Время сказок

Под вечер приходит она -
Запоздалая радость убийства.
Вода возле самого дна,
Оранжевым дымом пьяна…

И пальцы сдавили косу,
Попробуй, коси без оглядки,
Растрепанной свастики прядки,
На Страшный сбираются Суд.

А здесь, возле черной воды,
С утра зверобой колосится,
И бесов печальные лица,
С икон осеняют сады.

И комья бумажного града,
Заполнили зрительный зал.
И рая спустившись для ада,
К Нему поспешают на бал.

Я хрипло завою от страха,
Как пращуры делали встарь,
И, с плачем, как будто на плаху,
Взойду на злаченый алтарь.
Шагаю, боюсь оступиться,
По лунной дорожке туда,
Где, в сны опасаясь разбиться,
Свинцовая плещет вода.

И буря парит над крестами,
Схватившись за маковки их,
Мы станем всесильными, встанем,
Нам лишь бы уйти из сети!

Мы снова, незримо и злобно,
Повергнем полетом во тьму,
Тела, где нам жить неудобно,
Тела, что подвластны ему.

О любви
По ветру осока стелится,
Качается, извивается,
А нам еще канителиться,
Песчинки считать и каяться.

И окна мои завешены,
Зрачки мои отморожены,
Во сне меня воды вешние,
Пугают клыкастыми рожами.

Чужую способность к прозрению,
Во сне под шумок умыкнула я,
А в раме картинной у гения,
Ухмылка извечно сутулая.

А ты же кошачьей улыбкою,
Покончишь со сна паутинкою,
Поверхность тепла жидко-зыбкую,
Графической сделав картинкою.

А что там укрыто за маскою,
Неведомо, да и не хочется,
Дремучими темными сказками,
Волшба позабытая кончится.

И вверх, под давлением логики,
До белого до накаления,
Скулящие струны пологие,
Мне служат хмельным вдохновением.

Тропинка, поросшая травами,
И озеро дремлет под ивами.
Нас лица в процессии траурной,
Пленили дождями червивыми.

И вроде бы что-то прекрасное,
Растет из ладони проколотой.
По стенам картины ненастные,
Безжизненно залиты золотом.

* * *

Вновь с работой мне не повезло,
Меня снова с позором уволили.
Я взрастила вселенское зло,
И посевы меня обезволили.

Я лукавила в лики мадонн,
Рафаэлевской скоростью меченых,
Прописав им на Армагеддон,
Время не пережить между встречами.

Те, кто силою были святой,
Недалекою мною осмеяны,
Становясь неживой пустотой,
Неким стилем кубизма навеянной.

Обусловлен полетом пчелы,
Сон кровавого неба Испании.
Крылья ангелов, слепо белы,
Изменяют свое состояние.

Вот контора по имени Рай,
Пред законом людским пресмыкается.
Ты подумай, и сам выбирай,
В чем ты можешь реально раскаяться.

Я цветы прорастила в золе,
И они распустились негаданно.
И в минуты тоски по земле,
Извивались ползучими гадами.

* * *
Ты умирал слишком часто смиряясь,
Не надо, дружок, не сходи с ума.
А я сотни лет все спешу, возрождаюсь,
Ветвями вплетая себя в туман.
Смотри-ка, вон волны плещут, и что же?
Зачем забирать чужую боль?
Мы были другими, мы стали моложе,
Мы вновь изменились, но стали собой.

Опять промахнулись - ни сердца, ни силы,
И что-то драконье живет внутри.
Как положено, сталь после боя остыла,
А кровь, как живая, еще горит.

А кровь говорит, бормотанье глухое,
Звучит и клокочет, моля о дожде.
И сладко не ведать, когда, кто и где,
С тобой разговор заведет о покое.

Спокойно, устало раскурит кальян,
И будет вещать тяжело, монотонно,
А в черных зрачках с желтизной по краям,
Печать ожидания Армагеддона.

Он вот уже ночь, как живет без лица,
Он очень устал и ему не до шуток,
Он просит тебя хоть на несколько суток
Отдать ему маску святого отца.

Он снова молчит, и, за час до рассвета,
Он в нервном припадке кусает мундштук,
Желая забрать еще несколько штук:
Воина, беса, ребенка, поэта.

Под утро он сгинет, оставив тебе
Лишь память о лицах, о людях, о душах,
Зашепчет, трясясь: «Ты ведь болен, послушай,
И ты затерялся в своей ворожбе».

Свечка оближет сургуч на конверте,
Он уйдет и уже никогда не умрет.
И он рад, рад, что снова с ума сойдет тот,
Кто так же как он безнадежно бессмертен.

* * *
Мне в глаза темнотой,
Плещут ветви осиновых кольев.
И несется верста за верстой,
В травяном незнакомом подполье.

Мне сдавило виски,
И запястья листвой пережало,
И шумят лепестки,
Обивая железное жало.

Где-то солнце болит,
А у нас все разорвано в клочья.
Голос мой перебит,
Темноту не могу превозмочь я
Три часа до утра,
Выпадают холодные росы,
Разодетая в сумрак сестра,
Поднимает безустально косу.

И скрипит дребедень,
Упираясь в стекло мертвым ликом.
И как ныне сбирается день,
Полыхая в прозренье великом.

Нам же в путь,
В полудреме нестись неустанно,
В горле жжет, не давая вздохнуть,
Оживая, небесная манна.

Время вспять,
Под полуночным сводом закона.
И несет меня темная рать,
В этой древней чащобе бессонной.

* * *

Под кожей набухли и лопнули почки,
Они, прорастая, змеятся, хохочут.
И рощей взойдут по утру.
Ты чувствуешь приторный вкус шоколада,
Ты снова отвлекся - того мне и надо -
Я душу твою заберу.

Над теменем плещется синяя плесень,
Мне двадцать второй день не так интересен,
Как чья-то победа над злом.
А в храмах так скучно - там просят прощенья,
Там черный, мохнатый зануда священник,
Гнусавит псалом.

И пасти открыли ушастые звери,
И внемлют так жадно, но все ж с недоверием,
Заранее чуя подвох.
А в душах их скрежет и боль зимней спячки,
И молнии ржавые мечет в горячке,
Усатый языческий бог.

Нет, не к лицу тебе черная метка.
Мартовский кот распластался по веткам -
Из примуса пьет керосин.
Плещутся стройно военные флаги,
Школьный учебник, как строки присяги -
Боже, Свароже, спаси!

Вновь он мне снился, чешуйчатый, черный,
Семечки перебиравший проворно:
Знать не к добру.
Лес колосится, так нежно, несмело,
Душу твою - в ней, родимой, все дело -
Я заберу.

* * *
Белая пешка сидит на столе и мяукает, как идиотка,
На каминной решетке черная пыль и звездная сажа тепла.
Алиса спешит, но ей не успеть - паршивая нынче погодка -
Ее герцогиня моей головой в крокет поиграть позвала.

Алиса спешит, и капает пепел с искусанных нервных губ,
Пешка мурлычет, топорща шерсть и жадно жует луну.
Королева кричит: «О, крошка моя, он был с тобою так груб!»
А Он и не знает, что песня о нем, он слышал таких не одну.

Валерьянка тает под языком, и у пешки двоится рассудок,
В Зазеркалье четыре тверди небес и все холоднее стекла.
У Алисы веер из мифрильных ножей и времени менее суток.
Он смотрит в колодец, пытаясь припомнить, какой же она была?

У белой пешки подружки - зверушки из семьи говорящих роз.
Улыбка висит, колыхаясь слегка, расплываясь кошачьим телом.
Идет контролер и ему невдомек, что поезд летит под откос.
Чихать им на перец, а до поросенка им нет, разумеется, дела.

Застыла кадриль, и грифон, пригорюнясь, стал Львом и Единорогом.
Белая шерсть клочками висит на черной каминной решетке.
Я выпила кофе и скоро проснусь надеюсь, осталось немного.
А белая пешка сидит на столе и мяукает, как идиотка.

* * *

Небо полнится крыльями, память - листвой,
Гамаюновы песни под шелест дубов,
В изголовье стола огнеликий конвой,
Тянет нудную повесть туманов и мхов.

Струны врезались в горло, как хрип прозвенев,
И пошли переборы от шума воды.
А в висках застучал заунывный напев,
На челе заплутали чужие следы.

Малахитовой чаши вовек не разбить,
А на волчьей тропе не добудешь огня,
Размыкается цепь, прерывается нить,
Вечной песней, в клочки растерзавшей меня.

Я настигну печаль, я из тлена взойду,
И каленой стрелой попаду с трех шагов.
Нерадивое солнце ушло в пустоту,
Наточило ряды волколачьих клыков,


И влюбилось во тьму пламя летних светил,
Насмотревшись на белый железный мотив.
И скорбит об ином мой лесной побратим,
Попадая под стрекот татарских тетив.

На курганах из меди воздвигнут клинок,
Хочешь, в сердце вонзи, только, слышишь, не трусь,
И звучит, как дурман, малахитовый слог,
И зовет меня жизнь, моя светлая Русь.

* * *

Она вернулась, когда умерла,
К полудню тихо пришла на задворки,
И там, вздыхая, вздымались крыла,
Дракона, цвета лимонной корки.

Она красива, но не до дна,
Она хотела найти начало,
Она умна, но всегда одна,
Она добра, но слегка устала.

Ей кто-то лгал, и она лгала,
Она кого-то прилежно губила,
Она все бросила и ушла,
И за иное вздымались вилы.

Ей было скучно, цвела весна,
Она спалила в камине гитару,
Она так нежна, но пришла война,
И она погибла в одном из пожаров.

За ней вернулся ее дракон,
За ним шел рыцарь, но третий - лишний,
Она взглянула на них из окон
И стала цвета незрелой вишни.

Такая сказка, такой финал,
И грустно смотреть мне на них из оконца
И думать, что кто-то кого-то звал
Драконом цвета ушедшего солнца.


               
Подо льдом
А моря черного грядут седые воды,
Куда уходишь, древнее, постой.
Убили солнце ледяные своды
И звезды не взойдут на небосклон пустой.

Я подо льдом, а море жидкой сажей
Слепит, и оглушает тишина.
Стук сердца, слово, выстрел, не промажешь -
Пойдешь искать в стеклянном храме дна

В зеленом свете странно и прекрасно,
Я чувствую, как шествует прилив.
В моем дыханье, сбивчивом, неясном,
Неоновый волнуется мотив.

И шлейф волочит Ледяная Дева,
Впечатывая в берега тепло.
Безмолвней стужи, холоднее снега,
На сотни миль всевластвует стекло.

И свод хрустальный слился с океаном,
И перевоплотилась в тайну тьма.
И я сугробом, гробом снежным стану,
И, сидя подо льдом, сойду с ума.

Лишь привкус стальной бергамота-
Вина травяного вина…
Под вечер приходит она-
Запоздалая радость охоты.

* * *
По тропе лесной крадется полдень,
Дышит вязким маревом и сеном,
Взмахов крыльев стрекозиных полон,
Непривычных, легких и степенных.

Бабочка парит над взглядом синим,
С метра в полтора размахом крыльев.
Подмешать бы этой сизой пыли,
В мой отвар из чаги и ковыльев.

А из леса дует странный ветер,
Приворотным зельем одурманен,
Я увидел сказку на рассвете,
И осколок утаил в кармане.

И разверзлись лиственные недра,
Разноцветной магией свирели.
Это было мне подарком щедрым,
В эту ночь промозглую в апреле.

Я еще плыву в смоленой джонке,
Возрожден в своей волшебной силе.
На руках меж пальцев перепонки,
И могуч размах драконьих крыльев.

Время сказок
Слабый шепот шагов, пустота, тишина,
Будто кто-то сидит в кресле рядом со мной,
По сырому асфальту ступает весна,
И слова шелестят за моею спиной.
Он рассказывал тихо про странных людей,
Тех, что любят тепло, как никто на земле.
О видениях, пляске огня на стене,
О душе, потухающей в тающей мгле.

То ли солнце - сжигающий рыжий магнит,
То ли черные дыры, как лики чумы,
То ли крестами, как оспой разорван зенит,
Острый шип, что засел между глаз у зимы.

Это страшные сказки туманных миров,
Это кованный замок на голых камнях,
А вокруг него кровью заполненный ров,
Будто птица застряла в секундах и днях.

И застыла в полете на белом снегу,
Ну а что, ведь ей некуда больше спешить.
В этой сказке не прячут иголок в стогу -
Все скончались и некому стог ворошить.

Только дюна считает снега и ветра,
Она тоже когда-то куда-то текла,
Только нынче для сказок настала пора,
И под ребрами мягко пульсирует мгла.

И теперь дюна смотрит в зрачки небесам,
И, надсадно хрипя, говорит, говорит…
Ты давно уже вырос, додумайся сам,
Где же пес здесь ни в чем не повинный зарыт.

Нынче время для музыки древней земли,
И для кожаных крыльев на белых руках.
А следы от подков так увязли в пыли,
Что их звон пропечатался в днях и веках.

И, раскинув ладони, он шел по воде,
В такт аккордам качал венценосной главой.
А другой среди моря на камне сидел,
Он был тих и печален, как будто живой.

И в сиреневый вечер летят мотыльки,
Перебитыми крыльями плещут во тьме.
В пыльной книжке закладки - осколки тоски -
Отравили солому в холодной тюрьме.

Обманули часы, распродав ремесло,
Пахнут снег мышьяком, а бараки травой.
Слышен голос стальной: «Время сказок пришло!»
Нас всевластья кольцом оцепляет конвой…

И когда кульминация наших смертей,
Настает, настигает взрывная волна,
Он встает и уходит из жизни моей -
Тихий шепот шагов, пустота, тишина.

И проклюнутся крылья из темной спины,
Как тяжелая память - чужая печать.
Время сказок - как бред наболевшей весны,
Обреченной стоять за плечом и молчать.

* * *
Ты умирал слишком часто смиряясь,
Не надо, дружок, не сходи с ума.
А я сотни лет все спешу, возрождаюсь,
Ветвями вплетая себя в туман.
Смотри-ка, вон волны плещут, и что же?
Зачем забирать чужую боль?
Мы были другими, мы стали моложе,
Мы вновь изменились, но стали собой.

Опять промахнулись - ни сердца, ни силы,
И что-то драконье живет внутри.
Как положено, сталь после боя остыла,
А кровь, как живая, еще горит.

А кровь говорит, бормотанье глухое,
Звучит и клокочет, моля о дожде.
И сладко не ведать, когда, кто и где,
С тобой разговор заведет о покое.

Спокойно, устало раскурит кальян,
И будет вещать тяжело, монотонно,
А в черных зрачках с желтизной по краям,
Печать ожидания Армагеддона.

Он вот уже ночь, как живет без лица,
Он очень устал и ему не до шуток,
Он просит тебя хоть на несколько суток
Отдать ему маску святого отца.

Он снова молчит, и, за час до рассвета,
Он в нервном припадке кусает мундштук,
Желая забрать еще несколько штук:
Воина, беса, ребенка, поэта.

Под утро он сгинет, оставив тебе
Лишь память о лицах, о людях, о душах,
Зашепчет, трясясь: «Ты ведь болен, послушай,
И ты затерялся в своей ворожбе».

Свечка оближет сургуч на конверте,
Он уйдет и уже никогда не умрет.
И он рад, рад, что снова с ума сойдет тот,
Кто так же как он безнадежно бессмертен.

* * *
Мне в глаза темнотой,
Плещут ветви осиновых кольев.
И несется верста за верстой,
В травяном незнакомом подполье.

Мне сдавило виски,
И запястья листвой пережало,
И шумят лепестки,
Обивая железное жало.

Где-то солнце болит,
А у нас все разорвано в клочья.
Голос мой перебит,
Темноту не могу превозмочь я
Три часа до утра,
Выпадают холодные росы,
Разодетая в сумрак сестра,
Поднимает безустально косу.

И скрипит дребедень,
Упираясь в стекло мертвым ликом.
И как ныне сбирается день,
Полыхая в прозренье великом.

Нам же в путь,
В полудреме нестись неустанно,
В горле жжет, не давая вздохнуть,
Оживая, небесная манна.

Время вспять,
Под полуночным сводом закона.
И несет меня темная рать,
В этой древней чащобе бессонной.