Олег Борушко

***

Вечер настолько хорош -
лишние краски сотру:
ты никогда не умрешь,
я никогда не умру.

Мы говорим о другом,
в черное смотрим окно.
Мы никогда не умрем,
Просто заглянем в кино.

Там, на экране пустом,
в черных и белых тонах -
девушка в платье простом
парень в потертых штанах.

Цвет пропадает и звук,
вот, без ненужных прикрас -
пара сияющих рук
пара сияющих глаз

в ломких пунктирах конца
лучшей из всех кинолент:
два негасимых лица
в самый последний момент…

Рябь по экрану и дрожь.
Плечи твои заберу.
Ты никогда не умрешь.
Я никогда не умру.


СПЛЮ С ЛЮБИМОЙ

Без повода, задолго до рассвета
проснувшись, находил глазами руку,
я находил ее почти по звуку,
как узнают собрата по привету.

У самого лица, поверх подушки,
ладонью книзу, собранная в горсти.
Не отрываясь, я глядел послушно,
по недосмотру приглашенный в гости.

Как тайное переливанье крови,
в окне менялись очертанья ночи.
Я, недвижим, лежал с рукою вровень.
Я сам себе казался беспорочен.

И, различая жилки на запястье,
то сложные узоры, то простые,
я чувствовал, как наволочка стынет
у подбородка вестником несчастья.

СОН

Мне снился сон: я не люблю тебя.
Я силился и не умел проснуться.
Так рубят лес в начале сентября:
ни покраснеть, ни увернуться.

Высокий лоб, знакомое лицо,
зеленые глаза, простые речи,
но равнодушия худое пальтецо
небрежно брошено на плечи.

Проверил, циркулирует ли кровь.
Вот это я, глядящий на подругу.
Я  не люблю. И эта нелюбовь
сродни пещерному испугу.

 
ГЮЗЕЛЬ
блюз

Я не храню семейные обеты,
мои кумиры - ночь и алкоголь.
Все кошки серы, грешники отпеты,
и ангелы пострижены под ноль.

Как в смертоносном танце Саломея -
туркменочка со шрамом на лице
любила, словно бы писала мелом
на белоснежном ватманском листе.

Она любила, ах, как она любила!
Все это было, было, было, было!

Ей не терпелось выглядеть живее,
чем лица предков в глиняных гробах,
но голый почерк ветра-суховея
сквозил в ее движеньях и губах.

Он звал подняться с купленной постели
и разрешить рискованный вопрос:
какие духи дремлют в гибком теле,
и что сулит рисунок тонких кос?

Но не уйти от пагубных объятий,
и в ужасе, не расплетая рук,
я с содроганьем слушал стон проклятий
из ветра, завывавшего вокруг.

Она любила, ах, как она любила!
Все это было, было, было, было!

Я раскалялся в пламенных порывах -
подобье солнцем выжженных пространств,
и гибельная грация надрыва
была верней - дика и горделива -
всех на земле бесплатных постоянств.

Ах, не ищите в голосе трагизма -
трагизм смешон, когда такая власть!
И исцеляет душу от цинизма
за пять червонцев купленная страсть.

КРАСИВАЯ

Девушка тупая и веселая,
море голубое и ленивое.
Я лежу и думаю, что все-таки
лучше бы она была красивая.

Я б тогда побрился новым лезвием,
подошел, кусая сигарету,
и сказал, предчувствуя последствия:
 - Даже не с кем выпить “Амаретто”!

- “Амаретто”? - встрепенулась девушка.
- “Амаретто”? - вскрикнула подружка.
- Мы хотим попробовать немножко,
вот у нас пластмассовая кружка.

И какое тут пошло веселие!
И притом без всякого усилия!
Поцелуев огненная серия!
Если бы она была красивая.

МОИМ ДРУЗЬЯМ

Шофер Кастуев тягостно вздыхает
и понемногу прибавляет газ.
Мои друзья опять переезжают
с чужой квартиры в двадцать первый раз.

Немолоды. Один разбит подагрой,
другой от сластолюбия пунцов -
волшебник слова Виктор Пеленягрэ
и модный композитор Степанцов.

С чужой квартиры на чужую хату,
на горький хлеб и чайничек взаймы.
Когда-нибудь, когда-нибудь, ребята,
произойдет! И это будем мы:

Внезапно, как сдается недотрога,
судьба раскинет сказочный шатер,
что даже скептик и марксист Кастуев
смахнет слезу и скажет: “Перебор!”

 
ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС

Куртуазным маньеристам посвящается

А вот и Юрченко прославился в Одессе,
его портреты продаются на Привозе,
его там любит девушка Олеся,
прописанная в Риге у свекрови.

У Степанцова вышло в “Новом Мире”
семнадцать строк на темы молодежи.
Он любит Родину, а к вечеру поближе
брюнеток с бесподобным цветом кожи.

И Пеленягрэ - уж, казалось, кто бы!
Со скрипом прописался - а туда же.
Дурацкой песней про любовь до гроба
обогатил дырявый “Кругозор”.

А что же я? Я - самый симпатичный,
веселый, и всегда простой с народом,
и с девушками ловкий и тактичный,
и десять лет прописанный уже?

А я угрюмо жду, пока разлюбит
Олеся - Юру, Вадика - брюнетки,
а Пеленягрэ сходит в вендиспансер,
и девушки поймут, что есть на свете
достоинства важней, чем популярность.

МЕТАМОРФОЗЫ

Я стал бизнесменом, продав за валюту талант,
отпала охота страдать за большое искусство.
Я стал аккуратен на службе и в сексе педант,
и смуглые девушки мне демонстрируют чувства.

Меня простодушно осудит бездомный поэт,
угрюмый прозаик презрительно сделает брови.
Им не по карману любовь пригласить на обед,
от этого мир предстает недостойным любови.

А я, заработав на службе себе на штаны,
лечу в “Метрополе” порой на такие высоты,
где, сытно поужинав, видят чудесные сны
достойные граждане - гении и идиоты.

МЕСТА

Полночный бар. Негромкий говор кружек.
Исполненный величия бармен.
Пью алкоголь. И голову закружит
обманчивая жажда перемен.

Она уходит. Он уходит  с нею.
Гармонии случайный образец.
Пью за него. И заново пьянею
от хмеля очарованных сердец.

Горячее шампанское надежды,
прерывистая линия мечты.
Из грусти и безумия невежды
Рождается химера красоты.

Спит на окошке кот бессмертно-рыжий:
виновник ослепительных минут
на продувной, крутой и скользкой крыше –
он предпочел селедку и уют.

В руке бокал, в кармане сор и мелочь –
вот человек. И суть его проста:
что не сказалось или не допелось –
в конце концов нашло свои места.

ПРЯМАЯ РЕЧЬ

Мне не идет на ум прямая речь:
Дурные сны, жаргон и экивоки.
Простая мысль дробится на намёки -
не подступиться и не подстеречь.

Наедине беседую с собой
на языке метафор и подтекста,
как будто впал в искусственное детство,
и некому позвать меня домой.

Запас простых и однозначных слов
и прямиком поставленных вопросов
иссяк, как ром в каюте у матроса:
кто был авгур - сегодня птицелов.

Кто на базаре, пьяный звездочет,
кружил умы без счету и разбору,
теперь в шинке последнего разбору
кричит слуге, что неразборчив счет.

Прямая речь – поставь себе тире,
потом открой заветные кавычки,
найди на шее тонкий шнур отмычки,
замри и слушай: осень на дворе.

НОСТАЛЬГИЯ

Мы плюем на Россию с высокой сосны,
с низкорослого, если точней, кипариса.
Никакой ностальгии. Попробуй, засни,
когда нет ностальгии и хочется риса

пополам с кукурузой в канадском соку,
но спускаться на кухню - четыре пролета.
Карусель вентилятора по потолку -
дорогая метафора Аэрофлота.

Ностальжи! Как мы были тобою полны,
успевая прочесть от Калужской до Центра
ксерокопию автора первой волны,
а теперь - УКВ, да и эта с акцентом.

Ностальгия, откликнись! Помру - не дождусь
твою гордую светлость неженского рода,
эмигрантской колоды верительный туз,
провожатый в бессмертие с черного хода.

Преимущество плача. Достоинство слез,
неуемной тоски по великой России.
Привилегия знати - при виде берез
становится грустнее, а значит красивей.

Мне б хватило намека, осколка, мазка,
многоточия в самом конце разговора…
Бесполезно. Я вижу при слове “Москва”
юбилей счетовода с лицом коронёра.

Одинаково пахнет, в любую волну,
подмосковных полей чернозём в парусине
на груди стариков, потерявших страну,
и детей, потерявших тоску по России.