Мой Питер Брейгель Старший - Питер Брейгель Страшный

Стихотворные рефлексии в жанре
«Валяясь на пролежанном диване...»

... Валяясь на пролежанном диване,
под пледом ветхим, словно плащеница,
ни жив — ни мертв
и без гроша в кармане,
листая библии страницы,
читая с зада наперед —
от вознесения к распятью,
я силился молиться,
бросая взгляды в небосвод,
давно небеленый, 
грозящий обвалиться...
Там дни осенней непогоды
оставили свой мокрый след —
как фрески купольного свода
давно минувших лет…
Но там не ангелы, а бесы
в разводах извести глядят —
ищу средь них я лик небесный,
как в детстве ужасом объят.
И я к стене, скрипя пружиной,
зажмурив очи, тычусь лбом
и, словно выстрелом мне в спину,
грохочет, падая, альбом…
И содрогается весь дом,
и сердце падает в колодец,
и фрески сыплются, и рушится балкон …
И не храним я Богородицей —
нет в комнате моей икон…
Вот лишь картина на стене…
Вот только Брейгеля альбом
(давно я с Питером знаком),
вот несколько картинок в нем:

ВОЗВРАЩЕНИЕ
С ОХОТЫ
(масло, 122 х 90 см)
 
На стене висит картина – копиюшка, так себе:
крикалюров паутина на обвисшем на холсте.
Эх, зажечь бы огнь в камине, за бутылочкой мартини
помечтать бы о весне, развалившись на тахте…

Нет в моей норе камина,
денег нет.., но есть картина
на небеленой стене,
на железном на крюке,
на веревочной петле…
На картине город виден
на замерзшей на реке,
спиногибкие собаки, птицы в небе — мир, покой..,
и охотники с охоты возвращаются домой —
на старинной на картине в крикалюрной паутине.
   
Если я сниму картину
и поставлю вверх ногами,
то охотники с охоты
возвратятся все равно…
Потому, что Брейгель Старший
человек был прозорливый
и, наверно, не случайно
так задумал полотно:
что с добычей иль пустому
возвращаться нужно к дому,
что всегда, закончив путь,
отряхнемся у порога,
отогреемся немного
и на дне пивного жбана
как всегда узреем суть…
От понюшки табака
жизнь покажется легка —
так хоть вечер, хоть минутку
поваляем дурака…
Ведь помрем наверняка.

Глубока моя печаль — жалко пролитого пива…
Хороша в картинах даль, а не перспектива…
Вы, художник, не случайно
все писали очень мелко,
чтобы каждый, тот, кто смотрит,
думал: что имел в виду
этот Питер Брейгель старший
так людей нарисовавший,
на ладони поплевавши,
будто точки мы на льду
на замерзшем на пруду…
Отогреемся в аду.

А в моей пустой квартире
телевизор в паутине…
И в неведомом камине
огнь не греет, не горит…
Лишь беззвучными губами
(звук я выключил сегодня –
надоел мне бодрый голос…)
теледиктор говорит:
Что сегодня южный ветер
нам дарует теплый вечер,
что со времени потопа
минули тысячелетья,
и совсем не маловажно,
что приходит в норму влажность —
это к счастью!…— Врет, наверно…
Я-то знаю уж давно,
что по старому прогнозу
будет светопреставленье...,
и для этого не нужно
мне заглядывать в окно —
потому, что это страшно,
потому, что это жутко,
потому, что это глупо —
там давным-давно темно…
 
Если я петлю накину,
просто, чтоб примерить к шее..,
и не глядя на картину,
не бросая взгляд в окно,
стул толкну — ведь я уверен,
кланяюсь вам Питер Брейгель,
что охотники с охоты
возвратятся все равно…

ВАВИЛОНСКАЯ
БАШНЯ

(Масло по дереву, 112 х 90 см)

…Она на торт объеденный похожа…
Вы, Брейгель, сладкоежка? Боги тоже…
Простите за вульгарность —
за три тысячелетья высох он —
наверно, гадость…
…
  Вдруг гости разошлись —
потушен свет…
И пахнет стеарином, как несчастьем…
И «сладким» не закончился обед,
не выпит чай…
И за окном ненастье —
а был ведь день погожий!
...И вороватые шаги,
шуршание плащей в прихожей,
И шепот…
Празднует лишь кот,
мешаясь под ногами, пьяный,
слизавши в кухне со стола
сто капель валерьяны…


ПАДЕНИЕ ИКАРА
(масло по дереву 145 х 91 см)

Он упал — (в углу картины,
сразу не заметит глаз,
брызги легкие — белила,
из глубин из аквамарина) —
в мир граненый как алмаз.
Где в предписанном порядке
птицы, овцы и лошадки,
пахари и рыбари
трудятся как муравьи
на поверхности Земли,
море плещется у скал
в мире ясном как кристалл.
То, конечно, Питер Брейгель
этот мир нарисовал,
посмотрев на белый свет
сквозь магический лорнет,
кистью самой тонкой,
краской самой звонкой,
осенив себя крестом
и мурлыкая псалом:
Птичка божия не знает
ни заботы, ни труда
потому, что Бог всесильный
подарил ей два крыла…
И, конечно, Бог всеблагий,
дал верблюду два горба,
дал корове вымя,
горечь дал полыни..,
ветру  — свежесть,
снегу  — блеск,
курам — перья и насест…
Умникам Он дал ума,
пьяницам Он дал вина
и крестьянам в утешенье
дал для почвы удобренья
тысячу пудов дерьма…—
может это через край,
зато хороший урожай…
Дал Он Брейгелю талант
прославлять сей божий дар
кисть макая в скипидар.
Все на месте в божьем мире,
как в ухоженной квартире,
как душа при теле —
всяка тварь при деле:
Пашет землю селянин
в ожиданье  урожая.
Ловит рыбу христьянин
тишину не нарушая,
И бараны, как бараны,
заняты бараньим делом…
И пастух бараньим делом
занят с тщанием отца
в поте своего лица…
В путь стремятся корабли,
паруса раздув как щеки…
Только что-то не хватает …
Парочку мазков еще бы?
Только что-то беспокоит,
как давнишняя заноза,
как в зубной щели помеха:
толи солнце слишком ярко,
толи море слишком гладко? —
что подташнивает даже
от большого совершенства
этого миропорядка…

Питер Брейгель недоволен.
Питер Брейгель пьет запоем.

Ветер дует, лошадь ржет,
блеют овцы, море плещет,
плуг скрипит и на ветру
лист осиновый трепещет…
Брейгель Питер брагу хлещет
на мужицкий на манер,
до последних до монет..,
допился до четверенек…
Что в руке — ужели веник?
Или то сухая кисть?
Питер, Питер, оглянись! —
то лишь дьявольский мираж…
Питер, Питер, что за блажь
кисть размачивать вином
петь куражливый псалом:
Кто свалился к нам с Луны,
с самой темной стороны?
То не я, не он, не ты…
Кто свалился к нам с небес —
только слышен легкий всплеск?
Может ты, а может бес?
Кто посмел летать как птица,
не рожденный из яйца,
да ослушавшись отца?!
Досчитаем до конца:
то не я, не ты, не он —
выходи из круга вон..,
да слетай-ка за вином…
Не избегнуть божьей кары
ни тебе и ни Икару…
ни ему, ни ей, ни нам —
наливай еще вина!
…И лукавая рука
на законченной картине
добавляет два мазка
в гармоничном божьем мире…
Был, конечно, Питер пьян,
добавляя сей изъян:
два мазка…— Тоска, тоска!
 
Он упал — в углу картины
вон крыло и часть ноги
плещутся в аквамарине…
Не расходятся круги,
не колеблют корабли…
Только, верно, по-фламандски
сквернословят рыбари:
Что за черт с небес упал,
да всю рыбу распугал!?
Это все дела Дедала
да сынка его Икара.
Вот ведь – вздумалось летать!
Отходить бы его палкой…
Раз, два, три четыре пять …
Ощипать перо в подушки,
оттаскать его б за ушки
в назидание мальцам —
чтобы нос не задирали,
чтобы сеяли и жали
в поте своего лица…
Ведь не в небе созревает райский плод —
из грязи его рождает
плуг крестьянский, кровь и пот.

Питер потому и пьет…
Не в охотку, а с тоски—
сердце рвется на куски.
Плачут воском свечки
по птицечеловечку…
Не сподобится Икару
звона славного бокалов.
Не снискать людской молвы —
ни восторга, ни слезы…


ПРОПОВЕДЬ
ИОАННА КРЕСТИТЕЛЯ
(холст, масло, 120 х 70 см)

Он начал просто, чтоб начать,
прокашлялся и сплюнул наземь:
Покайтесь! — хрипло прокричал,—
А грешники достойны казни…
Пусть мой язык отрежут палачи,
коль буду врать,
и пусть отрезанный язык мой будет повторять:
Покайтесь, снизойдет к вам Благодать
и навсегда пребудет с вами...

Я силился за Иоанном повторять,
но ком застрял в моей гортани —
неловко каяться, разлегшись на диване,
не спрятав взор и не ссутулив плечи…
И склонен я стесняться пылкой речи…
Сказал бы шепотом: Покайся, человече!
Ведь я лежу и чувства пребывают в штиле...
Нельзя так сразу поднимать волну —
вещать в высоком стиле.
А Он все тужился сказать Благую весть,
но, видно, растерял слова, забылся…
Толпа молчала и ждала..,
еще минута — будут расходиться…
Ему б в истерике забиться —
ведь любит зрелище народ…
Хотя, судя по лицам,
здесь этот фокус не пройдет…
Видали всяких тут пророков,
блаженных, хитрых скоморохов…
Что им Благая весть и что крещенье!? —
уж больно сыты…
И в смущеньи он скреб носком ноги
в пожухлых листьях, глядя,
как суетливо муравьи
спасают белые, как рис вьетнамский, яйца…
Как дева-бабочка едва успев родиться,
ни разу не взмахнув крылом,
погибла под истертым каблуком.
О Нидерландия! — всеблагая страна,
обильная зверьем и птицей,
да тут шагнуть нельзя,
не сделавшись убийцей…муравья,
червя, или  улитки…
Смешная мысль,— подумал он
и не сдержал улыбки…

Когда-то в Палестине
он так стоял, от солнца пряча взор,
носком сандалии скребя по глине…
Скреби-поскребывай — не будет прок:
набьется под стопу песок,
назойливо мешая шагу,
а развязавшийся шнурок…
Дался ему шнурок сандальный!
Что в нем? — все вспомнить он не мог:
Там, в Палестине дальней
он что-то говорил о нем
еврейским дуракам…
Теперь — фламандцам,
таким же, видимо, засранцам,
глядящим в божий мир сквозь дырку в сыре…
А если спорят и кричат, то лишь о пиве…
Глас вопиющего в пустыне,—
подумалось ему,— Видать не к месту
здесь проповедовать о Царствии Небесном.

Толпа ж подумала:
Ну, что ему неймется?
В рай попадем мы или в ад —
уж как придется.
У каждого судьба своя…
А дома овцы и свинья,
детишек стадо, жарятся сосиски,
жена корову дергает за сиськи…
И пиво стынет, пена сходит…
Что есть — то есть, что колобродить!?
Чего стоим здесь — уж застыли ноги…
Вот если бы Спаситель снял налоги,
понизил банковский процент с кредита…
А он про Божий Суд, да про вердикт нам…
И пусть для Рая мы не вышли рылом,
и чресла моем мы собачьим мылом,
с утра не каемся за грешность ночи,
и выпить и соврать не прочь мы
за бублик и за дырку в сыре...,
горбатимся на хлебной ниве
мы в поте своего лица,
и молимся порой златым тельцам…
А спросит с нас Господь —
«Грешны»,— мы скажем.
А коль развяжется шнурок —
поклонимся, завяжем…

— Ну, да! На горле у пророка.
С вас станется — дай только срок вам! —
вскричал я, повернувшись на диване,
захлопнув Брейгеля альбом…
Недавно, кстати, был я в Амстердаме,
ел устриц и глазел на шлюх,
отдав, конечно, долг марихуане…
И вечерами, словно тать,
кося глазами,
искал в каналах Божью Благодать.
В каналах мутная вода…
Самоубийца, нырнув с моста,
не креститься в такой водице.
Но можно постоять и поплевать…
Ах, Брейгель, перестаньте врать —
пейзаж не тот, не тот расклад…
И рейнский лес — не Гефсиманский сад…
Ну что вещать в лесу мог твой пророк,
когда не жжет стопы Евангельский песок!?
Так.., что-то мямлил про шнурок…,
не зная что сказать, уставясь вдаль…
Голландия равнинная страна —
пейзаж неброский, плоский.
И взор невольно ищет вертикаль…
Пусть на дворе цветения пора —
вон там, вдали, не Лысая гора?
И лес окрест растет ли не на крест?
Никто не верит в благовест.
Не знает, разве, Иоанн-дурашка:
не в счет рождение в рубашке.
Хотя, конечно, тут не Иудея,
да где-то уж танцует Саломея…

Ах, Иоанн!
В моем жилище пересох
водопроводный кран —
по капле из него сочится Иордан.
И в комнату мою сто раз на дню
спешит Спаситель, —
услышу и сквозь сон его шаги.
Его явление не предсказал Креститель,
ему от роду тридцать три
без тридцати годов и ростом
он от земли всего с вершок…
Но как учителю апостол
я завяжу ему шнурок —
беги, играй, небольно падай,
не ведая, что детства рай
всего лишь сени перед адом.
И плачь, коль плачется,
и смейся, коль смеется,
пока под утренним лучом
роса блестит и птица вьется,
трепещет рыба на крючке,
и дева юная лукаво
гадает парню по руке…
Казенный дом тебя минует,
минует пусть тебя сума…
Одна любовь тебя не минет —
ты от нее сойдешь с ума…,
умрешь, воскреснешь, вознесешься…
Ведь жизни линия длинна —
морщинкой хмурится на длани..,
но, к сожаленью, не длинней
шнурка у греческих сандалий…


ПИТЕР БРЕЙГЕЛЬ СТРАШНЫЙ

О, Брейгель, Питер, друг сердешный,
наплел с три короба я, грешный,
не вдруг, не к месту..., но к стыду,
не Вашему, а моему...—
в дурном  расположенье  духа…
Какая укусила муха?
Пардон, мин херц, прошу прощенья
за фамильярное общенье —
я в том, конечно, виноват,
хоть говорят, что Вы мужиковат…
Швыряю дерзко я перчатку
расхожим мнениям о Вас…
Когда-то книжной опечаткой
я был подстрелен в глаз,
оттуда в детский мозг и сердце,
и там застрял испуг:
«Художник Питер Брейгель СТРАШНЫЙ»
прочел я под картиной Вашей,
мне помнится, под «Вавилонской башней»…
Вот так, мой друг…
Не скрою, Вы ужасны…
Но Вам до лампочки! —
ведь Вы уже в Раю…
Я, безусловно, в это верю.
Завидую, но дней не тороплю,
признаюсь,— суеверен,
хотя душа моя и вожделеет Рая —
передохнуть недельки две
от тяжкого земного бытия…
К тому же беден я
и горблюсь от несчастий…
Не удосужившись сподобиться причастья,
протиснусь как-нибудь в игольное ушко —
не толст, не нарастил брюшко…
А как Вам Парадиз?
Не лучше ль было дома?
Присев на облачный карниз,
поплюйте на Содом и на Гоморру,
поглядывая сверху вниз…
И я для вас микроскопичен,
и Мир — что плоская доска…
И твердь от неба отграничивает
горизонтальная тоска...
Оттуда, с точки зренья вечности, —
все суета-сует…
Зачем пейзаж очеловечен был?
Кто даст ответ?
Не созданы ли для куража
Адам и Ева как стаффажи?
Ответа нет…
Ах, Брейгель, толку что молиться,
когда мы знаем наперед,
что, к сожаленью живописца,
весь Мир когда-нибудь умрет —
портрет, пейзаж… И воцарится,
презренный Вами, натюрморт!
           Вот…

Май 2002 год