Сборник 3

Торопливая вечность (часть вторая)

Юность.

***
...Я стану им, он будет мною,
и два асфальтовых крыла
воздвигнутся над головою,
что арифмометром слыла...

***
Нас двое. Простите, поэт,
заемное Ваше начало -
тем более, Вас не звучало
в ту пору для нас. Рыбака
тогда мы жалели, пока
рыбак - его Эгмонтом звали -
томился те дни, где в подвале
сочилась вода и скелет
готов был исполнить балет.
 
Нас двое за этой игрой -
до времени зайчиков белых
непойманных, чуть угорелых
от счастья, что хищная тень
на их не ложится плетень...
Мелькаем внутри и снаружи -
и оба друг друга не хуже!
Внутри - это я, а второй -
снаружи - зовется Герой.
 
Нас двое. В назначенный час,
и радугой в небе играя,
раздельно объятья два рая
раскинут за то, что одной
веселой своею спиной,
мы разное небо держали,
хотя для слепых утверждали,
что третий неведомый глаз
открылся единый для нас.

***
Над городом – побудка, побудка всей Земли:
содлатская обувка валяется в пыли!
Две тонны гуталину тащите, мастера, -
по городу Берлину прошла она вчера!
На самой видной полке сверкать ей без конца
в музее, где – осколки, знамена и сердца!
Над городом – веселье, всеобщий выходной:
Победы новоселье справляет шар земной,
и только марсианка тревожится одна –
ей в северном сияньи мерещится война!
Над городом тревога будильник пронесла:
солдатская дорога быльем не заросла!
Вставайте, мальчуганы, для вас труба поет,
отцовские наганы вам жизнь передает,
рязанские покосы и Чистые Пруды,
проклятые вопросы, нелегкие труды...

Над городом весенним в березовом дыму
не будет Воскресенья, хоть близится к тому!

***

При казарме гражданских столовка
не пускала на дух, но стуча
неохотно, в стесненьи, неловко,
и компот и консервы с перловкой,
будто с неба он там получал.

И томимый духовною жаждой,
он китайца расспрашивал дважды,
лишь на третий китайца слегка
кто-то странный спустил с поводка.

“Шаолинь?.. Без надежды, без цели...
без друзей, и голодный, и сил
больше нету...и снег...и успели
кровью ноги покрыться...но в теле –
скорлупу эту ты не сносил! –
ты по жизни...вдруг малая птица
на плечо к тебе с песней садится:
Мы заждались!”
Олень тонконогий
ожидает тебя на дороге,
улыбаясь, как мать и отец,
“Ты пришел, - говорит, - наконец
из такого далекого рейса!
Тебе некуда больше спешить.
Путь закончен. Разорвана нить
меж умом и тобою. Согрейся.
Выпей чаю...”
“Я это в кино
видел в детстве – гора Фудзияма...
Там безногий стремился упрямо
заползти на вершину...Давно
там монах в одиночестве...”
“Зря мы
место ищем – гора Шаолинь,
Фудзияма, Москва, табуретка...
на Пути одинокая ветка –
все, что нужно...”
“Они вдруг прошли
через хижину...череп...цветок...
полнолунье...внизу что-то выло...
Там, на площади – что это было?
Как я смог...или, может, не смог?!”
“Что ты чувствовал?”
“Много слюны...
и змея поползла вдоль спины...
в животе, будто гиря сначала,
до земли оттянуло живот,
слово “ОМ” вроде бы прозвучало,
а змея все ползет и ползет...
и когда добралась до макушки –
пламя белое... гром как из пушки...
одиноко внутри и прекрасно...
и не помню...”
“Вернулся напрасно!”
“Вы о чем?”
“На мгновенье живой,
ты не понял, что белое пламя
то и есть, что меж мертвыми вами
называется «Я» и что твой
пульс – всего лишь медуз колыханье...
но и все-таки звезд громыханье...”
“Ну а если вернуться?”
“Смешной
тот, кто хочет вернуться куда-то:
ни вперед, ни назад нет возврата.
То, что с целью -  все криво и ложно.
Не грусти. Шаолинь – это Путь,
на который не то шагнуть,
а подумать о нем невозможно...”

***

Ночные трамваи

Огнями задевая за огни,
из тьмы во мрак выпрыгивая чаще,
трамваи пролетали, словно дни -
поющие как бы среди молчащих.
В трамваях пели, поручни обняв,
и задыхались скоростью и припа-
дали к женам, а меня
который месяц мучили два хрипа
или два стона - кто их разберет!
Привычками и голосом обижен,
я замолкал и проходил вперед -
на инвалидные - к поющим чтобы ближе...
А вместо ног - короткие столбы,
а вместо лиц - расплывчатые пятна...
Живой туман... И я туманом был
для них - растерянным и непонятным...
И женский голос: "Как смешно храпят..."
и пьяный бас: "Не то еще бывает!.."
И девушки вставали второпях
и на коньках бежали за трамваем
и отставали, уставая сниться мне -
что будешь делать с памятью чужой ! -
и застывали тоненькими лицами
и покрывались рыбьей чешуей...
И кто-то на подножке спотыкался -
"Скажу тебе, кругом ты неправа..."
вполголоса... И островом плескался
пустой трамвай...



Г.С. – учителю.

О как протяжно и непонято
мы вырастали из кроватей,
как тесны становились комнаты
и пиджаки - коротковаты!

Когда смеясь, когда печально,
блестя набитым кулаком,
мы начинались – безначально,
как от границы далеко.

Как до границы – запрещенно:
не надо бы, а мы все шли...
И ход парадный вел – крученый –
почти от уровня земли.

А наверху, как на вершине,
жила сутулая судьба :
чтоб становиться нам большими –
как будто с пеной на губах!


***

Не такая, положим, уж драма,
что китаец по имени Ху
специальную сделал программу
для “него”, добиваясь упрямо,
чтоб партком утвердил “наверху”.

Все учили гранату и мину,
попадание в верхнюю треть,
а ему – как какому кретину –
приходилось, фиксируя спину,
на цветок не мигая смотреть!

Он смотрел и смотрел…Всю дорогу
он мечтал о стволе и клинке
и к другому ушел педагогу,
что стрелять через руку и ногу
обучал и еще – в кувырке.

А  китаец, как раньше, вне класса
с ним давно уже не говорил
и однажды, как в плаваньи брассом,
четко выполнил длинные пассы
и дыхание остановил.

***

Он себе гимнастерку пошил
для игры. Это было неслабо –
в первый раз генерал разрешил,
чтобы в штабе он хвост распушил,
но с оглядкой – не далее штаба.

Победили зеленые и
победителям славу воздали ,
развернулись колонны в пыли,
двух бойцов в лазарет увезли,
трех собак на холме закопали…

Он сидел у слепого окна.
И внутри, и вблизи, и вдалече
потухали огни. Как волна,
подступала к нему тишина,
словно пауза медленной речи.

А потом замолчало во тьму,
будто Темный от бремени Словом
разрешиться не мог, и к “нему”
этот зов безнадежный, и новым
заскрипела пером, как в галошах,
авторучка, и тяжкая ноша
вдруг скользнула, как винт по резьбе,
устремляясь в высокую тягу...

До восхода, не веря себе,
он глядел и глядел на бумагу.

***

Обращение к Жизни

Приснись мне, пожалуйста, снова,
коровой приснись, котелком
вчерашней похлебки,
стуком в четыре копыта,
приснись мне, пожалуйста, дверью открытой,
во-всю, целиком
приснись мне, пожалуйста!
Слышу: дороги поют -
это горькую соль провезли по шоссе самосвалы,
вижу: клином косым буквари улетают на юг -
не в сезон! - навсегда улетают и в алых
переплетах, как платьицах...
Слепит! О как это небо светло!
В небе детство летит - опустите мне веки!
Так приснись мне скорей закопченным стеклом,
козырьком моей "лондонки" - выцветшей кепки...
Это будет неслыханным делом - увидеть себя,
так приснись мне, пожалуйста, зеркалом,
чтоб повториться...
На дорогах твоих валуны, как солдаты сидят
перед боем... Прощай, заставляй торопиться
прохожего...

***

С написанной первой страницей,
крыло обретая в пути,
в нем начало что-то копиться,
что днем с фонарем не найти.

Наследником книжного рода
он счастливо жил и легко,
как будто вторая природа
от первой укрыла его.

Подкорковой верой и правдой
служил он в прибежище том –
углю черно-красному равный
под белым бумажным листом.

И в том закоулке крысином,
тот лист, словно кость,  был сухой -   
не пах он ни водкой, ни псиной,
а пылью, и книжной трухой.

Покинувших мир поколений –
утиль как  обманный улов -
клубились и множились тени
чужих настроений и слов.

***

Эрмитаж

Приходи в города – там дороги даются штрихами,
и камзол поприличней, и пороха запах острей,
на коричневых картах, оставив в таверне дыханье,
восседают пираты – хозяева южных морей.

Распласталась Земля по настенному древнему блюду –
сколько гор и монахов, мушкетов и башен на ней!
Приходи в города, потеснятся старинные люди,
отведут на границы  безмолвно храпящих коней.

Отвернешься от них, и дневные заботы нахлынут –
три шага, пять минут, крик машин на Неве... а пока
приходи в города, где под звуки шотландских волынок
ходят странные сны в деревянных смешных башмаках.

* * *
Не знаю, в чем был город виноватый,
но звякнули тяжелые ключи -
он поднял мир рукою суковатой
и город в табакерку заключил.

Он был яйцеголовый и неробкий -
с тугой косицей тощий чародей,
но город пер из маленькой коробки,
разбрызгивая капли площадей.
 
Но город двигал пики острых башен,
катя по шпилям солнечную медь,
и шли в костер счастливцы без рубашек,
а все же не желали каменеть.
 
И черных семь и розовых семь пятен -
архангелы с чертями пополам -
там были в силу равенства симпатий
художника к обеим сторонам.
 
И колокол... - ну это только фраза
о Вечности, сама она нема...
И рамочка приятная для глаза,
которую, как хочешь, понимай.

** *

...Но дьявол дегтя радостно подпустит:
к примеру, косы женщина распустит,
приходится - желаешь или нет -
как лошадь, поворачивать сюжет.
И небо просыпается, в котором
приобретает крылышки с мотором
герой, даруя дивный пируэт
любителю стихов, которых нет.
Так дергается каменное племя,
от этого на стену лезет время,
что лихо начинавший сын его
тревожит душу - только и всего!

* * *

Виновна ль ты – не знаю,
была ты или нет,
но только где-то с краю
забрезжил слабый свет.

Далекий колокольчик
почти не прозвучал –
как будто бы покончив
со всем, что обешал...

Сквозь город полусонный
на скорости большой
я мчался – оглушенный
раскрывшейся душой.

* * *
.
Сохрани меня в сердце своем,
сократив до условного знака –
до расчески, до прикосновенья плечом,
до ботинок, до губ напряженных – однако
сохрани меня в сердце своем!

И еще: если грянут метели
и на случай, когда опостылеет дом –
я не знаю зачем, без надежды, без цели
сохрани меня в сердце своем!

* * *

Береста ярко вспыхнет и сгорит -
растоплена спасительная печка.
Всего лишь печка - а не Богу свечка,
и все-таки береста в ней сгорит!
И пламя на секунду озарит
пустынные поля и косогоры -
ведь косогоры те пусты, как горы,
с которых низошел Великий Дух.
Пока прощальный пламень не потух,
пройдем, поищем душу у природы -
весь если у природы нет погоды,
то я тебе про душу говорю.
Давай с тобой пройдем по октябрю!
 
Придворный заяц лапой нам махнет -
он яблоню мне загубил, мерзавец,
Всего лишь заяц - а не Божий старец,
и все-таки он лапой нам махнет!
И под ногою хрустнет первый лед,
и я надеюсь, проживешь ты внове
невосполнимую потерю крови,
которая произошла вот тут.
Покуда на холмы не прибегут,
слюну роняя, мокрые собаки
дождей, покуда не погас тот факел,
который мы в начале разожгли,
давай с тобой отпрянем от Земли!

И без помех порадуемся мы
прощанию, порадуемся вволю.
Всего лишь вволю - а не в Бога долю,
и все-таки порадуемся мы!
Чтоб сразу не сойти среди зимы
с ума, а - потихоньку, понемножку,
с ладошки покидаем на ладошку
те запахи...те шорохи...те дни...
Еще не надоело? Урони
огонь с небес. Вернемся на пригорок.
...Какой-то гриб, не сладок и не горек,
за это время вырос не для нас...
Пройдем еще, покуда светел час!

Но как обычно, с третьего холма
прогонит нас бодливая корова.
Всего корова - а не Божье Слово,
и все-таки прогонит нас с холма!
Так что же делать, ежели сама
опустится на нас Его десница?..
Его десница, как твоя ресница,
встречается не с каждым и не вдруг...
Поэтому пойдем в тепло, мой друг,
и посидим втроем за чашкой чая,
твою мамашу, впрочем, удручая -
что всех своих поклонников гоня,
ты выбрала решительно меня

* * *
 Внезапно все делалось серо,
за воздух цеплялось крыло -
наверное, что-то висело
и воздуха дать не могло.
Поэтому в школьной тетрадке
валялись слова в беспорядке...
 
Шуршало в углах постоянно,
как будто ворочался еж -
и даже среди ресторана
звучало “Зачем ты живешь?!”

Под этот настойчивый шелест
являлся нежданный пришелец.

* * *
“Ты вроде бы счастлив?..”
“С десяток меня,
а счастлив восьмой и четвертый.
Зато Шаолиньская ваша родня,
что жизнь принимает, сомненья гоня,
и ангела знает и черта,
вся - в счастье... Скажи мне не наших богов
китаец (знакомая фраза!),
что главное - жизнь или смерть и каков
мой путь? Почему посреди пустяков
мне снишься в неделю два раза?”
“Ты снишься себе. Словно небо в воде,
в которую смотрятся дети,
твой мир отражен, в этом мире везде
нет смысла - в поэме, Луне и звезде,
тем более, в жизни и смерти,
пока не проснешься.”
“Проснусь, и потом
не будет ни смерти ни горя?“
“Попробуй - спроси у слепого о том,
куда все исчезнет, когда решетом
накроет он солнце и море.”
“Так может быть, лучше?..”
 “Скажу - не тебе
вмешаться в намеренье Дао:
ты выбран для смерти чужой и Судьбе
доверься...”
“Для смерти на каждом столбе
висела отмена недавно!”
“Об этом - когда-нибудь в следущий раз,
когда я приду, как топор между глаз:
и пламя, и гром, и распахнут
простор, не успеющий ахнуть.”

* * *
Где  куют тишину переулков на Выборгской и Петроградской,
где катают ее, не жалея труда?
Дорогие мои, мне до вас не добраться,
мне никак не пробраться туда.
Поезда не свезут, разве что караваном
я приду по весне, никого не виня,
с головой непокрытой и в обуви рваной,
как уздечкой, ключами звеня.
И не станет поэта, не станет работника...
Мне бы только шекой – на горячий асфальт!
Я забыл подворотни, забыл подоконники,
адреса растерял, как не помнят родства.
Прикоснитесь ко мне, призовите меня к беспорядку
Разноцветными стеклами, челками смирных коней...
В суету моих дней ежедневной зарядкой,
Чтобы выжить я смог, приходите ко мне!

* * *
За рядом ряд, за рядом ряд
проходим мы по белу свету
как по бродяжьи - на монету -
глаза на белый свет горят!
А он - не наш, а он - не наш,
а он в кредит получен,
он нам доверен, как блиндаж -
до будущей войны.
Бери его на карандаш,
бери на всякий случай -
не будет больше, может быть,
ни лета, ни весны!
 
За рядом ряд... за рядом ряд...
откуда только мы беремся?
И как мы только не зовемся -
про нас такое говорят!
А кто же мы, а кто же мы?
как звери или дети,
мы всё - от школы до тюрьмы -
облазили вчера.
Среди весенней кутерьмы
лови сетями ветер!
Крути, крути зеленый шар
на кончике пера!
 
Среди полей мы - глыбы,
среди морей - леса,
а в городах мы - рыбы
и птичьи голоса.

И кружится над нами -
всегда наоборот -
развернутый, как знамя,
высокий небосвод

* * *
Как на скрипочке и барабане
отбоярилась юность моя!
Я стою с аттестатом в кармане,
и в сиреневом этом тумане -
замираю, как будто не я.
 
Для тебя я - не сын и не дочь,
недотянутый звук, третий лишний...
Пощади меня, белая ночь,
защити меня, белая вишня!
 
Мне - все выше позти и ползти
твоего мимо Света и Сада...
Школа кончилась. Юность, прости!
Обходного не видно Пути
и добавлю - что лучше не надо!

* * *
Был он сильный, и смелый, и ловкий,
и не глуп – и важнее всего –
он послушнее божьей коровки
тяжелейшие вел тренировки,
и за это любили его.

И сказал генерал, от народу
отойдя, чтоб остались вдвоем:
“Мы, вообще-то, в любую погоду
избегаем такую породу
и в контору ее не берем...
Но поскольку силен ты в ученьи,
для тебя я добьюсь исключенья!”

* * *
Настанет день короткий – рассудку вопреки:
доверят нам винтовки, дадут грузовики.
И в небе будет знамя, и звезды до утра,
останутся за нами ветра, ветра, ветра...
А утром по команде на землю упадем,
И вспомним о “Гренаде”, и песню запоем.
В оптическом прицеле времен порвется связь,
и мы на самом деле умрем, не суетясь.
Лишь скажем запоздало в секунде от Земли –
“Как мы отдали мало – как много мы могли!”

* * *
А поезд шел... Во всю качало
меня на стрелках - вверх и вниз,
и громко все во мне кричало:
"Остановись! Остановись!"
 
Но я, как будто бы раздетый,
без лишних действий и речей
передавался эстафетой
в руках предметов и вещей.
 
Глаза следить не уставали
полет стремительной земли,
где черно-белые вставали
столбы - хозяева мои.
 
Не допуская перекоса
ни позади, ни впереди,
они вставали - как матросы,
почти с тельняшкой на груди.
 
* * *
А мы умрем с тобою – обычай неплохой,
и прорастем травою, товарищ лорогой!
Взойдет – не переломится высокая трава,
пойдет ребячья конница по нашим головам...
И возвратив привычку, какую ты имел,
испробует на спичку горючесть наших тел.
И мы сгорим без пепла на солнечной горе –
как в жизни нашей первой не удалось сгореть.