Впечатления от восходов солнца цикл стихов

 Воспоминание морозной зимы в Москве (2001)
 Слова (2000)
 Pour le petit (2000)
 Полный круг Мишель (2001)
 Модильяни, его женщины и их глаза (2001)
 Апрель в Москве (2001)
 Имярек: забвенье (1999)




* * * Воспоминание морозной зимы в Москве

Твержу: «Зима, зима, зима...»,
и вижу стёкла в мёрзлых рамах,
и в стужу вбитые дома,
и ветер в изголовье храма.

И неестественный зенит,
где в красках замирает жизнь,
а хлад касается зениц, -
в шарфу душа дыши-держись!

Весь день – как утром – слонце ниц
гнездом кренится разорённым,
чтоб призрак розовый возник
в лоскутьях окон озарённых.

Мороз туманит горизонт -
как контур глаз от Ренуара.
Я видел: улетел шар-зонд
в края, где Сена и Луара,

где запах сена и цветов
вечерним воздухом помешан, -
где в арки древние мостов
полёт стрижей едва подвешен,

и синих нитей полотно
струится через стыки кладок,
заплатами полутонов
плутая по извивам складок…

Как трудно выпростать глаза,
смахнуть ресницами виденья,
твердя: «зима - измен - вокзал»
и помня: завтра – понедельник.





* * * "Слова", или "Тяга чердаков"


Слова, заброшенные в мою беспечальную голову,
могут жить там черезвычайно долго, -
плескаясь в этом бассейне голыми,
и в групповом сексе ища триединого бога.

Вот – ты сказала, или, допустим, – он сказал, 
а я не дослышал, или к примеру - 
смотрел в сторону.
Но только – гулкие –
они настигают опустевший вокзал,
и кружатся стайкой
растерянных юнкеров по перрону.

А вот уже они образуют
как бы замкнутый круг,
ну да, - как пресловутые танцовщИцы Матисса,
(у них дурной характер,
они игнорируют своих подруг,
но музыка ломает их,
как послушниц обламывает аббатиса).

В том-то и дело, чтобы вместо одиноких слов,
(так думаю я) на вокзале -
вдруг музыка зазвучала.
И голуби под своды выпадут
из твоих одиноких снов
и кинутся летать по кругу,
как будто и не было у него начала.

И тут конечно же -
опять замаячит тень
улыбки. «Мустафа, ты слышишь меня?» –
взбеленится перронное радио.
Да нет,
это я -
седьмой - не иначе - день
репетУю в заглохшую трубку
за бога ради.

А слова, по-прежнему закинутые
на бездонный чердак, -
в пыли шевелятся,
как стронутые стёртые часики
и с карниза снова падают голуби
в голубой мрак,
а потом в вышине отрываются
вспышками своими частыми.


Эй!
Но вспышки в мозгу,
как и эту небесную свистопляску,
я беспутно готов обменять
на твоё безобидное соло:

скажи мне вслух -
все равно что, будь ласка, -
просто, просто...

яхочуслышатьтвойголос





* * * Pour le petit
[осенний пейзаж в виду площади Храма Христа Спасителя]

Ты не забыл, друг мой, как сумерки скудеют
неизъяснимой стылой синевой?
Она двуручно обвивает шею
и от асфальта отрывает, и с него
ты вдруг взмываешь глупо и скандально,
забыв про растопырившийся зонт,
что чернокнижьем заклинает дали,
а чернокрыльем клинит горизонт
(как в прошлом его мучил птеродактиль,
отмахивая небо на закат),
и в этом непривидевшемся акте
ты тащишься по небу, как плакат
за бойкой стрекозой аэроплана
с призывами про Осоавиахим!
И если это никому не странно
ни богу, и ни сыну иже с ним,

то мне-то и подавно - it’s so funny:
лететь как паутинка по лучу
шепча: о гелла, гелла, о my honey,
я ничего так больше не хочу,
как сблизиться с мозаикой собора,
с обрывом купола, где в два штриха и вкось
ворона ударяется о хоры
и прядает назад – не удалось
ей приобщиться к вечности в секунду,
но продолжается сегодня маскарад,
а я-то, я по–прежнему с Макондо
(в душе), где к солнцу льётся виноград

и льнёт к опорам самой вязкой лаской,
которая возможна на земле...
но на болоте, окроплённом ряской
найду себя скорее, в изумле-
нии,

в глядящем на лягушку
царевиче, и вещий изумруд
двух глаз её берёт меня на мушку
и изумляет зум зрачков – да я умру,

умру, когда сейчас не перекинусь
вокруг руки, десницы – вот сейчас! -
и слава богу,
душенька,
регина,
я вспомнил твой рецепт, его припас
заранее, когда ты провожала
и мне нашёптывала, - я не чуял ног,
почти не слышал слов, а кровь нажала
мне на висок, как будто на курок,

вот так же и сейчас – очнись-как-рухни ,
на берегу светящейся реки
ты голосуешь, и тебе не хватит рук, ни
голоса, чтоб монолит разбить в куски

авто:
их белыми огромными огнями
отмыт асфальт до зеркала в цвету,
они летят как будто между нами
игра в охотника и зверя,
их «Ату!»

вполне бездушно, их азарт привычен,
нет, я сегодня точно отступлю
два шага – до стены, достану спички
и прикурю.
Я ж всё-таки люблю.

_______
PS
Тебе не странно, что сегодня этот воздух
пропитан холодом на сотни вёрст пути?

Тебе не странно, что весь купол нынче в звёздах -
для птицы,
для пичужки, -
pour le petit?…

 


* * * Полный круг Мишель

Луна - колыбельная бледных ветрил,
а облако - мерная колба,
и зеркало света её, и блю-принт
любви очумелого колоба,
летучего вдоль поднебесного дня
и ночи и всей междусветицы,
где я не нашарю никак без огня
моих, не успевших отметиться
и где-то затерянных в пошлой дали -
и душ, и тех самых обветренных, -
что вскользь называет молва «корабли», -
приросших ветвями и петлями
ко мне, но нашедших другие моря.

Их в море ундины забаловали,
под кров заманили, и с календаря
тоску соскоблили как с палубы.

Здесь сердце моё обогнало меня -
замято луной и ундинами.
И мне оставалось уняться, обнять
себя
как сестрицу родимую,
и спрашивать раз, ещё раз, без числа,
в треть ложа клубком обжимаючись
«где дом мой, где дом мой» – без света, без сла-
беющих вспышек на мачте.

Зачем тебе дом – вдруг приснилась строка -
с тобой всё что надо для счастья.
ты сам себе дом, - и о доме тоска
слилась с остальною как часть её.

А дале соткался во сне сизый дождь, -
я вверх поднимался под струями -
дымилась озоном как ладан ладонь,
глаза задыхались настоями
древесного братства, ласкающей лист-
вы, торопливой, бодрящей
и с глаз пелена обрывалась - и вниз -
и я увидал себя зрящим,

и музыка, та, что я в глубь затоптал,
из сердца как кровь отворилась,
и ангельский голос, небесный топаз,
за ним два другие, и – трио -
мне душу разгладили в огненный лист
по форме ладони кленовой -
(откликнулся в небе журавль-горнист)
я вдруг разглядел себя в новой

Стране - и на карте зазнобы-души
простёртой, неслыханной, первой
я встретил дороги без шелеста шин
но с шелестом крови примерным,
которыми только и следует бресть
поскольку они до-времЕнны
до повести – помнишь? -  была благовесть!
и все-то желания бренны,

и только одно – мир притиснуть к груди
и тонко ему на виски дуть…
вслед музыке, плещущей там впереди,
скользить, улыбаясь:

«Не сгинуть».




* * * Амедео-Амедео

[Модильяни, его женщины и их глаза]

1.

Пространство упиралось в рамки рамы,
Лаокоон ломался в облаках.
Завистники писали эпиграммы.
Художники молились на плакат.
 
И только что скончался fin-de-siecle, -
аэропланы облетали тополя,
никто не знал ещё
Витторио де Сика,
линкор “Витторио” просился в стапеля..

2.
 Ах, Моди-Моди, кучерявый итальянец,
и как же ты сумел заворожить
те кляксы глаз и лики чужестранниц,
на холст уложенных, чтоб головы кружить
 
под низким куполом застиранного неба,
под хлипким пологом ночей
и стылых утр.
 
Но вот поди ж ты -
ветреная Геба
сперва твоих чуралася лахудр!

О эти бабы в рамах и без рамок,
Плеск тонких рук, и - вздорный венчик губ!
И этот взгляд безропотно-пространный,
вернувшийся к пустому очагу.

Зениц покой - заляпан красотою:
Что пронеслось, пред тем как встретил Азраил,
в твоём мозгу звенящею строкою?
"Где все те женщины, которых я любил?"

Косыми семечками спелого арбуза
их очи чёрные – формата мелюзги,
бессвязные намеки без союза, -
ведь чернь зрачков не высветит ни зги.

Так втягивает и не выпускает
Ни крохи света космос чёрных дыр,

За то рассыплется сквозь ночь в бульвар Распайль
цветное золото синеющей орды
 
светилен газовых, тщедушных и чадящих
врасплох беря провинциалок в плен,
но шёлком ночи откупив,
щадя гулящих,
ещё не ведающих про ацетилен
 
и все-про-все грядущие пожары
и все цвета столетия в золе,
где пыль жемчужного созвездия Стожары
затмится звёздами в пыли по всей земле.

(И муза самая – крылатая-нагая –
в погоню кинется по-смертно, поутру,
крылами бесполезно помогая,
шепча нелепое: "до смерти не умру",

догнавши на седьмом-девятом небе,
как на последнем, вечном полотне, -
приникнет и затихнет, как в молебен,
чуть губы тронет - и сомкнет плотней.)


3.
И все цвета, скрутившись как в воронке,
скользнут с полей в чернеющий зрачок
далёкой женщины
с листочком похоронки
без слёз глядящей
в камеры щелчок



* * * сегодня – так
[апрель в Москве]

утро весь день носится с глазами Модильяни,
их
предлагая каждому, кто щурится подслеповато,
и в облаках теряется, бесполезнейшими полянами
встревоженными нежно по сыворотке молоковатой

девочка у метро вверх - повдоль потока прохожего -
тянет неведомы незабудки, пробором на пол-второго белея
а
взглядов минутки, и солнце-коктейль по-хорошему
поблескивают синхронно как капли на усах Водолея

так замершая погода выспрашивает у бога в унынии
сколько ещё, до какой ещё зари глумиться ей
над смуглой,  ласковой как сизари безугло-небесной линией,

поющей и плачущей по Земле -
колоколами,
глаз водяными знаками,
да ещё -
икон наклонными лицами




* * * имярек: забвенье

мой старый старый друг я сам себе не верю
когда мой взгляд упав в зерцало летних вод
там вызволит меня в разводах средь кореньев

как самозабытья  уже который год

языческая суть  коробила светила
коробила звезду до ломоты в лучах
недаром ли меня как и весь век смутила

закрывши  отче наш и отче и очаг

жги фонари и дым повиснет коромыслом
странноприимный дом сгорел за одночас
когда не так не там неверно не по смыслу

звучала жизнь аорт артачась но влачась

подвременная суть сквозит и травит сети
и втягивает вглубь как омут как киот
впечатывает вплавь неизгладимый ветер

           все знаки
       все шары
    все что скажу
и вот

я сверху над собой какие-то мгновенья
я вижу вкруг себя лишь отблески друзей
я в них или нигде за гранями  творенья

я дух или ничто иль точно Чародей

меня означит как следы росистым лугом
исчезнувшие там где дымно над рекой
да это точно дух и нимб проступит кругом

всех воссоединит бог воздуха
Покой