Игры в четырнадцать строк

ИГРЫ НА ПЛЕНЭРЕ

Художники сошли с ума  — уже с утра с тоской о небе:
куда как не о сущем хлебе (о нём пусть думает сума).
Художники сошли с ума и объявили парадигму,
в которой счастья терема в левкас цветов мешает тьму.

И мир, в котором я живу, ворвались новые дела.
С художниками ем и пью, и с ними бью в колокола.
...Извечно спорные права имеют блеф и мишура.


Жена рисует лет расточку. В них — благородные черты,
судьбой оплачены в рассрочку и переплавлены в мечты.
Жена рисует филигранно — так режут кость, так солнце пьют,
так форто ищут правду пьяно и оттого по жизни лгут.

Жена рисует. Ночь проходит, заходят ангелы на чай.
А жизнь на творчество уходит, и гаснут звёзды невзначай.
Жена рисует. Кисть, перо,бумага... Ретушь, серебро.


Рисует страстно Гоголина. Коня б ей, доброго коня!
Она оставила б долину и упорхнула за моря.
Ей тихой ненависти ложе, в котором выцвели года,
давно постыло. Зуд под кожей не вызывает слов вода.

Капитуляция рассудка. Раскосых сумерек глаза
в себя вбирают счастье чутко сквозь лет сгоревших тормоза.
Альбом прикрыт. В нём счастья щель Приоткрывает в душу дверь.


Ручные лучницы и змеи — ручного времени пожар.
А жизнь опять ушла в траншеи. И, веришь, мне её не жаль.
Ручные хляби, ретроряби, ручные устрицы в соку.
А на поверку — дрожь по зяби, но несть хлебов в ручном полку.

Есть оберегов обесточка, затем — субботний выходной.
В нём настроения расточка, как балл весомый, проходной.
Сей балл чреват и невесом для тех, кто с будущим знаком.


Кто явится, тот явится на свой стакан воды.
С тем камень  с сердца свалится, озноб обрушит льды.
С кем сладится, с тем сладится сквозь ночь и холода. —
Душа душой оплавится на долгие года.

С кем слюбится, с тем слюбится, и больше не зови.
Чужой не приголубится к воссозданной любви.
Кто явится, с тем сбудется — такое не забудется.


Наш брак не первым был по счёту,
но не скажу, что по расчёту —
он был по логике Судьбы.
И вот мы строим корабли.
Вчерашних строк проснулась жалость.
В тебе опять скорбит дневник,
но почему ты тихо сжалась
и почему твой взор поник?
Пять тысяч  уст умрёт в заглушке,
пять тысяч вёрст, пять тысяч зим.
А мы опять прильнём друг к дружке —
нас смажет счастья рыбий жир.
Растает чувств его ледник:
он не в судьбе, он проводник!


Осколки праздников и сходок
и обретений трафарет —
метро раскосый мартиролог
бесцельных дней, печальных лет.
По эскалатору участья
снуют вчерашние друзья.
И им не шло, как видно, счастье,
и им срывало якоря.
Сжимались прошлого узоры
в грошовых  радостей чертог.
И иллюзор фантасмагорий
сминал привычно грустный Бог.
И Время пятилось в кусты,
но оставались Я и Ты.


Молитва-бритва... Оскобли щеку
и седину моей щетины колкой.
Я за тобой уже не побегу,
как пацанва за смазанной двуколкой.
Молитва-бритва... Сотвори меня
в мучительном рождении убогом
средь роскоши лазоревого дня,
что взят взаймы не где-нибудь —  у Бога!
А девушка всё шепчет: “Травостой,
укрой мне грудь в своей зелёной пене:
хочу забыться в травостойной лени...”
Но поздно говорить мне ей: “Постой!”
Я не герой. Не помню об измене.
И я целую женские колени.


Ангел солнечного дня, к вечеру пророча,
убеждал любить меня на волне речной.
Водяной дремал в воде до глубокой ночи.
В небе плавала звезда рыбки золотой.
Карабасы карамболь сутками плясали.
Сорок три их бороды вымокли в реке.
А на рейде корабли в сказку отплывали,
на ночь солнечный рассвет спрятав в сундуке.
Ангел солнечной мечты, солнечного лета,
ангел солнечного сна в сказках без забот.
Где ты, ангел, подскажи: где ты, где ты, где ты?!,
Без тебя который день хмурится народ.
Ангел солнечный, прости. Мы уходим в лето.
От себя нас отпусти в будней хоровод.


Бог Вселенной человека в человеке.
В судный час под голые нули
прекращают течь событий реки,
оголяя судеб горбыли.
Отрывая счастья на полушку,
отжимая вычуры из слов,
человецы льнут в тоске друг к дружке,
до библейских попранных основ.
Пасодобль взрослого поэта
с юной ослепительной мечтой
их влечёт легко к макушке лета
сквозь недавней каверзы застой.
Оба верят в то, что Бог мечты
сводит между ними лет мосты.


ИГРЫ В УКАЗУЮЩИХ

Намедни набросков немало
наметил, нашёл, настрочил,
нарезал из каменной лавы
и тут же на лаврах почил.
Сермяжная штука — удача!
Её невозможно понять.
Для многих она — незадача,
для тех, кто не в силах дерзать.
Покуда прошедшие годы
устало латают ковчег
во имя, увы, несвободы.
Свобода взрослеет без нег.
Она окрыляет Творца
в терновом венце мудреца.


Бог создал Землю алтарём.
припал к ней, растворился.
А мы нечаянно живём:
кто где определился.
Земля — алтарь, а нам до сих
не дотянуться ростом.
Мы ищем капища других,
а там — одна короста.
Я сотворю себе алтарь
однажды на рассвете.
И помолюсь Земле, как встарь,
не в храме, а при свете.
На кромке утренней земли
я обрету огонь любви.


Каркас Земли извечно мал,
хоть в нём плывут земляне.
Всяк прежде что-нибудь терял —
планету, мирозданье.
Однако капища землян
вздымаются под небом.
Планет погибших — океан,
кормивших прежде хлебом.
Но на сретение миров
надежда небольшая.
А память прошлого — любовь —
отторженная, злая.
Отвержен всяк и всяк ни зги,
и рвутся ввысь землян мозги.


Промозглая космоса леность
на землю спустила меня
из мира, чья горькая тленность
погибла средь белого дня.
В тот день окровавленно-звёздный
мерцали планет имена,
сжигая прошедшие вёсны
земных континентов до дна.
Но миг, что вошёл безымянно,
как будто бы только вчера,
о прошлом сказал мне: “Как странно...”,
о будущем — просто: “Пора!”
Из дней безымянно-глухих
рождается совести стих.
;
Колодца крыша протекла
в земную полость парусами.
Фрегатов сжались купола
и опустились вниз носами.
И пушек грозный фейерверк
в бездонном мраке растворился.
Чуть грянул выстрел и померк,
и в жерле тьмы навеки скрылся,
в моей поверженной душе,
жила, что прежде беззаботно,
в каком-то праздничном клише.
Разбил его бесповоротно.
Ворвался в космос прошлых дней,
чтоб пробудить там звонарей.
;
Звонари Вселенских полустанков
тянут ораторий этажи,
пережив эпохи беспорядков
и недетских сказок виражи.
Мудрецы стекаются в столицы
про запас глаголить в камертон,
потом душ кровавые крупицы
превращая в солнечный планктон.
Фонарей мерцающая пена
накипает злобно в темноте.
Очень трудно вырваться из плена
проходящим тенью в пустоте.
Лоно пустоты бездонной прочь —
мудрецы опять уходят в ночь.
;
Звонарь, Фонарщик и Мудрец
сожжённой нивой без покосов,
шли сиро, голодно и босо
среди оплавленных сердец.
Таким видением едва
Дух вдохновит воображенье,
но, дней сминая жернова,
дарит мечте местоименье.
И льёт в ночи колокола,
и озаряет путь словами,
и бойче вертится земля:
мир  переполнен мудрецами.
Во все века, за пядью пядь
слов накипает благодать.
;
Открываем ларчики
фосфора и свеч.
Милые фонарщики —
головешки с плеч.
С грозными погонами,
в лентах-эполетах —
бредят батальонами
в пращах и кастетах.
Факельные шествия
видятся им вновь.
Всюду прошествия:
тризны и любовь.
Тризны, тризны, тризны...
Горький бред Отчизны.
;
Уходят в шёлк змеистых слов
уже не люди —  боги.
Но пыл души ещё суров,
бьёт грязные пороги.
В озерах слов живёт молва
и лозунгов отрава.
В ней наледь выстыла сполна
в начертанность —  управа.
И прозябают подле слов,
сверставшие их люди.
Им режет души гранослов
и боги ищут судий.
Эпистолярный суеслов —
вчерашних сказок птицелов.
;
Мы просыпаемся другими
за полчаса до озаренья:
по-соломонову мудры ли
или открыв второе зренье.
В своей душе содрав мозоли
до окровавленных жгутов,
мы вновь отыскиваем роли,
к которым вряд ли кто готов.
И, напрягая душ саркому
до партитуры наших дней,
опять срываемся на сломы
уже и горше, и трудней...
Перелицовка прошлых лет
судьбу вминает в трафарет.
;
ИГРЫ ПЕРЕД КАПИЩЕМ
;
Мгновения любви, ах, если б вы
неотвратимо не порхали прочь,
и злые сутки вас не прогоняли,
реальным светом оттесняя в ночь!..
Я б соткала из вас трепещущую шаль:
живые сгустки силы  небывалой
любви  Вселенской... Только очень жаль,
что перегнили вы с листвой опалой.
Сгорать в Любви с боязнью ошибиться,
неисчислимый раз остаться в пустоте...
Хочу я за мгновение раскрыться
запечатленной страстью на холсте!
Ведь я нетленна. В том себя ловлю,
что нежусь всею сущностью в Раю.
;
Извечно Рай есть местом искушенья:
в нём нет опор, дорических колонн,
тогда как на Земле за прегрешенье
даруется безумие — Любовь...
Право, жесток ты Аспид.
Ты только цензор снов. —
Жизнь по иному праву
судит землян любовь.
Это же что за право —
трепетно и легко
тел одевать оплавы
в праведных ласк трико?!.
Рай ощущать в экстазе:
в князи любви из грязи?
;
Но мир любви не погашен
от этого пепла слов,
лик любви не продажен
до сущих первооснов!
Скверны каверны в мыле,
страсти великой мир
не разорвать в эфире
смрадным и гадким: “Бр-р-р!”
Не обломать, не бросить
костью голодной в грязь —
мир их сердца уносит,
вечность точает вязь.
Ласки волшебной сон:
поза, сближенье, стон.
;
Блеск ощущений в связке
взрыхлит истому поз...
Глазки, амуры, сказки... —
Блеф, а к нему хандроз!..
Тени как мажордомы
в полночь легко пройдут
в мире, где вечных двое
бредят и ласки вьют!
Спала бы лучше, жрица!
То же мне — ласк канкан.
Пусть тебе боль приснится —
горечь душевных ран...
Станет тебе оков,
только придет любовь.
;
Страсти животной рыло
вечно в миру урчит,
и предрекает:
— Было! — И оттого горчит.
И оттого выносит
смог простыней седых
прямо в седую  осень
лет, отношений, книг...
Пусть-де они поладят
там, где блестит слеза,
пусть-де мосты наладят
там, где гремит гроза.
В бред златокрылых снов.
Как её там?.. Любоф-ф!
;
Лютыми разговорами
юлит оболгавшийся люд,
Беснуясь, в толпе орут:
— Брысь в день!..— Брысь в ночь!..
— Брысь в бездну!.. — Бьют.
Округляют глаза-ополовники,
прожитых дней разорвав швы,
На “ты” с декамероновским “Ух’вы!”!
и лет своих чёрные подполковники.
Эти прежде всех прорычат
с пеной у ртов:
— Любовники, бр-р-р, любоф-ф-фники!
— Ведомо, бр-р-р, Любоф-ф...
Набьют до безумия рвы
кровавой хулой: “Дави..!”
;
Должно быть, сон, а, может, нет,
тогда как виделась однажды
иная суть, хоть та же жажда —
безумной юности рассвет...
Зачем он вдруг прожёг меня,
тогда как я уже иная —
и Мессалина, и Даная
живут во мне средь бела дня.
Жизнь не всегда была прекрасной,
порой жестокой жизнь была,
но разве Аспиду не ясно,
что я любовников влекла?
Они прошли своей чредой —
всяк по себе, всяк не святой.
;
Солёный чай от сладких губ.
А губы — исцелованы.
Их расхлестал животный зуд,
в порыве лет спрессованный.
За каждым годом урожай
срывали губы мягкие,
и пьют теперь солёный чай
за то, что были сладкие...
И ты, дитя, увидишь вновь
всё те же искушения:
предощущение оков
любовного брожения...
Предощущение себя
в томленье страстного огня.
;
Пытал меня ты в прежние года.
Теперь тебе, позволь, отвечу вслух:
любовницей я в мире рождена,
тогда как ты лишь евнух, Аспид, дух!
“Приват-любовница Эсхила
перебродила в сервелат.
А колбаса та — в крокодила,
а крокодил тот — в маскхалат.
Под тем халатом с автоматом
дышал испуганно Эсхил,
бомбёжкой к рытвине прижатый,
и отдавался ей до дыр
в хэ/бэ-разрытье маскхалата,
нафаршированный гранатой”.
;
Опять непродуктивность одиночества
отверженного чернью мудреца.
А жизнь, она всегда — её высочество,
и не было и нет тому конца.
Крушение иллюзий и догматов...
Но всё-таки, иллюзии  — ничто!
Чу, сказок изодрались маскхалаты.
А вам они-то, собственно, на что?
С тех пор, как изобретены пружины,
и пращи сокрушили топоры,
лишь до поры несносные мужчины
снедаемы условностью игры...
...Полов, чтоб на ином участке Леты
содрать с Любви земные эполеты.
;
Я провожу мистерии землян.
Вдруг замираю: в танце вечных двое.
Миг ощущенья страстного конвоя
и патоки тревожной океан.
Парю на эндорфиновых волнах,
лаская тех, кто мне всего приятен,:
чем меньше на планете белых пятен,
тем больше я развеиваю страх.
Нет эпизодов в этом построенье —
оно искрится первоестеством:
в нём каждое движенье — откровенье,
в нём каждое дыханье — воспаренье.
В нём формула земного вдохновенья —
магическое снятие оков.
;
Брусчатка под ногами, снов броженье.
Под серым небом кич и пестрота.
Зеркал эзотерических скольженье,
которым не подвластна суета.
В них — роковое судеб отраженье,
в них —  первозла  развязанный язык,
в кострах горящих треск священных книг
и лопнувших мгновений откровенье.
Толпы вольяж под музыкой незримой.
Волна симфоний светлых мир хранит.
Вольна в соитье нот нерасторжимых,
волна кипит, волнует и звенит.
Волны такой никак не укротить
сквозь солнца нить, зовущую любить.
;
На паутинках совести висят
дрожащие кровавые слезинки.
Я слышу стон униженных стократ.
Их ожерелье — камни-сатанинки.
Земляне на брусчатке театральны.
Я среди них, приметная едва,
веду обряд мистерии астральной
сквозь танцы, стоны, возгласы, слова.
Крик сумасшедшего вдруг разрывает тьму,
как адское знамение над нами.
Но я сама запру свою тюрьму
и обернусь мечтами неземными.
И унесусь под синий звон волос...
На хворосте мне сжечь их  привелось.
;
Я уношусь под синий звон волос.
Цвета любви в себе я вечно слышу,
но Город бьёт в набат и под откос
уносят люди Город — пол и крышу.
Так в мире происходит от того,
что улицы от ужаса седые,
стенают, как на падаль воронье
и угасают сумерки слепые.
По миру прокаженные идут
уродливо, бесстыдно и не свято:
отверженные вырвались из пут —
сегодня это ужаса солдаты.
Я перед ними — мне не убежать.
Я за любовь готова отвечать!
;
Я перед ними... Синий звон волос
простужено разматывает ноты.
Я в них как в путах, нет иной заботы,
чем превратиться в глиняный Колосс.
Но есть душа... Она во мне не тает,
скорбит она в бездонном ливни слёз.
Душа меня согбенно преклоняет —
я им молюсь, идущим на погост.
Во мне давно такая сила зрела,
меня давно такая боль прожгла,
что я молиться за любовь сумела
и целовать гниющие тела.
Своей судьбы мечтой не перекрыть —
проказу лет, увы, не укротить.
;
От ужаса седея в одночасье,
я жадную вакханку прошлых лет
целую в рук изъеденный кисет
и обретаю право на участье.
Но не проказа тронула меня,
а душ людских отточенное жало:
— Ты — ведьма, ведьма! — улица визжала
в агонии безумного огня.
Он слизывал поверженных и смятых,
он слизывал и падших, и святых.
А я парила в воздухе распято...
Ну что моя мистерия для них?!.
Орущих, перепуганных калик,
чей жалкий мир не стоит вещих книг.
;
Хочу упасть с небес в живую воду,
открыть глаза и увидать судьбу,
разбавить светом жалкую природу —
суть Естества без алых звёзд во лбу.
О вопль юродивого жалом по щекам.
Мы, все живущие, в долгу перед тобой.
В огне сердца и обветшал наш Храм
и птицы мечутся над Родиной больной.
Усни, усни, мой бедный глупый разум
и злую память выжги кислотой.
Не повинуясь человечьим Азам,
смотрю на мир сей с кротостью святой.
Я вытравила в памяти своей
беспечность безымянных светлых дней.
;
Магический уже очерчен круг.
Не бойся избежать его гипноза.
Ты с остротой иглы вонзился, как заноза,
любовник, праведник, суккуб?!.
Прощать могла изведанное зло
я потому, что прежде в мире была.
Я — жрица, возрождённая назло
тем бедам, что однажды пережила.
Моя рука в твоей, как чувственность вещей,
как тайного знамения приход.
Твоей несметной силой спящей
томится мой душевный плод.
Я — женщина — суть неги настоящей,
не выпитой уже который год!
;
Любовь к тебе — молитва губ и глаз.
Любовь к тебе — сакральность слова.
Любовь к тебе — распиленный алмаз:
две половинки доброго и злого.
Порыв души в себе огонь таит.
В нём бренность тела — выстрелом из пращи
расплавом воска жарко закипит
слиянием двух Лун в любовной чаще.
Но тише, ведь душа в изнеможеньи
и от Огня, и от Воды, и... Медных труб.
Юродивые по миру идут.
Я им дарю свои прикосновенья.
Пытаясь разыграть земные шашни,
не скрыться мне от них в слоновьей башне.
;
Я угольями волосы свои
внезапно перед миром обожгла.
Они упали наземь без любви,
костром испепелённые до тла.
Но и тогда великая печать
прощения не пала на калек.
И я решила в мир прийти опять:
в мистериях прожить двадцатый век.
Поэты и земные мудрецы —
они со мной по-прежнему чудят:
в игре азартной жемчуга ларцы
мне брать они за шалости велят.
А мне неведом стыд и суета:
меня испепелили навсегда!
;
Зову тебя душой, но отторгаю словом.
Боязнь себя страшнее страха смерти.
Юродивым кричу: “В любовь поверьте!”
Рыдаю над пристрастием к оковам.
Я так хочу постичь тебя иначе,
чем смертные на жертвенном огне
сожженьем жизни познают неверье...
Постичь тебя без права передачи.
Постичь тебя в зеркальном отраженье.
В нём счастья ключ на выплеске меня.
Я вновь хочу пылания огня —
любви своей к тебе несу коренья.
Земные люди так зовут скрепленье,
в котором — ты и я: две амфоры тепла.
;
Любви своей несу к тебе обет —
в котором ты и я, в котором влага.
Одним любовь — игра, другим — отвага,
а третьим — мир, вселенная, рассвет!
Хотя язык ничто, а все слова, — увы,
но на земле, как прежде, в ласках мы.
Язык мой — мир любви, любовь я предлагаю.
Не смело ли такое излагаю?!.
Такой меня прими и в миг прерви
несносный этот бесконечный бред.
Ты думал блеф, но я даю обет
воистину, Любви...
Что громы всепрощения калек,
коль горек откровения обет?!
;
Идущие за мной на торжище костра,
я ведьма сероглазая меж вами,
и синие глаза мои с утра,
и чёрных глаз в ночи гремит цунами.
Вы осуждали, собственно, меня,
тогда как я прощала вас делами,
нисколько никого в том не виня,
что ваши рты изгажены словами.
Прощать собой изведанное зло,
(в том сущность Человечества, пиит),
как видно, не земное ремесло.
Мной правит Космос. Он меня хранит.
В канун сожженья ведать торжество,
способна я. Хоть я — не божество.
;
А вы кто, стражники мои,
дарующие мне проклятье
во имя Господа, распятья,
во имя проклятой любви?
Не вы ль призревшие меня
и не упившиеся мной
при жизни, в пору воспаренья,
попрали суть любви земной?
Дарую вам души прозренье,
любви лжерыцари, за мной!
И вас достанет озаренье —
души моей прощеной зной.
О, изнывающий конвой,
что впереди? Души убой?!
;
Что впереди? Там площадь, там толпа!
Там у столба поленницы кропят.
Там в эту пору бредят и вопят —
лбом оземь всяк живей другого лба.
А этот в чёрном человек — палач,
что хвороста охапку теребит?
Но почему его я слышу плач?
Его дитя я, он по мне скорбит.
Его стигматы совести в крови —
монах не ведал права палача
доверится обыденной любви
во имя... Мрак, проказа, желчь — свеча.
Свеча его оплывшего лица
в свинцовый пот бросает подлеца.
;
Идущие за мной, я в рубище... Огня
не избежать мне в стылом одночасье.
Глаза пронзают желчные меня,
остывшие, без прав на соучастье.
Во взглядах: страсть, и боль, и сожаленье,
и ненависть, и жажда, и мечта...
Лжерыцари мои, о огорченье,
вы — страсть земли, вы любите меня!
Меня сожгут, вам будет облегченье:
и вам — не гам, и прочим я — не я.
Равно для всех от жрицы отреченье...
Но почему палач сошёл с ума?
Хитон его поник. Под облаченьем
разрылся червь сомнений бытия.
;
Себя я вправе памяти лишать,
чтоб постоянно не дрожали руки.
Касаясь детской святости, молчать,
скорбя о тяжком бремени разлуки.
Все чувства над подрамником холста
в углу теснятся, с болью содрогаясь,
как птицы над распятием Христа,
перед судьбой своей не преклоняясь.
Тяжёлой неприкаянной толпой
стекаются на площадь скалозубы,
вмиг онемев. Срослись навеки губы.
Всё сказано: “К закланию, изгой!”
О, боже мой! Неужто ль это вы,
печальные лжерыцари мои?..
;
В ожидании расправы,
в ожидании костра,
Боже правый, лик кровавый,
неужели это я?
Неужели это свечка,
та, что вспыхнула во тьме.
Горстка пепла, как из печки —
это сердца стон в золе.
Это рук моих оплавы,
это бедер нежных вязь.
Бестелесная, из лавы
я душой оторвалась.
Жаром вспыхнули поленья —
боль, проклятья, озаренье.
;
Я плыву на миром бренным
в смрадных выхлопах костра.
Проплываю над согбенным
страхом предавших меня.
Я не плачу, не курлычу,
не стенаю ввысоке.
Я души своей величье
ощущаю налегке.
Над планетой пролетаю,
таю, таю, всепрощаю.
Ведьма, жрица, божество?
Птица, отзвук?.. Ничего!
Но, прошедшая сквозь муки,
мир беру я напоруки.
;
Я отдала бы весь остаток жизни
за светлый день невинного обмана.
Ведь всё равно внутри нетленной призмы
нас ожидает времени нирвана.
Не думай обо мне, когда пробьётся свет
и обольстит, врываясь в сон тревожный.
Не думай обо мне, когда усталость лет
свернётся в крылья ночи осторожной.
Не думай обо мне, когда тоска обманом
проникнет в сердце, болью оглушая.
Не думай обо мне, когда ночным дурманом
в пылу страстей с тобой парит другая.
Но думай обо мне, ведь я из вещих снов,
лишенная и тела, и оков.
;
Телега в Адский сад... В миг леденеет кровь.
Сегодня в ней везли в проклятиях Любовь.
Железный полумрак. Мишель ди Гильдерот
и тот стоял у врат и теребил фагот.
Сыграл бы, старина! Да только он в плену
все той же злой молвы, урчащей: “Не к добру!”
В саду уютный мрак. Его и динамит
не смог бы разорвать. Там вызрел зла гранит.
Там волосы лежат, опавшие в костры.
Там велено прощать... Того, кто без вины.
Тому немало лет, тому немало зим,
но всепрощенья нет — беспочвенный порыв!
Прощеную любовь решили отпустить.
И та, изведав боль, опять ушла любить.
;
Сентиментальность — мой сегодняшний удел,
пока своим сарказмом не задел
меня нечаянный прохожий,
на мир живых, как зеркало похожий...
Я потихоньку прошмыгну,
скрипя чужим ключом в своё жилище,
(такое же, как память, пепелище)
и гарь земли душой своей примну.
И обращу сквозь онемевший глас
в смятенье душ истошный горький крик.
Его я выжму в жарких слов фугас,
чтоб он в сердца ослабленных проник.
Да будет он услышан среди вас,
земных и падших — истинно живых.
;
В смирительной рубашке нежных чувств
вошла я в мир мистерию сыграть
у старых стен несчастий и безумств,
адов и поднебесий... Мне отдать
дрожащий ручеек добра дано.
Я закляну его от всех преград —
да будет то, чему быть суждено:
земных грехов и сумрачных баллад
мне более уже не перенесть.
Да будут в мире страсть и красота.
Моих сомнений и утрат не счесть,
но я уже во имя вас не та.
В чём я сумела пережить напасти,
в том, умоляю, зачерпните страсти.
;
Немой сосуд опустошён. Живая влага оросит
с утра потухшие глаза. Гоните синие стада
беспечных снов сквозь кромку льда.
Теперь я с вами навсегда — о том мой приговор гласит.
Гоните синие стада без трепета и ложной скорби.
Я отдаюсь и испаряюсь жемчужиной азартной ловли.
Я на коленях вас молю, склоняя рыцарский султан.
(увы, непосвященный сан мне от рождения был дан!)
Я выставляю у престола святой любви надежды трон,
хоть по планете бродит сон
по всем законам мирозданья.
Творю молитву в унисон я с вашей аурой сознанья.
А жрица, что?
Печальный стон, и на поверку только сон.
Аминь, я с вами до конца!
Пусть в унисон звучат сердца!
Растаял сказок птицелов.
Аминь! Да здравствует любовь!
;
Проклинаю костров пепелища,
где в суглинке истлевшая кровь,
проклинаю судебников тыщи
по которым судили любовь.
Проклинаю кошмар безучастья
и тупые от страха глаза,
и животное стылое счастье,
и безумное стадное: “За!”
Проклинаю все площади мира
на которых пылали костры!
След костровий от Анд до Памира
прожигает иные миры.
Кем бы завтра не встретить нам век —
жизнь кострами не выжечь вовек!
;
На лототрон истории
уйдёт двадцатый век.
Угаснут оратории,
притихнет человек.
Немного, право, пройдено
в минувшие века
к тому, что прежде пролито
в душевные меха.
Трагедии сминаются,
от драм вскипает кровь,
но в вечность не скрывается
великая любовь.
Мистерий интермедии
хранят её наследие.
;
Один поступок режет мир
на постояльцев и постылых,
любимых, милых, незлобивых
и тех, кого я не простил.
И не простившие меня
живут, в себе сжигая пламя
перегоревшего меж нами
в иные горе-времена.
Один поступок, миг один,
один клавир, одно участье.
Казалось бы за шаг от счастья —
из пыла в хлад: в торосы льдин.
Непостижимо! Впрочем, стоп.
Вновь счастье — радости озноб!
;
Слова идут за линию разлома,
слова идут по контуру судьбы.
Опять мы дома прочно  и весомо
развеяли безверия мольбы.
Слова идут  в сумятице всегдашней,
зашкаливая серостью имён.
За каждым —   мир ничуть не настоящий
в полотнищах  низложенных знамён.
Слова, бесславье, слава, бессознанье,
беспутица ушедшего ни зги,
нелепое за искренность терзанье,
и чьи-нибудь неслышные шаги...
Святейшие, непышные, не вдруг.
Они страданий замыкают круг.
;
Я отпросился. Веришь, во сто крат
дороже то, что мне решили верить.
Я оступился  от последних врат.
Забвения живому не измерить.
И даже не взалкать, как ни взыщи
(чужой судьбы неведомы дорожки).
Ко мне сквозь дней дорожные плащи
приходит ангел — впрямь, не понарошку.
В нём нет пристрастья, ненависти, льда.
Он говорит и сдержанно, и мило.
Ему столетий ведома чреда,
как прачке юз бруска простого мыла.
Я отпросился. Ведомо не в сон —
печаль и боль сошли ко мне с икон.
;
Опять с икон стирают грязь
недоумения... Предтеча?!
Славянских букв исконных вязь
скликает правнуков на вече.
А на устах Армагеддон.
А подле — ядерная язва
и реставрация икон
(инициация до Азъ-Я).
Я преднамеренно лишён
того, что прочим праздно мнится.
Прервав внезапно жуткий сон,
увидел то, что не приснится.
Пытая мира естество,
икон я принял колдовство.
;