Толик. Рассказ

Известный пьяница-сосед, прозваньем Толик,
мне говорил, качаясь и держась за столбик:
— Что в жизни главно, а? Знашь-понимашь, не знаешь?
Когда спросонок руку так, вперёд, протянешь,
кругом пошаришь – главно чтобы,
хоть кто-нибудь живой был там, с тобой бы.
Я хмыкнул и, вздохнув, сказал ему тогда:
— Ну да, и чтобы запах изо рта,
как минимум, знакомый был и хорошо бы –
родной, не говоря уж о приятном, что ты,
какая поутру приятность, знаешь, так ведь?
Родной – достаточно, Толян, родной – и хватит.
А пацанам не объяснишь, поди попробуй,
эй-эй, Толян, держись за столб… им бы всё орбит…
Сосед качнулся, сделал шаг, обнять готовый,
я придержал, боясь упасть, он – хвать – за столбик,
взглянул прозрачною слезой, свежо и ясно,
как смотрит пьяница блажной душой приязной,
не разбирая встречных слов, довольный тем лишь,
что с ним ведётся разговор, и он – душевный.
Возиться с пьяными я не большой охотник,
а тут вдруг хлопнул по плечу:
                — Пойдём, мол, Толик,
домой. Хотя сейчас у нас и редок «бобик».
А дома лучше. Ну, пойдём?
                Сосед не понял,
повёл плечом, качнулся весь и столбик обнял.
Я всё оставил так, как есть, (мы пили порознь)
ушёл домой, мечтая лечь, предвидя ссору.
Я выпил… так, а он, стервец – как алкоголик,
я был едва за двадцать пять, ему – давно за сорок.

Прошло немало времени, и я припомнил
соседа откровение в чаду запойном,
подумал, что ответил, не заметив сути,
акцента на словах «хоть кто-нибудь бы».
Теперь бы я ответил по-другому:
— Когда вмёрз в глыбу одиночества по горло,
и губы от молчанья стынут, индевея,
и мышца чувств туга и неподатна,
и тело жаждет ощущать пониже шеи
иное, а не то одно, что костью голой,
не кожей даже, ощущает еженощно – холод,
ах, как мечтается: хоть кто-то рядом – тёплый…

Прошло ещё немало, умер бедный Толик,
как много алкоголиков у нас – замёрз.
Оградка, деревцо, лавчонка, столик, столбик
с портретом, строчкой скорби – антураж погоста
есть у кого-то, а у Толика – вопрос.
Могилка если есть – так точно не по госту,
без гробика, не в рост и вглубь – с собачкин хвост,
а то быть ссыпанным с соседом довелось,
таким же невостребованным дохлым телом
из морга умерших не в койке, не в постели,
случайной жертвой участившихся сиротств.
Ещё есть вариант: могилки нет и вовсе,
посмертная судьба – лабораторный труп.
Вполне ведь мог он как бесхозный в институт
направлен быть, где оприходуют его на кости,
где после, наконец, частями же – сожгут.
А я не знал. Как многие. Потом заметил
(спустя примерно месяц): сидя в туалете,
не слышу, как бывало, характерных звуков
из Толи туалета (сверху в стояке),
а ведь он пел, орал для всех и дверью бухал,
пердел и говорил: «А ну вас всех на хэ».
Я стал прислушиваться и услышал скоро
мужской и женский голоса в привычных ссорах,
и у подъезда стал присматриваться к лицам
прохожих, посещающих наш дом:
и незнакомцев было, но не так, чтоб слишком,
а вот – не раз примечены – она и он.
Он – толстоват, она – тоща и некрасива,
я проследил: стоит у Толика квартиры
и ковыряется в замке ключом.
Я обратился, он ответил:
                — Толя умер.
На «ух» добавил: мол, замёрз бедняга шурин,
определён навеки за казённый счёт.
Вот тут и шибануло, тут-то и настигло!
«Хоть кто-нибудь живой!» — воззвал и обнял столб.
Как мог я не заметить, в каком аду бессилья
рождён неличный этот, тщетный зова стон?
Из бездн каких и глыбей леденящей жути
проснуться нужно было и кого нащупать,
чтоб вытвердить и повторять мертвецки пьяным:
«Хоть кто-нибудь живой бы рядом – вот что ‘‘главна’’»?
Непритязательность его мудра иль бестолкова,
уступка безысходности иль счёт суровый,
достаточно ль просить любого, но живого,
иль этим всё и сказано?.. Незнаю, что бы
ответил я ему тогда, кабы теперь:
что не хотел дожиться нынешних потерь
и жалости такой, и зова к анониму?
как хорошо, когда желанному есть имя?
как плохо, зная о виновности своей,
не знать, что из прошедшего ты изменил бы?
Не то… Навряд ли я нашёлся бы с ответом,
навряд ли даже обнял бы соседа...

Шло время. Жил я скучно и никчемно, вздорно.
Бывало, в туалете голоса слыхал.
Сосед бранил соседку бранью грубой, злобной.
Однажды, раздражённый, крикнул я:
       — Ты, хам!
Заткнись, ублюдок, падла. Люди, люди, гады!
Всё мало вам, и мало. И то, и всё – не так!
Квартира, деньги, баба… Чего ещё те нада?
Взревел тут боров старый:
    — Ах, ты, бля, сопляк!
Нашёлся, бля, учитель. Пьянь и рвань, молчи ты!
Не то ногтём размажу, эдак, так и всяк!
Сосед соседа выше выступил: мол, ишь вы!
Нашлись учителишки, мать вашу растак!
Сосед ему ответил, я тоже – тоном выше,
тот визгнул: «А, вы вместе!», а там – ещё этаж!
Я слышу – ор до крыши, я сам себе не слышен,
гудит и гулом дышит в небо наш стояк.
Я думал, стены рухнут, из туалета чухнул,
(что силы дверью бухнув) и, вроде, пронесло.
Из дома утром вышел, смотрю: на месте крыша,
и стёкла в окнах целы – цел весь дома столб,
и небо сверху блещет, и голубь где-то свищет,
собаки стаей рыщут – ну да, я здесь прописан –
соседи бодро чешут – и я себе пошёл.   
Когда наступит вечер, я скроюсь в туалете,
скажу негромко:
                — Слышьте...