Три источника и три составные части поэзии. Статья

Николай ПЕРЕЯСЛОВ


ТРИ ИСТОЧНИКА
И ТРИ СОСТАВНЫЕ ЧАСТИ
ПОЭЗИИ


Теоретических работ о поэзии сегодня не пишут — после посвященных этой теме трудов Аристотеля, Потебни и Гаспарова, исследований профессора Шенгели, статьи Маяковского “Как делать стихи?” и “Поэтического словаря” Квятковского, по-видимому, считается, что добавить что-нибудь существенное к сказанному уже невозможно. Поэтому, раскрыв однажды второй номер журнала “Русская провинция” за 1999 год, я аж подпрыгнул на месте, хлопнув себя при этом, как Чичиков, по ляжке, когда увидел там статью Михаила Петрова “Поэтика единого и единичного”. Ну наконец-то, подумалось, появился предмет для серьезного разговора о сущности поэзии и путях ее дальнейшего развития! Ведь автор пишет не о каких-то там второстепенных сторонах современного стихосложения, наподобие использования в нем центонов, метабол и прочей новомодной поэтической “бижутерии”, но ставит вопросы о том, “ЧТО диктует поэту выбор художественных средств” и определяет его “художественный стиль”, и главное — творит ли он, так сказать, “СТИХИЙНО”, как Бог на душу положит, или же “по каким-то ПРАВИЛАМ, пусть им и не всегда осознанным...”
Однако же — ни малейшей реакции на поставленные вопросы, ни хотя бы какого-нибудь движения в сторону поддержки высказываний автора или же их неприятия я так и не дождался. Нигде, ни в одном из литературных и даже литературно-критических изданий не появилось ни единого отклика в продолжение начатого разговора! То ли в наши дни уже абсолютно никто ничего не читает, то ли вопросы поэтики больше и впрямь никого не интересуют... Да и, правду сказать, до стихов ли, когда человечество все больше привыкает разговаривать на языке ракетно-бомбовых ударов да экономических санкций? Видимо, прав был Толстой, говоря, что во время гибели Помпеи за строчку “шепот, робкое дыханье” поэта бы разорвали на части...
А между тем, статья Михаила Петрова дает весьма широкий простор для размышлений не только об особенностях развития поэзии, но и о природе творчества как такового. Ведь от того, пишет он, “как видит поэт явление мира — как часть Единого ЦЕЛОГО или как нечто Единичное, индивидуальное, зависит выбор той или иной системы художественных средств”, ибо “поэт Единого в каждом единичном явлении, в каждом слове будет изображать прежде всего то, что ПРИНАДЛЕЖИТ ОБЩЕМУ”, а “поэт Единичного, напротив, увидит в явлении черты, которые ОТЛИЧАЮТ данное явление или предмет ОТ ВСЕХ ПОДОБНЫХ явлений или предметов, и выразительные, художественные средства должны, по логике, быть направлены именно на это”.
Продолжая начатый М. Петровым разговор, мне бы хотелось немного отойти от намеченного им русла и попытаться чуть более определенней взглянуть на то, “из какого сора растут стихи” и в чем состоят принципиальные отличия творческого метода одного поэта от другого, или, если говорить словами В. И. Ленина (а он, как мы помним, обозначал в паспорте своё основное занятие словом “литератор” и, стало быть, является нашим полноправным КОЛЛЕГОЙ), уяснить, что представляют из себя “три источника и три составные части” такого литературного жанра как поэзия.
Думаю, что в отношении первой половины вопроса ситуация представляется достаточно ясной, ибо на свете практически не существует таких категорий, которые бы не являли из себя источников поэтического вдохновения и не использовались бы поэтами как объекты творческого исследования. В обобщенном виде этих источников, как и в ленинской работе, ровно три, это: 1) Бог; 2) мир; 3) человеческое “я” (или же по-иному — его “душа”). И хотя это, может быть, и покажется кому-нибудь невероятным, но никаких других источников поэтического (да и любого другого) творчества просто НЕ СУЩЕСТВУЕТ, и при всей неисчерпаемости человеческих чувств, явлений жизни и природы, а также интеллектуального и духовного багажа человечества, вся гамма мировой поэзии оказывается вытекающей именно отсюда.
Посмотрим, что же дает авторам обращение к первому источнику — то есть к теме Бога  (а также Рая, Ада, потусторонности, трансцендентности и т. п.)?
Здесь — мы встретим главным образом стихи и поэмы на религиозно-филосовскую тематику, среди которых увидим гимны Гомера, “Космогонию” Овидия, Псалтирь Давида, “Божественную комедию” Данте, наши славянские “колядки” и песнопения другим божествам языческой поры, обширный корпус древнерусских духовных стихов, включающий знаменитую “Голубиную книгу”, “Сон Богородицы”, стихи о Святом Егории, оду Гавриила Державина “Христос”, евангельский цикл Бориса Пастернака из романа “Доктор Живаго”, всевозможные поэтические переложения библейских и агиографических сюжетов да аналогичные им произведения.
Второму источнику (т. е. “миру”) мы обязаны появлением стихов на исторические, бытовые и гражданские темы, рождением свадебного, праздничного и ритуального фольклора, частушек, агиток, переложений древних легенд, а также стихов, порожденных литературой предшествующих периодов.
Ну и, наконец, третий источник поэзии — лирическое “я” или ”душа” самого автора. Это — то, из чего проистекают интимная лирика, стихи-исповеди, стихи-признания, стихи-заповеди, поэтические завещания и послания потомкам, философские копания в глубинах своего “я”, покаянные стихи, размышления о тайнах человеческой души и извивах психики, стихи-письма, медитативная лирика, поэтические дневники и тому подобное.
Понятно, что реже всего упомянутые источники проявляет себя в, так сказать, своем чистом виде и, как правило, являют собой соединение с каким-либо из других источников, а то и со всеми сразу. Хотя, надо признать, что за века существования поэзии в ней накопилось весьма немало стихов и “одноисточникового” характера, причем — как на чисто религиозные темы, так и посвященных единственно описанию природы или же излияниям влюбленной души.
Однако, говоря о трех вышеназванных источниках, мы должны понимать, что они не более как обозначают собой тему рождающегося стихотворения, тогда как на его окончательный вид влияет еще и то, какой из методов постижения действительности изберет при раскрытии этой темы автор: 1) копирование; 2) иллюстрирование; 3) препарирование.
Как показывает анализ поэтических текстов, самым распространенным из методов художественного постижения действительности является ее копирование, при котором автор всего лишь ПЕРЕСКАЗЫВАЕТ другим то, что он наблюдает (о чем вспоминает, читает или думает) сам. Использование этого метода наполняет поэтические произведения узнаваемостью жизненного фона, точностью деталей быта, правдоподобием психологических ситуаций, общественных и природно-климатических картин, а также привычностью описываемых в стихотворении повседневных сценок, но практически почти никогда при этом не выходит за рамки изображения чисто ВНЕШНИХ характеристик воссоздаваемого поэтом предмета, сюжета или явления. Например: “Журавли потянули. / Улетают на юг. / Лес — в немолкнущем гуле. / Ветры сильно дохнули. / Затуманился луг...” (К. Бальмонт); “От кудрявых стружек тянет смолью, / Духовит, как улей, белый сруб. / Крепкогрудый плотник тешет колья / На слова медлителен и скуп...” (Н. Клюев); “Дул, как всегда, октябрь ветрами, / рельсы по мосту вызмеив, / гонку свою продолжали трамы, / уже — при социализме...” (В. Маяковский); “Париж скребут. Париж парадят. / Бьют пескоструйным аппаратом. / Матрон эпохи рококо / продраивает душ Шарко!..” (А. Вознесенский) — и так далее.
Наиболее тесно этот метод связан со значащимся у нас под номером вторым источником “мир”, который как раз и открывает себя в виде бытовых, природных или общественных картин.
А вот что касается стихов на историческую и религиозную тематику, то для их написания чаще всего пользуется методом иллюстрирования, напоминающим собой создание своеобразных “словесных фресок”. На практике это привносит в стихи некую музейную холодность и одновременно архаическую изысканность стиля, а также придает изображаемым страстям оттенок определенной искусственности и отчетливо выраженной книжности: “Как ныне сбирается вещий Олег / Отмстить неразумным хозарам: / Их села и нивы за буйный набег / Обрек он мечам и пожарам...” (А. Пушкин); “В саду Гефсиманском стоял Он один, / Предсмертною мукой томимый. / Отцу всеблагому в тоске нестерпимой / Молился страдающий Сын...” (А. Апухтин); “Где римский судия судил чужой народ, / Стоит базилика — и радостный, и первый, / Как некогда Адам, распластывая нервы, / Играет мышцами крестовый легкий свод...” (О. Мандельштам); “...Он разбудил их: “Вас Господь сподобил / Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт. / Час Сына Человеческого пробил. / Он в руки грешников себя предаст...” (Б. Пастернак); “Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон. / Владыки и вожди, вам говорю я: горе! / Едва я принял власть, на нас восстал Сидон. / Сидон я ниспроверг и камни бросил в море...” (В. Брюсов) и многое другое.
В принципе, это почти тот же самый метод, что и копирование, только относящийся к конкретным, как правило, достаточно часто встречающимся в искусстве историческим, легендарным, а то и собственно литературным сюжетам и персонажам. Данный метод является наиболее характерным для живописи, широко использующей исторические и библейские мотивы, но любили его также и многие из поэтов — В. Жуковский, К. Рылеев, И. Бунин, М. Волошин, П. Антокольский, Д. Кедрин, Б. Пастернак и другие.
Наиболее же “продуктивным” в художественном отношении следует, наверное, назвать метод препарирования, в основе которого лежит принцип чуть ли не хирургического вмешательства в исследуемую поэтом тему и погружения читателя в “болевой эпицентр” души лирического героя или же самого автора. Но что такое душа, как не точка, в которой встречаются Бог, мир и наше собственное “я”? Не случайно ведь и наши великие писатели считали, что человеческая душа — это поле сражения Бога и Дьявола (или же, как его еще называют — Князя мира сего). Под Богом здесь следует понимать некий верховный замысел о каждом из нас, призванный провести нас к духовной красоте, чистоте помыслов и спасению. Под миром — совокупность всех земных грехов и соблазнов (включая и такие “благородные” с виду страсти как любовь и искусство). Ну, а под душой — нашу внутреннюю реакцию на зов каждой из этих сражающихся за нас сторон.
Именно гармоничное соединение сразу всех трех методов и всех трех источников придает стихам одновременно и жизненную узнаваемость, и историческую достоверность, и человеческую искренность: “Ты говоришь: — Смотри на снег, / Когда синей он станет к ночи. / Тяжелый путь за прошлый грех / Одним длинней, другим короче...” (Н. Туроверов); “Мы разучились нищим подавать, / Дышать над морем высотой соленой, / Встречать зарю и в лавках покупать / За медный мусор — золото лимонов...” (Н. Тихонов); “...Пахнет яблоком и медом / По церквам твой кроткий Спас. / И гудит за корогодом / На лугах веселый пляс... // Если крикнет рать святая: / “Кинь ты Русь, живи в раю!” / Я скажу: “Не надо рая, / Дайте родину мою.” (С. Есенин); “Увозят милых корабли, / Уводит их дорога белая... / И стон стоит вдоль всей земли: / “Мой милый, что тебе я сделала?!.” (М. Цветаева); “Я знаю, никакой моей вины / В том, что другие не пришли с войны, / В том, что они — кто старше, кто моложе — / Остались там, и не о том же речь, / Что я их мог, но не сумел сберечь, — / Речь не о том, но все же, все же, все же...” (А. Твардовский); “Но сердце, как бы ты хотело, / Чтоб это вправду было так: / Россия, звезды, ночь расстрела / И весь в черемухе овраг...” (В. Набоков) — и множество, множество других примеров.
Однако, если говорить о так называемой сегодняшней русской поэзии, то в ряде случаев к ней оказываются неприменимыми не только рассмотренные выше наблюдения или же те критерии Единого и Единичного, о которых писал в своей статье Михаил Петров, но и вообще какие бы то ни было разумные подходы. Ну вот по каким, к примеру, правилам, оценивать следующие (даже язык сопротивляется употребить по отношению к ним определение “поэтические”) сочинения? — “В Японии я б был Катулл / А в Риме был бы Хоккусаем / А вот в России я тот самый / Что вот в Японии — Катулл / А в Риме — чистым Хоккусаем / Был бы” (Д. Пригов); или: “ — Ну что я вам могу сказать? / — Он что-то знает, но молчит. / — Не знаю, может, ты и прав. / — Он и полезней, и вкусней. / — У первого вагона в семь...” (Л. Рубинштейн); или: “пудель наш корич / шайший наш Рик- / Флип / в одноча погиб / чем и возвелич / умер делика / кончился достой / лишь глаза зака” (Г. Сапгир) — и так далее, и тому подобное, без каких бы то ни было источников и составных частей. Об этом можно было бы долго говорить, много спорить, подводить под это всевозможные глубокомысленные теории, но при этом нельзя не увидеть одной главной вещи: того, что это — НЕ ПОЭЗИЯ. Потому что в настоящей поэзии умещается ВСЁ. Как сказал когда-то, много лет тому назад, Николай Гумилёв: “Есть Бог, есть мир — они живут вовек, / А жизнь людей мгновенна и убога. / Но всё в себя вмещает человек, / Который любит мир и верит в Бога”.
И чем это не эпиграф к мысли о единстве трех источников и трех составных частей поэзии как необходимом условии гармонии?..