Джеймс Кейр Бэкстер Новая Зеландия

ДЖЕЙМС КЕЙР БЭКСТЕР*
(1926-1972)


СКАЛЫ

Когда бы мне позволили пойти
к излучине Маккензи, где дорога
сворачивает круто, где кусты
крыжовника теснятся между скал, –
я там сорвал бы ягоду одну
и раскусил ее, и кислый сок
меня, быть может, вывел бы тогда

из пламени, в котором я горю,
и речь ко мне вернулась бы опять,
быть может. Если б Властелин Огня
позволил, я бы остудил чело
живым листком смоковницы у входа,
где лишь немногим выйти суждено,
и к полночи вернулся бы домой.

Как ветер, что неслышно шелестит
среди сухой травы и не обязан
за ручку двери браться, чтоб войти, –
я тоже не хотел бы испугать
ни сердца той, которой был любим,
ни девочку в кроватке под окном –
ее не потревожит шорох шторы,

но я же знаю, что ее нельзя
погладить опаленною ладонью.
Нет, лучше выбрать тропку между скал,
нагроможденных, как руины храма,
где не нарушит звук моих шагов
безмолвия земли, где иногда,
как говорят, рассвет увидеть можно.

ЗАЛИВ

На полдороге, в тростниках густых,
лежало озерцо, где мы плескались.
Сегодня скажешь, глянув на него:
как много открывается дорог
пред нами, не ведущих никуда, –
всё бесполезно, заросла тропа,
и сад заглох, где всё так просто было.

У самого залива был утес,
где ставили автографы туристы,
и хижина белела у воды.
Еще там был ручей, забитый пемзой,
где мы катались, бревна оседлав,
всегда боясь, что заплывет в залив
чудовище из маорийской сказки.

Я помню и залив, и паучков
на бревнах – суетливых, ядовитых,
я помню оглушительный прибой,
что бился в скалы, птиц над белой пеной...
На части разрывается мгновенье,
сгорая для того, чтоб снова жить.
Я вспоминаю никогда не бывший
залив, я перед ним стою, как камень,
смотрю и отвернуться не могу.

СТИХИ В ДОЛИНЕ МАТУКИТУКИ

Совсем недалеко от шалаша,
где папоротник пальцы растопырил,
лежат замшелой грудой ветви буков.
Легко трещит гнилая древесина,
когда в нее вгрызается топор,
и птицы вторят шуму водопада.

Зимой снега блестят до слепоты,
но летом лес вокруг всего хребта
одет в непожирающее пламя.
Душа земли сокрыта глубоко –
лишь одичалый скот
ее поймет, или когтистый кеа.

Для тех, кто вброд по пояс переходит
Матукитуки,
для тех, кто, как и я, споткнется там,
где горный кряж когда-то кости бросил
игральные, размером с целый дом,
где стрелы мечет мутная стремнина, –

для нас земля – и ласковая мать,
и злая мачеха – ее
легко узнать по знаменьям заката,
по шепоту в ветвях
и на тропе, где красные олени,
почуяв нас, уносятся стремглав.

Я три сердечка на груди ношу
от половодья, от лавины горной:
лилею, орхидею, горечавку.
Здесь, как снега, названья гор наивны –
Простак и Звездочет,
на языке матросов или горцев.

А те, что спят в мешках неровным сном
на бивуаке у границы снега?
На крыше ночью хищный попугай
сидит, вцепившись, и приносит утро
долине дождевые облака,
и свет мерцает в древнем леднике.

Быть может, нас лишь закаляет в тигле,
быть может, это только наш искус?
Лиловые ущелья
и трещины соединяют что-то,
что недоступно нам. Левиафан,
который гонит воды к океану.

Алтарного покрова белизна,
возлегшая на смертные вершины,
лавина, исполинский смех морены
и снежный вихрь – чем это может быть,
как не щербатым зеркалом Того,
Кто дал горам величие и силу?

И отвернуться мы спешим скорей
от зеркала слепящего – назад,
к прикованным мечтам, к жене, к ребенку,
к терпенью почвы, к городам, где можно
жить, не вторгаясь за черту того,
что рушит усыпальницу времен.

В АКИТИО

Взгляни на этот дикий берег,
о путник, ты, кто потерял
возлюбленную или друга. Здесь
ничто не родилось из ничего.
Испей от этих горьких родников.

Здесь женщине, что ловит рыбу,
грузилом служит камень,
дыру в котором просверлило море –
он так же матери ее служил:
здесь под водой шныряют кахаваи,
спешит прилив к источнику времен
и варят кашу стригали
над костерком из отсыревших сучьев.

Магнат земельный,
наездник с несгибаемой спиной,
что создал философию безделья:
лужайка, холл с оленьими рогами
и канделябры из Парижа.
Он с лошади сошел и спит.

У девушки на шее
акульи зубы на короткой нитке,
откопанные в дюнах; рядом с ними
лежал топор и старая игла.
Замри над глыбой и перекрести
детей, что сожжены холерой,
чьи кости выбелены строгой
последнею сиделкой.
Как в реку – ручеек, твоя печаль
вливается в огромный голос ночи,
в молитву голубя лесного
средь зарослей кумары.

Один на переправе утонул,
другой затоптан бешеной кобылой –
последнего причастия они
не получили, и облатка
не хрустнула пред смертью на зубах.
Надежно ль их оберегает море
и боги маорийские хранят?

Земля, где лишь овраги да холмы,
исполнена молчанья,
и взор светила, брошенный на волны,
сильней, чем боль любви. Испей,
пришлец, от этих чистых родников.

Но помни древнее величье
воды, ревущей, словно дикий бык,
когда угри к затонам льнут, а бревна
проламывают девственность реки.
Запомни ржавые скелеты
обглоданного крабами скота,
плавник, что нанесен речной стремниной
на длинный берег моря, черепа
и чресла, крестоспинных пауков, –
как человек, спокоен океан,
и это символ нашей лихорадки.

Отвороти же несколько камней
и раков набери в мешок.
Нет, не сейчас, но позже, рассуди,
зачем ты был рожден. Испей,
дитя, от родников забвенья.

ВЕРЕВКА ДЛЯ ГАРРИ ТОЛСТОГО

Одни убивали из-за любви,
другие – в пылу мятежа,
кое-кто убивал в чужих краях,
тельцу золотому служа.
Рука палача играет в стране
предельно важную роль.
"Лучший слуга порядка – палач", –
Гарри Толстый сказал, король.

Юная страсть будет стулья ломать
и сверкать, как солнечный свет,
добиваясь того, чего ждет она:
чистой любви в ответ.
Но остынут мысли влюбленных – тогда
насколько их ужас велик?
"Убийцу следует покарать", –
Гарри Толстый сказал, старик.

Юноша рвется исправить жизнь,
но толку нет ни на грош.
Один использовал ружье,
другой использовал нож.
Много различных способов есть
превратить человека в труп.
"Человек – ничто, а законы – всё", –
Гарри Толстый сказал, правдолюб.

Те Фиу не может голосовать
по молодости лет, –
и, может быть, рано вешать его?
Юристы сказали: "Нет".
Кто дикой утки полет проследит,
начало его и конец?
"Веревки и мыло – лучше всего", –
Гарри Толстый сказал, мудрец.

Пусть раньше часто ложился спать
на голые нары он,
но теперь до самого Судного дня
он ляжет в грубый бетон.
В гранитных склепах министры спят
и хозяева крупных банд.
"Мы не можем даром кормить босяков", –
Гарри Толстый сказал, гигант.

В зал милосердие ворвалось,
касаньем незримой руки
сердца закосневшие поколебав
и напудренные парики, –
присяжным было не по себе,
судья краснел, как кумач, –
"Пускай свершится праведный суд", –
Гарри Толстый сказал, силач.

Подручные пекарей и мясников
свистели что было сил, –
Те Фиу хотелось велосипед,
он украл и случайно убил.
Палач завязал ему глаза
и руки скрутил кое-как.
"Перед смертью всё же покаялся он", –
Гарри Толстый сказал, добряк.

Один – под горячую руку убил,
другой – в пылу мятежа,
а кое-кто – в далеких краях
убивал, наживе служа.
Правосудье не спит, и плаха с петлей
украшает его дворец.
"Наша политика тверда", –
Гарри Толстый сказал, гордец.

_____

*Новозеландский поэт.

Перевод с английского Е.Витковского