Секстина

«Секс – тина», – заявил Парнокопытов.
«Трясина», – согласился Балашевич.
«Засасывает», – подхватил Завадский.
«Но только не меня», – завелся Лившиц.
«Дался вам этот секс», – сказал Сорокин.
«Давайте про свободу», – молвил Жуков.

«Свобода – это все», – прибавил Жуков.
«И даже секс?» – спросил Парнокопытов.
«Сублимативный секс», – сказал Сорокин.
«Когда ты всех…» – заметил Балашевич.
«А все тебя!» – расхохотался Лившиц.
«Давайте о судьбе», – призвал Завадский.

«Мы все обречены», – завел Завадский.
«На хлеб без ветчины», – продолжил Жуков.
«На секс как образ жизни», – въехал Лившиц.
«На похоть», – пояснил Парнокопытов.
«Тантал в борделе», – вставил Балашевич.
«Давайте о себе», – сказал Сорокин.

«Я лично обхожусь», – сказал Сорокин.
«И рад бы в рай», – поддел его Завадский.
«Да не с кем», – отозвался Балашевич.
«Я, в принципе, женат», – признался Жуков.
«Секс – наше все», – взревел Парнокопытов.
«А как же быть с любовью?» – взъелся Лившиц.

«Любовь рождает смысл, не будь я Лившиц».
«Сублимативно все», – сказал Сорокин.
«И ты, мой друг», – съязвил Парнокопытов.
«Смысл не родится», – возразил Завадский.
«Он существует вечно…» – начал Жуков.
«Как, скажем, секс», – закончил Балашевич.

«А в сексе Лившиц, верно, Балашевич?»
«Да бросьте вы, какой я в сексе Лившиц?»
«Но уж во всяком случае не Жуков».
«Ты часто сублимируешь, Сорокин?»
«Ну, видимо, не чаще, чем Завадский».
«Любой из нас в душе Парнокопытов».

Так толковали Жуков и Сорокин,
Парнокопытов, Лившиц и Завадский,
И бородатый карлик Балашевич.