поэма о доме

1.

зачатия не помню своего…
во время же рожденья было больно
и как-то не до смеха… акушер
казался юным и слегка игривым,
как будто не латыш… «uzmanibu!», —
вот, что услышал я в свой первый миг

2.

с защитой детства было хорошо…
отец работал поваром в столовой
и с самых малых лет учил меня
сортировать объедки… в общем, голод
мне не грозил… ребята-латыши
и дети русских офицеров часто
просили накормить… моя душа
иной раз просто обливалась кровью,
когда они шныряли по помойкам
пытаясь хоть чего-нибудь найти…
…о, изобилие времён советской власти!

3.

я «paldies» не отличал от «ludzu»
и доброхоты из начальной школы
любили иногда пощеголять
со мною по-латышски… я же их
пугал тогда военным трибуналом,
и всё стихало… с самых ранних лет
ко мне тянулись люди за советом —
особенно, по каторжным статьям

4.

я в третьем классе… нас тогда учили,
что скоро всем настанет коммунизм
(не путать со вторым христа приходом)!…
в семидесятые и впрямь было не так,
как до хрущёва! то есть, убивали
уже по направлению суда,
а не как деда моего с отрядом «братьев» —
в лесу и почему-то тёмной ночью…
но в школе это нам не объясняли

5.

четвёртый класс… спешу скорей домой —
ни радости, ни повода к тревоге,
но дома все молчат… молчит отец…
а мамы нет… становится страшнее…
парторг сказал, что мама умерла
как раз от счастья, с верой в чистый разум,
и даже в честь седьмого ноября!
однако, папа понял по-другому,
и мы уехали… отныне вся страна
была открыта нам для выживанья

6.

сначала была рига… гнусный тип
историю нам вёл в собачьей шапке
и гулко харкал в угол… мы смеялись,
а кто мог знать… и тот туберкулёз,
который чуть не свёл его в могилу
сменился более нелепой смертью…
о, сколько б я отдал, чтобы узнать,
о чём подумала та косточка в столовой,
принесшая ему покой и сон…
и плакали уборщицы, директор
сменил косоворотку на пиджак,
и даже, помню, на доске почёта
сменили фотографию светлова…
а мы сконфуженно курили в туалете,
вздыхая о превратностях судьбы…

6.

за ригой был свердловск… его заводы
я, видимо, запомню на всю жизнь
и минус тридцать, школа, магазины,
и общежитие, и скромная река,
и горсовет, и снова минус тридцать,
и дворничиха добрая, и каша,
и минус тридцать в третий раз, и снова
и всё опять, но всё не так, как в риге
(чего уж об елгаве говорить)…
я понял: родина границы не имеет,
пока её считаешь на шаги —
моё сознание вмещало даже больше…

7.

сменялись города… был, помню мурманск,
котельнич, красноярск, новосибирск,
совсем немного как-то ленинграда…
старел и уставал отец… а я
как будто бы не двигался… я редко
из дома выходил и просто думал,
смотрел на стены, постигая жизнь,
и, кажется, о многом догадался…
о прочем говорили мне соседи,
но я не верил и искал свой путь,
следя за картой наших переездов…
я знал, что я люблю свою страну —
притом, не без претензий на взаимность!…

8.

нам родины досталось чересчур…
отец мне говорил, что только корни,
притянутые за уши к земле,
даруют нам спокойствие и счастье…
я, молча, соглашался… огород
мне в латвии ещё был столь противен,
что я предпочитал заболевать

9.

не помню как, но всё остановилось,
и города за комнатным стеклом
уж не сменялись… мерная капель
с водопроводных кранов не сходила,
и африка на глобусе моём
как будто не плыла… лишь океаны
бессмысленно заканчивали путь —
одни в америке, другие на балконе…
мы не искали больше перемен —
они нашли нас сами понемногу

10.

социализм решили отменить —
об этом говорили нам соседи,
но помня о случайности суда,
отец с улыбкой не смотрел им вслед…
власть становилась менее советской,
и хозрасчёт, сменивший кгб,
смотрел на нас картонными глазами…
отец не верил… он был слишком стар,
и тайно помнил сталинское детство…
но как-то даже он сошёл с ума —
покаялся и принял лютеранство

11.

я был один… работал кое как,
учился, слишком часто брал взаймы,
ни разу не влюблялся, не читал,
выращивал тюльпаны на балконе…
так было проще чувствовать страну,
застывшую в моём бродячем детстве…
к тому же, будущее с харей горбачёва
смущало всех — не одного меня —
и я старался жить в воспоминаньях…
но папу в них я что-то не встречал

12.

отец лежал на старой раскладушке
и опасался — сам не знал чего…
ведь со времён ежова повелось:
рассвет наступит — человеком меньше,
а то двумя… но жизнь восьмидесятых
была спокойней… лишь сухой закон
и карточки на сахар — озлобляли…
и папа ждал приезда гпу,
хоть лтп случалось всё же чаще…

13.

мои цветы почти не знали слов,
но я их слушал, лёжа на балконе
под звуки «битлз»… надо ль говорить,
о чём они мне рассказали! небо
я рассмотрел с обратной стороны,
увидел  путь ветров и облаками
украсил ход времён… мной поражался
иной раз даже сент-экзюпери…
а я валил обратно на работу

14.

отец погиб в лыткаринских карьерах…
не знаю, что направило его —
господь иль просто белая горячка…
но схоронив его и осушив
остатки слёз, я вник: пределы детства
закончены… пора познать себя
судьбу свою и сокровенный гений
(о чём шекспир не раз мне говорил)
рука судьбы, конечно, справедлива —
но часто в нетерпении дрожит…
я совладал с ней — но в другой поэме

15.

я думаю, что это был конец
моих перемещений… и мечты
поблекли…будни пролетариата
казались привлекательней всего…
освоив до конца кулачный бой,
и поступив куда-то на заочный,
я был бы рад… ехидная луна
всю ночь смеялась над моей постелью…
она-то знала дальше мою жизнь