Безграмотность стихи 1988 1998гг

Северянину
 
Хризантемы бетона!
Соты огненных окон!
Ветер параболических,
блюдцевидных антенн!
Небоскребами вздыблен,
небоскребами соткан
воздух патоки черной,
запах улиц и стен!
Аллилуйя порядок
распростертых палаток,
тротуарных распятий,
зубоскальных реклам!
На ресницах
столицы
даже говор эмален,
даже говор печален
с говорком пополам.
 
Но местами попавши
в лебединые шеи,
в сталеносные вены
башен крановых спиц,
загорается слабость
то ль в груди,
то ль в коленах,
и рождается песня у подземных певиц.
Где же, где же
Манежи?
Что же, что же
погоже?
И похоже
на звуки со старинных пластин.
В разыконеннных ликах
та же скорбь, те же муки.
И рыдает гитара, и поет клавесин.
 
Фонари бледнолицые совещаются в тенях.
Бигуди бензовозов шепелявят мосты.
Проползают меж зданий стебли тонких растений.
Это тоже дороги, это тоже цветы.
 
Почему ты целуешь руки так осторожно,
словно хрупкие пальцы никому не нужны?
Словно завтра не будет, и совсем невозможно
слышать легкие вздохи, видеть зыбкие сны.
 
Обожать хризантемы, проводить параллели
от Востока на Запад, от Китая в Сибирь...
Тротуары росисты. Фонари заалели.
И над крышами зданий вьется терпкий имбирь.
 
Болванчик
 
Как мне объяснить тебе, что такое путь?
Как мне объяснить тебе слово «нельзя»?
Как влить музыку в твою душу?
Вчера я был мрачен и печален - плохо.
Вчера я понял, что ты узнала зависть и тягу к вещам.
Боль посетила меня, словно укус надоедливой осы.
Как мне объяснить тебе слово «нельзя»?
Как выдавить жало из твоего сердца?
Вот идет водопад. Он рушится вниз лавиной не потому,
что есть Ньютон, а просто по-другому невозможно.
Зачем препарировать Вселенную, если исчезла нота «соль»?
Как не возьмешь аккорд - все равно не достает истины.
 
Я долго думал и решил молчать,
покачивая головой как китайский болванчик.
 
О-хо-хо. О-хо-хо.
Где моя музыка?
Где твой тамбурин?
 
***
 
Ты можешь говорить как прежде,
Что моя одежда
Не соответствует канонам великого чувства,
Или что я во сне вздрагиваю как отчаявшийся перед шедевром искусства:
Все это лишь страх перед сближением с иным интеллектом.
Мир вымазан чем-то блеклым:
Блеклые глотки метро, блеклые лица;
Солнце - не блики, а спицы.
Лежишь на животе - не спится,
А если спишь - ничего не снится,
Какой блеклый мир, какие разные мы:
Ах, ах, вот сейчас вроде бы наши умы
Соприкоснуться... Но нет:
Мы лежим как два врага переваривая обед,
И за окном осенний вихрь.
Из мутного телеэкрана говорят о размеренной жизни,
О любви к Отчизне;
А я люблю когда ты гладишь рубашки
И называешь меня соблазнительным типом.
 
Кусторицу
 
Как давно я жил, для чего я выжил.
Сотни лет назад, тысячелетья.
Строил пагоды, упивался ветром,
и когда вода наполнялась илом,
я сажал ростки, чтобы рано утром
проползти у ног хвастливого мандарина.
Боже мой, зачем, для чего я выжил?
Чтобы вынести поколенья смуты?
Чтоб цитировать забытых поэтов
в келье затхлой монастыря буддистов?
 
Буйство времени не имеет красок.
Даже сакура не желает цвета.
Град Рязань горит. Сколько ж света,
сколько посвиста, стонут кони,
чтобы где-нибудь с седоком монгольским
завалиться в грязь на просторах чешских.
 
Боже мой! Зачем поколенья смуты?
Языки костров. Круговороты.
В этом пламени проходил повзводно
то горящий Рейхстаг, то Мадрид, то Киев.
То ли блеск мое сердце выел,
то ли плеск воды Хуанхэ равниной?
Почему я не был Джордано Бруно?
Для чего я хворост швырял в кострища?
Сколько нас еще? Миллиарды? Тыщи?
Или за спиной моей крылья плещут?
Или в голове моей ветры свищут?
 
Все Чечня, все Сербия, конкистодоры.
Это я стрелял в непокорных инков,
плавил в золото Амазонки джунгли,
рвал одежду на готских девках,
повторяя все: нет уж меры,
где же символы, где же вера.
 
Да и можно ли в иступленьи,
кровью, чавкая под сапогами,
говорить, что смута не поколенье.
Смута - в нас. И иссякнет с нами.
 
Когда где-то ужас скорби,
Я облизываю языком губы.
Будто скорбь меня кормит.
Мы не лесо, а душерубы.
 
Боже мой, как приятны скиты.
Как милы хвастливые феодалы.
Почему в огне не забыты:
Предуралье, сакура, Критские скалы
 
Пишем письма
 
Сладко множится в апреле запах прожженных проталин.
Пишем письма, понимая - где-то спрятался художник.
Здравствуй, мама. Те ли думы? Так ли хочется заботы?
Или просто в доме пусто? Скорбно делаешь ремонт.
Опасаюсь новых судеб. Каждый день шагаю полем
или зажигаю спички на унылом пустыре.
Говорят давно болею. Паранойя. Паранойя.
Чутко слышу. Все предвижу. Навеваю жуткий страх.
Лишь поэтому в молчанье провожаю ход событий,
не боясь прихода ветра и ухода лучших дней.
Что ты можешь в гонге битвы, в вихре слез и сожалений?
Положить ладонь на сердце или толпы под топор?
Так оборванный листочек, заметаясь под скамейку,
больше прав, чем хищный ястреб в необузданном броске.
Научись ходить по струнке, верить в странные приметы.
Вот сегодня целый вечер прошибал холодный пот.
Все казалось, что я идол в непонятном соплеменьи,
и стекает кровь девицы на гранитные глаза.
Так и я. Пишу обычно. Где найти, что я художник?
Покажусь немного в людях - обвинят поэт и маг,
и пойдет молва по свету, что гармонии
не знаю, верю в темень, пью спиртное и колдую по ночам.
1999
 
Медведицы
 
За океаном тоже бывает вечер,
как сотни леонидов, жалящих окна,
как жаркие стрелы порезов глаз.
За океаном с котомкой шагает вечер.
.....
Подпрыгивая на бордюрах шоссе,
колесные шины встают на по-па.
Малыш спрашивает: Папа,
отчего такие глаза у медведиц?
- Это не Медведицы.
- Это Ковш.
В спелой горячке,
опираясь на локти,
бедное животное упало в небо
и расстелило лапы на Север, спрашивая:
"Зачем люди славят зоопарки?"
Вот в парках такая погода!
Девочки в бантиках кидают мячики.
Из окон рвется Сен-Санс:
чистый звук,
чистый воз-дух...
 
Не переношу на дух,
когда губы говорят не надо,
нет сил, не будет больше.
Но что тоньше:
любовь или бережное отношение к слуху?
Но что слаще:
яблоки или мертвые враги?
Звуки
как муки,
звуки
не с руки.
Кисти размазывают по стеклу
слезы.
Небывалый успех!
Лишь по утру,
раскрыв створки ушных раковин,
узнаешь
приближение завтра,
осознаешь,
что такое вечер.
Так капли пота рождают росы.
Так улетают на юг птицы
в зеленое никуда, к Солнцу,
к благородному Солнцу, в далекое никуда...
 
...Да.
Это белые спальни.
Пустые, кружевные белые спальни.
В них ежедневно справляют праздник
встречи нового мира,
встречи нового тела.
Ах! Почему ты горюешь больше,
чем мать, потерявшая сына?
Прости. Оставь меня. Ты
отдала частицу себя,
не веря, что для тебя
я откусил полтела...
 
ниже живота.
Жжение, какое ужасное жжение!
Это в степи горит Солнце,
от пахнущей золой пшеницы.
Злой
Бог, ощерившись
в усмешке,
кричит беспардонно...
Не верь ему.
Еще вчера,
когда цокот копыт вдавливал
в пыль дорог подковы,
и падающий путник
цедил сквозь зубы: " Отдайте ",
он пел Аллилуйя
и поил тебя молоком.
Не верь.
Будь умницей, помаши маме ручкой...
...
Набивая полные карманы,
избегая полых купе, поезд делает шаг, два и ...,
облокотившись на серые брючины мужчин,
вытаскивает тебя и говорит: " До свидания ".
Ведь здесь никого не будет,
и через час наступит завтра,
перерастающее в сегодня.
 
Львы
 
В направленных взорах фонарных,
под тенями свежей листвы,
используя все, что дано Свыше,
с Богом на Вы,
на Ты с женщинами -
жеманными, великолепными, тургеневскими-
встаю на колени, говорю -банально -
о бесконечности Вселенной.
 
Милиционеры - Львы
нашей жизни бренной.
Как газели перескакивая от
одной власти к другой,
проститутствуя, не меняясь,
они чистой и жесткой рукой
бросают природу в невменяемость.
Желтые, грязные ручейки-
весенние вены Москвы :
как ласковые лу-чи-ки
гладят, лобзают, обтекают подо-швы...
 
Львы-
это не просто
статуи ленинградские,
объятия братские.
Паточная неизбежность.
Высовываешь руки, вязнут ноги, ноги-
промежность.
Как муха на липкой ленте
я запал на потустороннюю власть.
Измучился, изуродовался, надругался всласть.
Быть мне мухой. Быть мне кусочком металла,
притянутым магнитом.
Боже, как же мало -
безумно мало
Свободы...
Задыхаюсь, замерзаю, изменяюсь.
Спешу на воды..
Лежу в песках: Солнце микроволновое с оранжевыми веснушками
растапливает мой металл.
Гаснет запал.
И уже поглаживают, как кобелька, узловатые руки эпохи,
а я подавляю вздохи
и радостно повизгиваю.
 
Но море- это плановое течение жизни.
Барашики - мое вожделенное состояние:
противостояние
мира и власти.
Мои страсти,
как тени ночного кошмара
бушуют извне, бушуют во мне.
Порядок идет за порядком.
Рождаются дети из чрев.
Мир будет расплющен достатком.
Мир - Лев.
Желтая грива, лапки - лапочки,
Порезы когтистые,
Укусы клыкастые.
Браво!
Навязчивая идея:
власти - зубастые,
женщины - грудастые.
Чего стоят бдения при луне,
посвященные красоте и величию Духа,
если во мне
болезнь?!...Сухо
в горле, губы - потресканная земля.
За горизонтом слабое красное свечение.
Мертвые не уходят, тем более убитые
на ненужной войне.
За горизонтом они проходят лечение
от Ада,
от липкой ленты
властной, кровожадной.
У них жажда...
Патологическая...
До маленьких, свеженьких младенцев...
 
Я люблю холодное полотенце,
вымоченное в ключевой воде.
Последнее, что осталось:
Такая малость.
Лежишь в траве ( чаще воображаемой ),
потираешь виски
и жаришься на Солнце.
 
***
 
В степях кубанских выжженных,
В тундрах ягельных клеверных
Мы для чего-то выжили
И почему-то верили.
Где тот Кавказ? Где Азия? Я позабыл Украину.
Быть империей жалобно.
От Авеля и до Каина.
Как не ходи колоннами, как не бренчи оружием
Очнешься и обнаружиться,
Что бюсты твои заляпаны, сквозь мрамор бьются растения
И блики плывут светотенями по заголовкам газет. Я не люблю пророчества,
Порой забываю отчество,
Дом детства мною забыт.
Там шхуны ветшают на рейде, мелеет старая заводь,
Лишь группе приезжих финнов о чем-то устало вещает
Чудаковатый гид.
 
Бисер
 
Синий бисер на детских ногах.
Ужас и страх
в глазах
матери.
Хорошо, что девочка была
не в чулках.
Еще хуже,
что зарплата мужа
Заставляет его пить.
И так не хочется мыть
посуду.
Не буду,
говорит женщина
в поисках хозяйственного мыла.
Кстати, не забыла
ли старшенькая
поставить будильник.
Счастливая. Такая страшненькая,
что насильник,
живущий этажом выше опускает глаза при встрече..
У нее будет весна
сгорбятся плечи,
Шахматная доска морщин,
словно стена,
покроет лицо...
Спи.. Не надо расстраиваться...
 
Перед глазами все растраивается:
муж и две дочки,
или два мужа и засохшие цветочки
в треснутой вазе
(это младшенькая в игривом экстазе
уронила хрустальную безделушку
на пол )...
 
Почему подушка
утром такая сырая,
и прямо от края
кровати к углу тянется луч?...
Не луч,
а об-руч.
Раскаленный сидит на висках, как шапка,
сгребает в охапку
и говорит голосом начальника,
и все повторяется с начала,
как синий бисер на ножках старшенькой.
1995
 
Белый я, белый
 
В белом каскаде белого
как полотно художника, словно изгиб детали, словно мазок запоздалый,
дальноплановый, дымчатый, цвета чуть-чуть переспелого,
закашливаюсь. Едва ли
спасет сигаретная спешка,
никотиновая передышка.
Подбрасывая монету,
думая орел или решка,
взрываюсь: Нет меня. Не-ту !
В тесноте трамвайных истерик,
Кивая на вопрос: Выходите?
Вглядываюсь в глаза плакальщиц - мутные, слепые, бесконечные.
Господа. Я холерик.
Вы меня выводите
из себя. И несете как транспарант,
бросаете в шапки попрошаек.
И поделом. Я неценен. Это они эпоха. Это они талант.
Сотни обезличенных, толпы толп, стай и стаек.
И разодранный тишиной ночи,
Я вижу машины бледные и скуластые.
Хочется им бензина. Нет мочи.
Гляжу в их зрачки глазастые.
И задыхаюсь...
Какая бедность, какая невостребованность
за этими окнами, где сидят инженеры, гении и несостоявшиеся музыканты.
Меня охватывает ревность.
Ведь я нашелся. Я прейскуранты.
А-а-а, не надо иллюзий.
Все что стало однозначно проторено.
Я слышу блюзы,
но как-то странно и ускоренно.
А кроме того у них есть братья, которых могут забрать и заставить убивать.
Поэтому нет ничего лучше мягкого хлебного мякиша и желания спать.
Просто отсутствует иерархия.
Анархия.
Я рожден в водовороте
народа.
Осталось лишь воспоминание о люльке, в которой меня качала мать.
Лучше не просыпаться, лучше спать...
Правда, что есть купол неба?
Правда, что под куполом женщина с перламутровыми глазами
кидает крошки хлеба?
И долетая до земли, они обращаются снежинками - белыми осколками неба...
 
Белый я, чистый белый, белого снега белей,
Где эти милые ласковые порою слишком доверчивые - от этого веселей.
И как щенок обалделый
От талой весенней воды
Белый я, чистый белый
Жаждущий теплоты.
 
Перегрузка
 
Сигареты выхлоп
нашептывает - болен.
Болен я болен.
Хотел воли -
получил ужас.
Кружит
мир разрывами линий.
Иней, иней улегся бесстрастно.
Мир из теней. Невыносимо страшно
чувствовать - позабыл эпоху.
Лопасти самолетов, поездов окончания,
атомные ледоколы, чайки, чайки,
бризы, распахнутые окна.
Где это оканье? Где эта прелесть?
Вереск. Вереск.
Веет ветер. Гонит мусор.
Лишь музыкант трогает струны.
Грустно...
....
По этой дороге хохлушка
каждое утро скрипела тачкой,
и падали яблоки в пыль дороги,
и сипло слетались стаи птиц.
 
Как много лиц!
Мне двадцать семь,
и время спрессовано, словно всем
не хватило дыхания на бугорке,
словно линия на руке
оборвалась не увязав концы.
Господи, какие слепцы!
Бьемся в падучей, орем в лихорадке.
Мир изменился: распады, распадки.
Кажется я давно на лопатках
бью по татами потной ладонью.
Больно! Больно! Больно!
Вытаращи это дикое горе.
Этот расплесканный жаром метал.
Я забыл историю.
Я ничего не читал.
Гурьба городов. Пыль деревень
Старославянский. Новорусский.
Десять лет тело тень
не отбрасывает...
Перегрузки...
3.04.99
 
***
 
Сказав два слова, раскрыв глаза,
громом молнии извергая,
ты выходила из-за
обнаженного дверьми трамвая.
И разбрасывая крошки поземки,
прихлестывая губы замершие,
болтались вышитые кисемки
о талию опершиеся.
Скажи, кто подворотни вымел,
раскрасил срезами зеркала,
крошечные ранки выел
на подтеках стекла?
Ошалел от нахлынувшего счастья.
Еще бы! Такое неестество!
Милая, родимая - здрасьте...
 
Всего
два дня минуло с мгновения,
когда лист телеграммы сжимая,
ты даже себе не верила,
что все-таки живая.
Но он ли резко слова чеканил?
Он ли выталкивал из прихожей
сильными, нежными, ласковыми руками
человека змеинокожего?
 
Стояла на морозе привидением.
Босая почти. Во вьетнамках.
Только настойчиво «Тэни», «тэни»
повторяла цыганка.
Боже! Зачем придумал слабость?
Как красиво взглядом сжигать сено.
Хорошо была лавочка,
да снегу не по колено.
Долго колышками ресниц
царапала по задубелой руке
Медленно звезды падали ниц
к заиндевелой реке.
 
Вечер раскрылся, зажглись фонари,
затих младенческий плач.
Не прилетели в Москву снегири
С подмосковных дач.
 
Ангел
 
В промокшем от сентября Париже,
Над мостовыми Монмартра,
Между картин художников
Проносился твой ангел.
Он шептал по-французски,
Он картавил по-русски;
У него на ладони карта -
Моей судьбы ангел.
Я все это где-то слышал:
Так говорил Заратустра;
Что жизнь эта ради жизни;
Эта любовь в полете;
Этот Монмартр французский;
Эта московская осень...
Но до чего же грустно-
Клекот взахлеб дождинок.
Треск парусиновых тентов,
Смешиванье слезинок
С прорвой ингредиентов.
Жизнь твоя - ради жизни;
Жизнь моя -это карта.
Вчера у меня в колоде
Не оказалось туза.
Зато две бубновых дамы
На мостовой Монмартра
В белых плащах прозрачных
Мне закрывали глаза.
Так говорил Заратустра,
И на московских улицах
От этого в полдень пусто,
И жутко хочется жить.
 
Вмятина
 
Ты лежишь у меня на груди
говоря, какая костлявая грудь.
Еще бы. Я не ел целый день и впереди
точно такая же муть.
Хорошо, что ты есть,
что иногда приходишь курить и слушать стихи.
Мне немного грустно без
твоих загадочных и плавных стихий,
без твоей очаровательной хрипотцы.
Накинь плащ, на улице - дождь. На дереве напротив окна,
у иволги птенцы,
но ты знаешь, она тоже одна.
Смотрит печально и выжидающе
на то, как ты стряхиваешь пепел.
Прелестная картина. Много желающих
посмотреть, как ветер
путает волосы и безумствует над телом.
Но все проходит и кончается, как лотерейные билеты,
И лишь у меня на груди остается теплая вмятина.
1989
 
Мончегорск
 
Замучился таежный Мончегорск...
Здесь добывали никель, но позвольте.
Земля не вечна, движутся моря,
лысеют горы, падают пространства,
и между нами, честно говоря,
Земля подвержена любви и пуританству.
Но выбрана дотла ее любовь.
из глубины уж более не бьется
задорная мальчишеская новь.
Руда иссякла. Ничего не остается
как двинутся куда-нибудь вперед,
где дали ошарашенные новым,
подрагивают детскою щекой...
 
Кругом мертвяк. На тридцать километров.
Как хорошо, что есть еще зима,
иначе громыхали б как фанфары
поскрипыванья елей на ветру
а так ...
смерть, запустенье ко двору...
 
Где ходит ветер рваный и голодный,
прощаю людям трудовой порыв.
Как точка во Вселенной, как пропажа
стоит красавец аэровокзал.
И тишина ползком
шуршит по залам,
спят стюардессы, поджидая рейс.
Все умирает. Здесь руды не стало...
 
Воркование полей
 
Мне часто кажется, что дни совсем иные,
а время потеряло нить событий.
Там в глубине осталась где-то память
о самых теплых человеческих исканьях,
что можно говорить о смысле жизни,
о трепете перед печатным словом,
о женщине, как мере жизни -
красивой, статной, полной вдохновения...
Все наше ликование истлело,
как крохотный листочек “ Я ушла”.
И вдоль шоссе под фонарями бродим,
сжимая кулаки до крови.
Твердя себе: “ Забытое - забыто”.
Твердя себе: “ Ушедшее - ушло”.
Ведь ты родился любящим ребенком.
Плыл тонкий шлейф из ласки и иллюзий.
Какие игры - блеск воображения!
Какие звуки - воркование полей!
 
Звонок
 
Но где же,
долгожданный звонок?
Наверное телефонный сигнал
застрял
в ленте Мебиуса из проводов.
И даже рев
моего биополя,
моей паро-нормальной мысли
также зависнет-
до боли-
в этих облаках смога,
в этой дороге
из радиоактивных полос.
И зачем раскалывать атом,
если потом
я не слышу твой голос?
 
***
 
Мой дед ходил в кожаной куртке.
Прадед танцевал на балах в Петербурге.
Дед убил брата.
Прадед привел англичан в Мурманск. Потом вместе с ними ушел обратно.
 
Все это было и ничего не стало.
Могилы зарастают. Герои сходят с пьедестала.
Сойдут и те, кто их заменил или заменит.
Мой сын не знает, кто такой «дедушка Ленин».
 
Но я то, я. Вчера был в Таганском парке.
Кружились карусели, Было жарко.
Парк величествен. Настроение прекрасно.
Парк стоит на кладбище. Ясно все на улице. Хорошо и ясно.
 
Это груз на моей спине висит и к земле тянет.
Что с нами было. Что с нами станет.
 
***
 
Чай горьковатый
Будет душу вынимать.
Здесь мы воевали когда-то,
Хотя не хотели воевать.
Здесь мы убивали когда-то,
Хотя не хотели убивать.
Сестра не признавала брата,
Брат не хотел сестры признавать.
Будем теперь бродить по аллеям
С волосами распущенными седыми.
Мы никогда не болеем.
Умираем молодыми.
Словно реки равнинные
стали горными водопадами.
Убивали невинными.
Очнулись – листопадами.
Крутимся, вертимся, падаем пожелтелые.
С одной стороны красные, с другой белые.
Вихрем наземным стелимся, кружимся.
Если б я знал судьбу – думал - бы она в кружевах,
Если б я чувства знал – думал бы – они вечные.
В могилах лежат самые человечные.
 
Волос
 
Каждое утро я вспоминаю тебя и тело,
жадно принюхиваюсь к подушке
в надежде не упустить запах,
судорожно спасаю рыжий волос,
пряча его под оргалит стола.
Смог ли я затянуть в паутину чувства?
Буду ли я всегда выгибаться тигром,
чтобы утробно льстиво рычать пред ногами,
или же кто-то иной в испанском берете
через паутину пространства
всосет твою душу и задышит тобой.
10.02.99
 
***
 
Придыхание осени говорит твоим телом.
Ты ускользаешь – такова природа.
Мир черно-белый.
Мир – женского рода.
В нем мгновения – застывшие всхлипы.
В нем женщина – череда уходов.
Ветер отчаянно гонит листья липы,
Бормоча: «Успеть б к восходу».
Но восход входит нехотя и неявно,
Словно за углом притаилась чудачка с косою.
Так же судорожно обрывается пьянка
Грязной дракой за женщину босую.
И поэтому в мир не выходят звуки.
Звуки драки безопасней шелеста листьев.
Тени, блики, рассветные перестуки
Напоминают заломленные кисти.
Но мазок художника – черта на обоях.
Перед чертой мы с тобою.
От тебя то гроза полыхнет нечеловеческим хрустом,
То глаза остекленеют, а в глазах – пусто.
 
Дождь
 
В огромном сибирском лесу, попав под сентябрьский дождь,
Я стоял под сосной, курил "Приму" и вспоминал прошедшее лето.
На тебе были шорты, белая блузка и странных размеров брошь;
Не хватало лишь малинового берета, но было жарко. Было лето...
Под струями теплого дождя намокли твои волосы,
пахнувшие заграничным мылом.
Я пел в полголоса...
Ты помнишь как это было!
Как в полузатопленном подъезде, поцеловав мою мокрую щетину
Ты оставила зонт, который забыла раскрыть?
Идти было далеко, не поймать машину...
Хотелось смеяться и, отчего-то, выть.
Может быть потому, что у меня был зонт
Как последняя ниточка, как новогодняя открытка.
Я заболел: не пошел на работу, нарушил КЗоТ,
Забился в скорлупу как улитка;
Лежал на постели, курил в потолок...
Лишь много позже купил билет - уехал на Восток
Где очень мало людей и очень много дождя...
1994
 
Владивосток
 
Бормоча, перекликаясь
засыпают: мостовая, окна,
свинг потухших улиц,
пики, мачты, дамбы, сваи.
Фонари переглянулись.
 
Зазывает свет рекламы.
Вспышки - это телеграммы.
Вспышки - это светограммы.
Тонны чувства. Строчек граммы.
 
Оборвалась и отлипла, отлетела, отмахнулась
тенью птицы серповидной
сизоватая сутулость
зыбких теней, силуэтов.
Что же это? Как же это?...
 
Словно первая струна
трепыхается луна.
 
Светляки
 
Ты не знаешь, что такое в небе светляки?
Что такое робкий шелест бархатной реки?
Что такое поезд гулкий по ж/д мосту,
бесконечные прогулки прямо в духоту?
В сухость августа ночного, в перепутье троп.
Где-то чавкнет хвост налима, прошибет озноб.
По излучине, по бедрам матушки-реки
жгут костры, сосут цигарки люди-рыбаки.
Ты рождаешься свободным. Лишь тебе понять,
почему без "валидола" сердце не унять.
Почему так сложно выйти и упасть в траву,
языком лизнув шершавым неба синеву.
 
Разговор
 
Ты сидела на неприбранной постели,
по комнате валялись разбросанные вещи,
Казалось вечер
зализывает раны..
И странно,
что этот разговор затянулся на целый год...
Вот
наверное время - это петля,
и для
чего совсем непонятно.
Никто не знает: «Зачем?».
Лишь невнятно
цокает секундная стрелка, и вместе с тем
твои ладони теребят бахрому покрывала.
Бывало
эти нежные пальчики перебирали мой черный загривок,
и я игриво
целовал твои колени...
 
Время - это тени...
Тени от люстры, от проезжающих автомашин.
(«Шин-шин-шин,» -
скрипят шины от действия тормозов.)...
 
Я произносил какой-то рев,
какие-то непонятные ненужные звуки.
Муки
от моего концерта пробегали по твоему лицу.
К концу
разговора ты сказала,
что устала,
что с вокзала
через час уходит последняя электричка,
что с непривычки
я могу опоздать,
и что нам надо расстаться,
чтобы разобраться
в своих чувствах
и стать добрее.

Сквозь десятки лет, сквозь года и вечность/ Ватутиной Маше/

Сквозь десятки лет, сквозь года и вечность
Воспоминание о том, как я сумел остаться жив
В этом вихре, стеная, где человечность,
Воспримутся, как святотатство.

А зачем стенать, посмотрю немного
На вечный огонь, на печей пепел.
Пятерней лежат, логовом
Стрелы могил. Был же путь светел.

Экий штамп избитого словоблудья.
Просто воздух вислый струной напряженной цокал.
Падали из окон грудью молодые судьбы,
Словно осколки стекол.

Знаю Родина – это застолье или
Скрип сапог кирзовых. Он был, он есть, он вечен.
Потом солдатским на кожу вылили
Порох битв, стенанья покинутых женщин.

А Христос обжегся. Нам бы его прохладу.
Темпом маршевым, батальным галопом, надо или не надо.
Предки мои вешали щиты на врата Цареграда.
Холодно, холодно. Одна отрада

Эта равнина русая – безмолвное безлесье.
Поколеньем блудным давно ищем веру.
Даже демоны в наших душах крестятся.
Возьми их холера.

 
Тьма
 
Сегодня утром, открыв глаза,
думая на капельку пота, что это слеза,
я понял, что ты меня не любила,
не любишь и...
никогда не будешь любить-
одетая или "немного" в неглиже.
 
Хочется пить...
К тому... же:
дикторы как диктаторы-
сытые, бородатые...
Но записи магнитоальбомов сохраняют хоть какую-то надежду.
 
- Ах где же
этот мальчик с голубыми прожилками на одухотворенном челе?
- Сейчас все более навеселе.
 
Не хочется думать, что мир
начинается прямо за окном:
Сахара. Анды. Памир...
Он заканчивается за моею рукой.
Далее он другой.
 
Где-то в районе Каинска.
В автобусе «один», «два» или «пять»
(«три», «четыре» в природе нет)
опять
тебе предложат дать по мордЕ. Хорошо, не станут стрелять...
Впрочем, я
безвременно ушедший от вас в детстве,
растоптанный в юности
от креативизма и вьюжности -
ловелас.
 
Креативизм-кретинизм.
Система сошла с ума.
Вы сошли с ума.
Землетрясение в районе Мадагаскара. Десять погибших.
Кромешная тьма...
Сотня ушла от жен. Жены сошли с ума.
А ты?
 
- Отчего слово любить?
- От любо.
(Ты всегда добавляла «дорого»- получалось грубо.)
...Слишком короткая стрижка.
 
Росcии тесно в американских штанишках.
Смотришь куда-то. Без края. Без рая.
В гостиницах не топят.
В поездах-сараях - хуже: воруют.
 
Я буду петь дифирамбы. Расточать слезолестивый газ...
Но умоляю, заклинаю Вас:
не надо резких движений -
это не Америка.
Это Россия!
Боже мой. Аллилуйя. Мессия,
спаси нас грешных...
Хотя конечно
ты всегда была холодной и ледяной крошкой,
как снежная кошка,
почуявшая добычу.....
(«Добыча угля упала до уровня 1913 года.
Небывалое обнищание народа.
Клоунада в верхах.
Власть в сапогах.»)...
 
Животрепещуще представляю лишь «СНИКЕРС».
Казалось бы, на Марс летают аппараты,
женщины полюбили вибраторы,
но во всем ощущаешь, что мужчины бесполезны.
Мы шагаем в век матриархальной болезни.
Истерическое подвывание о третьем Риме
заканчивается где-то под Нарофоминском.
На минском направлении братья-славяне посылают по матери.
 
Идем:
дорога - скатертью.
Но все равно. С кашпировской шизофренией.
Без башки.
С проводами покрытыми инеем.
Проваливаемся в каменные мешки.
Мешки
под глазами у меня всегда были от тебя.
Нельзя быть столь безобидной.
Откровенно - обрыдло
отвечать, о чем я думаю,
каждый раз придумывая !
 
Как я не люблю вымытые полы и шубу под сметанным соусом!
По совести -
хочется повыть. Ой как хочется:
Луну бы сожрал!
 
- Не беспокойтесь, если сказал, то обязательно не выполню.
 
Россия как женщина:
начнешь с темени - застрянешь в районе пупка,
с мизинца - в области таза.
А по духу - Сектор Газа.
Или Доминиканская республика -
все актерство... Все для публики.
 
Солженицын полез наверх
как банковский клерк.
 
- Ах Александр Исаич, Александр Исаич!
А мы ведь Вас любили, баловали,
читали по ночам. Мечтали:
вернетесь-ударите по сволочам.
То-то будет свобода-с, то-то будет равноправие-с!
Обезголовились. Обезглавились...
Ну куда Вы к ним лезете. Это же инфраструктура.
Не Дума - Архитектура.
 
Бывало едешь на работу сквозь бред,
перевариваешь поздневечерний обед
и думаешь:
зачем Я, к чему Я, куда Я?
Народ немой. Родина не моя.
Моя Родина - инфраструктура.
 
...Вчера одна богатая особь
(в прошлой жизни философ)
раскрывала тайны бытия.
Был ошарашен... Все люди свиньи.
Весь мир свинья.
А я?
 
Да дорогая,
ты не видела моих лезвий?
Было бы полезно
(если не сложно) положить их
в карман халата...
 
Все ложно.
Верил другу. Он распустил про меня такое,
что не знал бы себя - себя бы убил.
ЗапИл.
Запить можно все. Пошлость сказанную в метро.
Гопстопонье дамы на улице.
Таблетку лучше - не жжет нутро.
Хотя это враки.
Можно спастись.
Например в браке:
 
(«Нас венчали в церквушке
Затонувшей в снегах
Ты была как зверушка
В моих крепких руках...»)
.....
Железно-бетонный век сожрал эпос.
Разве я Этнос?
Осколок империи. Недоносок великой культуры,
разложившейся от Волги до сопок Амура.
 
Выше головы! Сопли в кулак!
Неугомонный не дремлет враг!
Враг...
- Скажите пожалуйста, где враг?...
 
...Я привык боятся. Я обожаю страх.
Я же Ворошиловский стрелок.
Телефонный звонок.
Это к ней.
Или за ней.
Впрочем, неважно.
 
Я напишу эпиграммы на парней отважных и важных,
на золотые рамы и золотистые купола.
Дурак... Не держу зла.
А надо бы... Да и не хочется.
Когда называешь любимую женщину по отчеству-
лучше...
Законы читаешь как жития святых.
Не знаешь зачем, а свято.
Брат пошел на брата.
И мы куда-то идем:
спасаем Сербию...
Все свЕрбится.
Не хватает лишь эрцгерцога Фердинанда.
Хотя есть Коль или Миттеран.
 
Наверное мне пора.
В этом мире нет постоянства.
Вселенная - клубок связей-
как следователь от пьянства
болеет головой.
 
Все сошло с ума.
Надвигается тьма.
1994

Кони

Сонным вечером далеким на закате ходят кони,
дивный шелест, сизый сумрак, ветряная ворожба...
Ты всего лишь ворожея - стук колес на перегоне.
Не такая уж обуза, а наверное судьба.

На унылом полустанке мирно прикорнул рабочий.
Налетели светотени, набежал торговый люд.
Я пострижен неумело и несвежая сорочка.
Неприятно, неприлично и да еще какой-то зуд.

У берез давно сережки, за окном одни болота.
Что ж ты хочешь, вдоль Амура невозможно без болот...
-Рядом с Тихим океаном. Неудобная работа,
то ли сутки через трое, то ли все наоборот.

- Как зарплата? - не хватает. Дело в общем-то простое.
Огород, своя картошка, десять кур, один петух.
- Ну а Вы чем? - Ерундою, да еще кой - чем немножко.
Самолеты, самолеты, поезда, колесный стук.

- В городах живут получше, в деревнях живут почище.
Говорят совсем негрубо, ловко курят самосад.
А еще там утром встанешь, что за запах - запах вишни.
-Вишни? Вишни у нас много. Много вишни. Мало хат.

Все что виделось извечным, вмиг теряет свою ценность.
Все что виделось бесценным, потеряло новизну.
Я стою на побережье. Океан чумной и пенный
одиноко гонит к небу одинокую волну.