Врата

Врата.

Отбросим все низшее, из лучших побуждений. Жизнь – всего лишь часть смерти, не стоит отымать ее у человека, это его право. Тем не менее, человечество не в силах еще сполна оценить тот ницшеанский шаг вперед, освободить свой разум от старой прогнившей морали общества и перейти к непосредственному, к тому, о чем можно говорить наверняка, к правде. Я подозреваю, что именно эта правда может оказаться для человеческого сознания гибельной правдой. Но все же это правда, в сравнении с которой все наше прежнее понимание просто ничто. Берясь судить о многом, я не могу судить ничто. И даже более, если бы это представлялось возможным, то, что за помощники были бы мне здесь! Надежда? Когда человек надеется на что-либо, он все еще продолжает тешить себя прошлым, забывая о том, что время никогда не стоит на месте. Изменить уже истекший ход событий невозможно, как бы сильно нам этого не хотелось. Вот именно, хотелось. Потому, когда я слышу: «Я бы прожил жизнь также, ничего не меняя», - я совершенно убежден, люди, которые так говорят, или глупцы, или попросту кривят душой. Так, возвратясь к обратному, совершенно спокойно можно констатировать тот факт, что надежда глупа и совершенно безобразна в своей бесполезности, если даже не вредна для человечества вообще. Вера? О чем может говорить тот, чье сознание ослеплено верой! О чем может судить тот, чья вера так или иначе все равно исходит из страха или личного благополучия, называемым малодушием. Хаос веры ощущается даже в совершенно элементарных вещах: непротивление злу насилием. Здесь, во-первых, надо уяснить, злу для кого? С чьей так сказать, стороны? Уж явно не с противоположной говорящему такое. Тот, с противоположной стороны в свою очередь убежден, что его деяния есть не что иное, как благо. А насилие? Здесь еще проще. Непротивление злу насилием уже и есть само вынужденное над собой насилие. Так что возникает очевидный вопрос: тогда зачем все это? Я ставлю огромную точку, верить – означает быть слепым. Что же остается любовь. Любовь – пища, но не суть еще насыщение. Любовь может связать все, но она не суть еще правда. Кто сказал, что любовь всегда права и ее хватит на многих? Она права, но лишь в своих собственных побуждениях, а не в побуждениях, которые к ней самой не относятся. Так же любовь одного не может быть любовью многих. Любовь всегда одна и не может быть много любви. Правда всегда одна и не может быть много правды. Я всегда один и не может быть много меня. Даже в толпе я всегда остаюсь один, и это моя суть, суть врата в мои откровения, хотя бы это было столь же отвратительно, сколь создание культа из всего. Манускрипт этого очевидно в том, что мы возомнили в себе себя. Мнения наши случайны. Не освободив свой мозг от всего случайного, нельзя придти к чему-то достоверному, нельзя быть тем, которым мы никогда, по сути, и небыли, быть самими собой. То же можно сказать и о любви, которую я с такой легкостью поэта назвал связующим звеном природы. Весь прецедент состоит в том, что мы позволяем ей сказать все, что она хочет, не произнеся при этом ни слова. Тем самым мы как бы подчиняемся ей и перестаем работать над собой. Человек, желая чего-то достичь, постоянно и неуклонно должен находиться в этой работе, иначе результат был бы плачевен. Разум же в таком случае все равно находится в зависимости от своего желания, Очевидно, чтобы освободить свой мозг, необходимо добиться своей цели, но на конечном этапе уже не воспринимать ее саму как цель, добиться и потерять или утратить к ней всякий интерес как к причине, из которой и вытекала эта цель. Возьмем хотя бы то, что раньше я писал стихи. Я писал много и много бездарно, настолько увлечен был этим делом, что не мог провести и день, не сидя за своим увлечением. В сочетании с этим я постоянно читал и перечитывал творения других (лучших), выискивая и анализируя всю их составную часть. То есть я постоянно работал над собой, находя в этом свое удовольствие. В итоге стихов нет. Я попросту перестал их писать. Перестал, только потому, что перестал их воспринимать как нечто и уже потерял к ним всякий интерес. Я достиг того мастерства поэта, на одно мгновение, на одну рифму. Но я достиг. Я смотрю на эти рифмованные строчки как на чью-то математическую работу и вижу в них не нечто, а лишь полез-ную для сознания идею автора и отточенность рифм. И здесь надо сказать, как само собой разумеющееся, очень, очень многие совершенно бездарно и отвратительно ведут над собой эту работу. Выделить можно лишь немногих, кому удалось рассмотреть все мельчайшие детали своего труда. Остальные – шуты, но в этом их преимущество; за их плоскими умами не видно великих событий. Они в такой степени ищут своего, что пагубно влияют на читающих. Из всего вышесказанного могу лишь заключить, что работа над собой, которая правда не превращается в совершенное безумие идеализированной утопии достичь святого, именно работа из желания работы и в некотором смысле даже страсть, наиболее точная идея человечества. Данные мои действия можно также рас-сматривать как работу, совершаемую в нахождении и возможно, в открытии тех врат в свободу от любви, равно как и от ненависти, в свободу широкого смысла этого слова, в сво-боду вне событий, вне времени, вне конкуренции. Вера же в этом обозрении предугадывается не как потребность или необходимость, а как некая безделица, переданная в наследство от отца к сыну. Сын, наигравшись ей вволю, в конце концов, возмужав, засунет в темный чулан своего прошлого. Мы говорим о душевном покое в связи с верой. Но что есть покой для того, кто постоянно ищет смысл жизни? И не мыслит уже себя без этих поисков? Суждение всецело полагаться здесь на инстинкт, нежели на разум исходит от неправильного мышления. Надо уяснить себе, что такое инстинкт. Инстинкт – это опыт, принятый у предыдущих. А опыт, в данной форме инстинкт, всегда исходит из самосохранения, которое в свою очередь объясняется разумом. Последний подсказывает нам, что и при каких обстоятельствах было бы вредно или полезно. Инстинкт – слабейшая форма разума, выращенная из первобытного состояния. Тогда становится понятно, что «свет в конце тоннеля» далеко еще не свет, да и не тоннель это вовсе, а лишь длинный коридор деревянных мыслей деревянных мозгов. Впрочем, и это само собой. Ну, так уж устроен человек, что все его деяния как обычно исходят из тщеславия или ее детища – гордыни. Отнюдь не стоит отсюда разыгрывать величайшую трагедию мира, а наоборот стараться, чтобы эти исходные материалы приобретали правильные черты расту-щего интеллекта нашего существа. Но при этом надо, однако, стараться избегать переходных процессов, когда тщеславие превращается в высокомерие, а гордыня – в заносчивость. Вторые обыкновенно всегда отливаются в откровенную дурость. В этом разрезе демократическое государство сожрет себя как государство. Ибо государство вообще способствует обезличиванию личности. Оно превращает человека в якобы общественное достояние, «пользуясь юридическими фикция-ми, на которых и зиждется вся его истинность о правосудии». А демократия (демос – народ) – власть толпы, интересы которой вертятся лишь вокруг желудка. Как далеко тогда можно зайти, махая одним только лозунгом чревоугодия? Великий Рим перестал быть великим с тех пор, когда впервые кто-то крикнул: «Хлеба и зрелищ!» Люди, вовлеченные в какие-либо партии, движения, также в основном подвержены этой паразитической хандре и не чем не отличаются от своих «собратьев», кующих себе людей конвейерного типа. Не так уж и глуп мир! В последствии будущность все-таки придет к неизбежности стирания этих граней государства, наций, языков – всего этого человеческого абсурда. Тогда, правда, найдутся другие развлечения более глобальные, чем войны. Человеку свойственно искать себе развлечения. Я тоже не настолько тверд, чтобы быть равнодушным. Однако судить означает быть несправедливым. Хотя для человека нет ничего страшней, чем равнодушие по отношению к себе. Поэтому наверно так легко скрыть ненависть, труднее – любовь, практически невозможно – равнодушие. Но жизнь человеческая и состоит в том, чтобы выжать из нее как можно больше независимо от того, что и как. И потом только насладится ей в полной мере. И тогда зазвучит как вздох облегчения: «Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть».
И как ты свободен от любви, и как ты свободен от ненависти.
И как ты тянешься к будущему, и будущее – ты сам и даже боле.
И как красива твоя печаль, и как велика от этого твоя радость…
День капал в вечность, а ночь без снов – в ожидание. Казалось что-то медленно уплывало, как вода из чаши рук. Казалось то, что было, и было то, что казалось. И что-то шевелилось у нее внутри, и губы ее ждали его губы, ища воздух как поцелуй. Дыхание – лихорадка смотрело на нее изнутри, а нежные пальчики ее дрожали. Она ждала. Она бесспорно ждала его. Планета любовь касалась крылышками ее животика. Класть небо на разбитые сандалии берез, уходить в туман нечаянной радости и гладить как бархат нежное сердце. Быть с ним. Серебреный шар кружил ей голову и опрокидывал в себе ее отражение. Глаза в глаза. Она и не знала, что все, чему случиться, уже случилось. И только брызги глаз смотрели друг на друга. Их разделяло время и время объединяло их. И каждый знал, куда идет каждый, где в август уходила осень, где сон сбывался, а ветр сухо шевелил белесыми кудряшками волос…
Изучая глубже слишком бурное шевеление мозгов необычайно одаренного человека, начинаешь постепенно наблюдать нечто сходное и в своей черепной коробке. Вещи приобретают другой оттенок, когда с уходом сумерек наступает рассвет. О, как долга была ночь! Все, созданное тобой доселе, рушится. Добро и зло, любовь и ненависть, и многое другое. И медленно-медленно перевернувшиеся на 360 градусов твое сознание как бы возвращается к тебе. Но ты уже не ты, а то, что ты видишь – высшая гармония твоего человеческого Я.