поставить дома на видном месте. Где-то бывает еще исландский шпат, и он обладает – красивое слово обладает – за-гадочным двупреломлением, изысканной тайной рождения, обладания, увядания и чего-то совсем непостижимого вроде королевского кровосмешения и наследственной выпяченной губы Бурбонов или иных великолепных, церемонных и упадочных властителей и их холодных исландских принцесс в стоячих воротниках, искрящихся чем-то двупре-ломляющим с девичьим именем гемма.
«Исландский шпат» бормотал он, уставившись в лупу в свете зеленой лампы, и в этом слове был звон шпор по паркету, когда идешь, задрав подбо-родок и придерживая шпагу, низко но небрежно кланяясь дамам и метя великолепным пером, и гор-до шествуешь далее под восхищенный шепот вроде того «впще-впще-впще», что издают девочки в классе, извиваясь и тряся бантами как клубок кра-сивых гремучих змей, если метко но уважительно обстреляешь их из трубки, целя в нейтральное мес-то вроде локтя или пенала.
Можно было бы, конечно, выкрасть его с дру-гом под покровом ночи из училкиной коробки че-рез окно, и это был бы достойный риск и подвиг вроде битвы Уна и Зура с махайродом. Жаль, что без загадочной истории происхождения, темной ла-тыни и генеалогического древа это уже не то, и камнем так не насладишься – он вроде комолого оленя или стриженого пуделя – вещь изысканная, но в хозяйстве бесполезная. Другое дело, если до-будешь его сам в дальнем горном ущелье с таин-ственным названием Хобатепе, и потом небрежно показываешь его восхищенным гостьям и говоришь – ах да, вот еще полевой шпат, альпийский полу-прозрачный и порочный розовый тригональный ромбоид, что я выломал в зальбанде кварцевой жилы после схватки с горными егерями и барсами где меня задело вот здесь – так, пустяки, сквозное пулевое ранение из штуцера и пара-тройка шрамов на груди на могучем трицепсе и трицератопсе, вздувающемся бугром под шелковистой кожей и пыльной замшей, и еще вот тут на предплечье, если заранее разузнать, в каком оно месте.
 И девочки в ужасе и восхищении сводят виски и локоны, глядя в лупу на холодные грани, жарко дыша на твой небрежно указующий перст и шепча свое волнующее «впще».
Все это, конечно, важно и мужественно, но са-мое главное, что он дает тебе – это ощущение, что ты можешь просидеть всю жизнь, вглядываясь в его холодную красу под лампой, а на его внутреннем счетчике – с тех пор, как он осел и вырос из раска-ленных паров лавы в трещине драконьего гребня и застыл в своем великолепии – вся твоя жизнь лишь одно мгновение, и когда ты превратишься в дрях-лого тридцатилетнего старца вроде папы, кристалл будет все таким же непостижимым, и твоя этикетка ровно ничего не значит, а язык, на котором ты ее напишешь, сто раз забудут и придумают опять, и бумажка пожелтеет и рассыплется, но вся эта возня нисколько не нарушит его холодный покой. Он лишь снисходительно позволяет владеть собой, и ты можешь вертеть его в своих жадных щупальцах, как обезьяна микроскоп, но понять его назначение ты не в силах.
И все же он твой, этот последний хруст кощун-ственного стального острия, выламывающего друзу из самой сердцевины жилы, из заполненного гли-ной занорыша, где она таилась три миллиарда лет, дожидаясь этой секунды. Три миллиарда – и ты властитель всего этого чудовищного богатства, этой темной бездны времени и последних судорог космической плоти, тайной влаги ее поцелуя, росы ресниц, понятной лишь посвященным. И они, твои преступные сообщники, содрогаются от невыноси-мой тайной страсти, когда ты, скучая, говоришь – да, неплохой образец.
Именно образец – всего лишь обещание того, что еще ждет и обязательно будет, и оставит новые шрамы. Только предвестник еще более чудесных находок, рискованных приключений, шурфов и штокверков, заброшенных копей с голубыми ноч-ными огоньками, глухих забоев с оскаленными черепами, пустот в толще пегматита со склепами и иероглифами, с топориками сфена и мерцающими оторочками лилового лепидолита, и самым первым взглядом кристалла глаза в глаза.