Любовь и закон

 Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не гордится, не превозносится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а радуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает.… Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.
Iе к Коринфянам




                Любовь и закон.

Гордыня. Одна из семи смертных грехов человечества: чревоугодие, корысть, похоть, гнев, тоска, тщеславие, гордыня. Она стоит последней в этом списке, но насколько губительной является ее вотчина, настолько неоправданными становятся наши действия или бездействия. Потом мы будем жалеть, корить себя, но будем жить этой гордыней, и даже тогда, когда первый шаг переступить ее черту будет уже сделан. При этом мы говорим: переступить через себя, - тем самым как бы пытаясь уже оправдаться в глазах других, стараясь выглядеть достойно, с прежней выправкой и целеустремленным взглядом, не замечая того, что мы уже горды тем, что горды. Знающий все это, я остаюсь таким же, как и все, но ничего не могу с этим поделать. Не могу – хорошее оправдание для всего, что есть. Как легко, не могу и все, ничего поделать с этим нельзя. Вообще, оправдать можно абсолютно все и вся. И если задуматься, сколько раз на дню мы так и поступаем, можно придти в ужас. Отчего до чего недалеко друг от друга? От любви до ненависти. Все! Ненависть уже оправдана, тоже и с остальным. Как там у «Наутилуса Помпилиуса» (была такая рок-группа), «…И судья говорит, что все дело в законе, а священник, что дело в любви». Да, волею судеб судья призван судить, судить на основе закона. Справедливо ли? Закон – оправдание судьи. Что же касается второго, то это видно и из слов апостола Павла: «…но любовь из них больше». Тоже своего рода оправдание, значит, всему виной любовь?! Любовь и закон. Глубочайшая тема для размышлений. Но к чему я это все волеизъявляю, как так получается уж, что, во что ни ткни пальцем, обязательно упрешься во второе, третье и так далее, то есть даже самая малая толика чего-либо будет иметь всепорождающее начало. Была любовь, любовь долготерпящая, милосердная, независтливая и т. д. Была любовь. И вдруг она, эта самая штука упирается своим таким наивным лбом, безмозглым лбом в здоровенную такую стену закона, закона природы, который никто не писал и не выдумывал. Просто таков закон. Кесарю, как говорится, кесарево. И далеко, ох как далеко не каждому удается опровергнуть такую аксиому. Что же далее? Остаться при этом? Гордыня, одна из семи смертных грехов человечества. А затем как по распорядку со всеми вытекающими отсюда последствиями – похоть, гнев, тоска, тщеславие, корысть, чревоугодие. Взаимосвязь всего. Круг, один сплошной замкнутый круг всех согласий и противоречий…«Я мыслю, следовательно, я существую». А кто мне скажет, что если дерево не мыслит, значит, оно не существует? Тогда, что в этом мире реально, а что нет? Реальна ли была та любовь для того закона? Реальна, - скажут некоторые. Но реальна как кто, как что или в качестве кого? Все того же дерева? Стоит оно рядом – ну и пускай себе стоит, глядишь, спилит кто, или грозой подкосит. Остается только развести руками, как сказал Сократ: «Я знаю то, что ничего не знаю». Наверно, для того, чтобы знать, что я ничего не знаю. Вот тогда и из этой мысли можно вывести целый ряд предположе-ний о том, что имелось ввиду. Становится ужасно обидно сознавать свое полное бессилие. Но это еще вовсе не повод безвольно опускать руки. «Любовь никогда не перестает.…Теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь, но любовь из них больше». И даже тогда, когда последняя осень надломит серебристый свет луны, катящейся из глаз, когда по натянутым жилам души жизнь отыграет свой единожды соль-ный реквием, и я пойму, что все это не сон, я буду ждать тебя…. Я буду ждать…. Я буду.… Я….
Хотя, наверно, я – не есть еще то изображаемое нами Я, пишущееся с заглавной буквы, таким, как мы его себе представляем. Я – это всего лишь местоимение, одно из местоимений, то есть место, имеющее имя, название, если хотите.
Чтобы понять жизнь ее надо прожить. Вряд ли кто способен сделать это сам по себе в одиночку. Но можно ли что услышать в том шквале голосов, не то чтобы понять друг друга? Я понимаю мир таким, как я его вижу. Попытка абсолютного понимания каких-либо вещей, в частности человека человеком, всегда заканчивается попыткой абсолютного понимания самого себя. То же и попытки объяснить наши действия тем, что никто не понимает нас лучше нас самих – не что иное, как откровение от себя самого перед собой же, такая своеобразная защита себя от себя. В итоге объяснения эти, не находящие никакой должной опоры, вялы и заранее лживы. Судить других на основе себя хоть иногда полезно, но все же достаточно глупо. На это есть закон, которому и следует предписывать все наше существование. Но, тем не менее, так же как не стоит, снимая камень с души, вешать его себе же на шею, не стоит и в определении или скорее в действии закона руководствоваться или одним разумом, или одними чувствами. Иначе здесь можно обнаружить если не полную бессмыслицу, то, по крайней мере ее признаки по отношению к самому существованию закона. Нередко поэтому даже у знаменитых людей на поприще словесного жанра можно заметить эту бессмыслицу. Ее природа такова, когда нет эмоций – нагроможденье слов, и в точности до наоборот. Человек, лишенный сердца, то есть своих эмоций, ничего из себя попросту не представляет, равно как и его эмоции, взятые в отдельности, - пустое место. Боль, если мы ее не ощущаем морально или физически, она как эхо бесплотна. Если же она имеет под собой какую-то основу, это конечно горько, но эта самая основа, не подверженная влиянию боли, была бы не подвержена и другим, в том числе и приятным ощущениям. Все познается в сравнении. Даже все те чувства стыда, раздумья и пресыщения, сопровождаемые легкомыслием и безумием, что по Ци-церону и присуще любви, как ее доказательство, были бы для нас совершенно недоступны, не знай мы их, эти чувства в сопровождении наших страданий и мучений. И это нормально для того, кто справедливо называется человеком. Это – наша философия, наша жизнь, семимильные шаги нашей истории, полные наивной детской простоты. Через все это надо пройти, также как и через то, что определяло бы, где есть благо, а где зло, и хотя бы не на предидущих, но на своем примере.
Стоп! Здесь вот просто необходимо остановиться и еще раз прокрутить последнюю фразу. Формирование добродетели и пороков уходит глубоко своими корнями в прошлое. Но, однако, я не нашел в нем ничего из того, что указывало бы мне на того, кто же все-таки является мне ближним, которого я по всей видимости обязан возлюбить как самого себя. Человек, живущий в другом полушарии земли, с которым я никогда не виделся и, скорее всего, никогда не увижусь, добродетель которого не так уж и мала, тем не менее, является мне даже более дальним, чем неравнодушный, но бездействующий мой сосед. И что совсем уж интересно, чем это отличается любовь к ближнему от любви к женщине? Да ничем! Величие любви, ее всеобъемлющее и заключается в том, что не имеет границ, будь то любовь к женщине, или любовь к ближнему, иди к родине, или ко всему живому, наконец. Любовь выше всяких похвал. Думать о чем-то другом я не могу, а не думать просто невозможно. А есть ли что иль кто еще прекрасней на земле, чем женщина, носящая в себе зачатого ребенка, иль равносильно кормящая его своею грудью? Наиболее почитаем и любим образ Богородицы, а если задуматься, почему? В мире намного больше красок и оттенков, чем просто белые или черные. Поэтому вопрос о том, кто же является мне ближний, я считаю не очень-то и ценным для своего восприятия. Родиться надо бы легко, прожить – достойно, умереть – красиво. А жизнь – огонь! Сосновый жар и аромат пален иль, чтобы полыхало долго куш резины, что кинуть ему нам?…
Мир на двоих, где порознь – тьма, и где вначале было слово…
Его прожженные глаза отливали блеском серебра, ско-рее сказать даже свинца, настолько тяжел был его взгляд. Тяжел, но именно из-под этой тяжести выглядывала теплота и встречная ласка. Прислонившись плечом к дверному косяку, он что-то бормотал ссохшимися губами, постоянно то облизывая, то вытирая их подушечками тонких пальцев. Картонное солнце серых дней давило ему на голову, вростаясь в чуть вьющиеся волосы. Он наблюдал за собой, бросившись в колодезное дно окна и раскинув руки, словно птица, готовая к паренью в бескрайней чаше воздуха.
Стояла мерзкая тишина, и звон ее все больше раздражал нервные клетки мозга. Как-то незаметно, прикрывшись вуалью, умирала надежда.
Стук в дверь разрядил обстановку и буквально заставил вывести из мертвого оцепенения всю комнату. В проеме была она. Она, она, она – разносилось эхом по всем уголкам, по всем периметрам стен, плоскостям не столь шикарного убранства мирской суеты, по всем частичкам тела хозяина. Силуэт был не ясен, не четок в полумраке, но дыхание, остановившись, знало -  это была она. Она, породившая тысячи на-званий тому, что видел только он, для которого все они, все эти тысячи, слились в единое слово, в единую грусть.… Это была она…
Ему все никак не хотелось отпускать ее от себя в этот час, в эту минуту, в этот миг. Закурив сигарету, попросил, пока не докурит, остаться. Не растягивай – сказала она. Смеш-ная фраза, но, кстати, именно это он и пытался сделать, растянуть как можно дольше такое почему-то короткое время их встречи. Ему так не хотелось отпускать ее от себя…
Полуденное солнце вымыло руки в купающемся небе города. Такая лень стояла в набитом до отказа весной воздухе, что, кажется, всем было глубоко наплевать, будет ли завтро или нет. А что если завтра не будет? Не будет ничего, ни этого солнца, ни города со скучным серым названием, ни, самое главное, ее? Застывшие на одной точке глаза как бы отказывались думать об этом. И ему настолько было не важно, кто она, зачем здесь и как, он просто хотел быть рядом, забывая про все, не думая ни о чем, что постоянно тяготело над ним, мучило и жгло его сердце. Быть рядом…
В душе поэт, он ненавидел лирику со всей ее тягомотиной перемалывать одно и тоже, что постепенно переходило в хроническую болезнь всех авторов произведений, читав-шихся или уже слышанных им. Сюжет прост. Но что в ней привлекало его, так это неизвестность, неопределенность и неясность того положения, в котором оказался он, будучи уверен, что любовь – сказка с цветочками для дурачков. А, может, и сказка. Слишком как-то нереально уж все, во что хотел бы он верить. Вот она, живая, рядом, дышит. А где та грань рассудка, за которой наступает безумие? Человек – крошечное межпланетное существо в пространстве разума, определяющего смысл жизни, отпущенной ему, этому существу. Его ли жизнь искать на периферии семейного счастья, его ли жизнь отдать всю без остатка тихому мирскому укладу? Двух макушечный идол, он боролся сам с собой. Но всякий раз, почему он и сам не мог объяснить, эта борьба оканчивалась в ее пользу. Ее власть была велика, затягивая все дальше последние крохи самолюбия, подминая под себя и раздавливая огромными траками неизбежности его индивид. Вот она, живая, рядом, дышит – радостно и глупо улыбалось его лицо.
Мир на двоих, где порознь – тьма, и где вначале было слово…
Лирика! Какое все-таки нежное слово, лирика. Она на-поминает мне рыжую телку из стойла, с отвислым до земли выменем, широким, огромным таким лбом, наделенным обломанными рогами, с грязным хвостом в репейниках и с большущими слезящимися глазищами, похожих на два черных валуна, тупо наблюдающих за происходящим. Одним словом, корова, что тут говорить. Стоит и монотонно жует травку, шляпки подсолнухов, постиранное бельишко, развешенное на веревочках сушиться, а может из всего этого и блин сразу сделать, который даже притом, что не первый, иногда и комом получается. Но какая нежность! Какая неж-ность во всем этом образе, какая плавность и грация движений! Люблю коров, особенно их парное молоко, чей вкус застали лишь воспоминанья детства. Мне никогда не забыть те запахи далекого прошлого. Запахи в прямом смысле этого слова. Теперь не то, теперь совсем не то. Да мы и живем памятью всех приятных и неповторимых ощущений, которые получили, будучи ребенком, в первозданной, нетронутой никем и ничем чистоте мира! Так что же в этой чистоте любовь?
Покоряя горы – покоряешь вечность, покоряя вечность – сойдешь за глупца. Да, я глуп и знаю, самая большая моя глупость то, что здесь написал. Но, впрочем, глупость моя – не моя слабость, а мое мужество. А кто из вас способен на такое? Нет, это не плевки в вашу сторону. Я уже вырос однажды и снизойти до жалкой дешевой истерии – не снизойду. Но я – не прошлое и я – не будущее. Я – настоящее, написанного мной. «Слово, сказанное вовремя, должно возыметь свою силу», а красиво сказать, всегда красиво. Но и красота – ничто перед тем, что есть любовь. А любовь – это посвящение. Если хочешь разбить сердце, разбей его дважды. Так пустота, сидящая в нас – это эхо, но и эхо имеет свойство отзываться. Выводы мои – падение мое, впрочем, и оно подтверждает взлет. Защитить себя от себя – цель мне, как и, если в силах моих, того, кто идет вслед за мной. А кто идет за мной, тот сильнее меня, сильнее, ибо свое несет на ладонях своих. А мое что, мое в моих трепещет, жить хочет, сосуществовать с моей гордынею, похотью, корыстью, прочим. И что же без меня оно? Но я то кто, его лишенный? Сказать ему: ступай же в клетку ребер, тешься! И в этом его маленькое счастье? Нет, смысл счастья не то, когда имеешь много, а то, когда имеешь. И кто умеет держать, тот держит, и любовь в нем – это свет, И если она по закону, то и закон по ней. А все остальное ровным счетом не имеет никакого значения!