Уничтоженные слова

I

Мне снилось, что я спал. Сорвался звук.
По дому отозвался, угасая,
мой дух смятённый, изгнанный из края,
где жить не позволялось никому.
Потом очнулся в комнате, до боли…
нет, не знакомой. Мёртвый тусклый свет
пробился, словно через толщу лет,
и очертил неровно стол угольный,
стальной кровати жёсткий силуэт.
В раздавшуюся дверь хлестали сны,
хлестала осень, пахло формалином.
Я в кропотливой муке молча стыл,
как труп на дне кровавой той долины.
И маятник стучать переставал
когда, ногами шлёпая босыми,
входила ты, не бывшая в помине,
и я навстречу призраку вставал,
рассматривал лицо, но стёртых линий
не узнавал. И пробовал науку,
как дни листать без образов и чувств,
метафоры искать в пустынных звуках,
по комнате снующих наизусть.
Ждал истеченья срока жизни муз,
наклеенных на стены в страшных муках,
и верил в запредельный наш союз.    
Страшась пустот, но пуще – смерти слов,
я в вымысел добавил оживленья,
и хриплый бой полуночных часов
напомнил тут же о законах мщенья.
И понял я, чей грезится набат
за пылью, оседающей в морщинах
деревьев, тяжко стонущих в пучинах
столетних парков у пустых пенат.
Там на прогулках прелая тщета
гребёт молвой по прожитым дорогам,
и понимаешь, как нас тут немного,
и что нам стоит новым Словом стать.
Пощады ждать напрасно, и листва,
как прошлое, всё сыплет полувздохи.
И это значит – вышли жизни сроки,
и строки Книги мне не разобрать.
На оснащенье дат, на гром петард
кроил я время, вырванное с боем
у жизни, вклинившейся в строй декад,             
где не поймёшь, пёс или ветер воет.
И самым главным, что не досказал,
когда смотрел вослед тебе, не веря,
что встреч не будет больше никогда,
была любовь. С такой моей потерей
и у тебя нет сил не согласиться.
Химеры слов – безудержу игра,
с которой отыграться нам пора,
в которой жить – с рассудком распроститься.


II

Живых страстей спасительная блажь
ещё поёт оставшимися снами,
сбегая от безволья, но тепла
уже не ждёт от тех, кто будет с нами.
Никем из них не слышанная речь,
из тех глубин, которые всё реже
открыты жизни, слух им не порежет.
И ею они вправе пренебречь.
Для них, любимых, выпестуешь дух
и будешь правым в немоте. Но вдруг
пробьёт удар слепящего мгновенья,
что пустота есть только развращенье
и без того больного духа. Кто постиг
его начала чистые, тот знает,
что вне законов страсти погибает
кто сам себе о будущем польстил,
ослышался, прощальное «прости»
принял за незнакомство, перепутал
минувшее с небывшим, чей-то стих
приноровил к просроченным минутам.
(И под ударом выживешь, как будто...)

Простив, как нищету, приливы фраз,
ты слушала за ними расставанье.
И мне сказала лишь о расписаньи,
составленном не нами, но про нас.
Так гибель духа просим мы простить.
Дух – там, где хочет. Но устанешь жить.
Ведь память говорит одни лишь «но».
Избитый трюк – «пределов совершенству...»
Дни нашей страсти – нищее блаженство,
остаток жизни, вышедшей давно.


III

Они ведь правы: я сошёл с ума.
Давно, не спорю. Даже не заметил.
В пространстве мозга мечется игра,
метёт бедой, озвучивая ветер.
Железной гарью небо отдаёт,
но пряный воздух холоден и ясен.
Война везде. Мир, как всегда, прекрасен.
И спать идёшь, когда рассвет зажжёт
кусок побелки. Полупьяной молью
прошелестишь к подушке от окна.
Умрёшь, забыв о доблестях, о воле...
Проснёшься в полдень – голая стена
вживляет сны в морочащие роли.

Со скрежетом полуденных часов
вернётся та, чье имя неизвестно,
и в изголовье станет моих снов,
чтоб задушить их яростною местью.
Глаза – в глаза. Жестоко не смигнуть.
Не вырваться из ритма, как ни жаждешь.
Фатальный случай выпадает дважды
для нас обоих. Но моих минут
агонию блюсти – отнюдь не каждый.
Сличенье черт выдерживает сталь
скрипучих дат, подпольных дней рождений.
Не выбирал я призрачного плена,
скрывать который я б не перестал,
пока б не стало духу то изменой.

Собраньем глав развинченных посметь
молчание нарушить, безоглядно
лица двоенье обнажить прилюдно
– как с эшафота петь о том тепле,
том тайном пыле, что умерить трудно,
когда живёшь, как бросившие жить               
в стране, гниющей в беспросветной лжи.


IV

Учил? слова? твои? Им довелось
расслышанными быть так запоздало.
Лишь голоса печаль во мгле мерцала,
когда ты поджидала... Не сбылось
тебя забыть, уйти – всё вкривь да вкось,
куда безумье властно зазывало.

Кто «завтра» воплощает каждый день,
узнаешь ты по сбитому дыханью,
по напряжённой густоте страданья
души, для коей не было нигде
ни стен приюта, ни домашних сцен –
у драматурга не было желанья...

И вот залётный гаер вертит стол.
На сцену выплывает хор феаков.
Но тот же Бёклин видел их двояко,
и понимал, что здесь играет роль
не прихоть Одиссея и не боль,
но лишь игра воды, земли и мрака.

Потом он хохотал, как Арлекин.
Ходил по кругу в цирке невесёлом.
Изображал подробно новосёлов
в палатах скорби. Прятался в стихи...
Лишь на губах остался привкус соли.
И пустота. И гибель от тоски.

Нашёл себя. Нашёл тебя опять.
Вокруг – времён весь перечень заклятый.
Не вырваться. Но будем мы так рады
в солнцеворот надежду затевать!..
Так, подбирая строфы на заплаты,
лечу я дух, сожжённый добела.         


V

Пустота. На пространстве листа
мокрый снег, наносимый, как топкое счастье.
Чистота. Персонажем из сна
пробираюсь по городу, хлюпая грязью.

«Никогда». Так зовётся звезда,
о которой поёт ненадежное горло.
Хрипота. Только снег и вода,
только чавкает путь и уводит за город.